Мелькнули, будто прощальный вздох и взгляд, огни на краю платформы.
Эстер опустилась на пол под окном и в голос зарыдала. Потом она сквозь слезы взглянула на предмет, который до сих пор держала в руке, не понимая, что это.
Это была коробочка из пальмового дерева.
Щелкнула, открываясь, крышка.
«Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою», – прочитала Эстер на прозрачном фарфоре одинокой любовной чашки.
Глава 7
Все произошло так быстро, что Алиса не могла сообразить, что ей делать.
Она понимала только, что Марат хочет ее убить. Не напугать, не ранить даже, а именно убить. Это желание било его как лихорадка, зажигало черный огонь в его глазах.
«Он мне за все хочет отомстить, – мгновенно мелькнуло у Алисы в голове. – Не за нас с ним, а за все, что с ним после меня случилось».
Еще через секунду она поняла, что сейчас он сделает то, что хочет.
И тут ей стало по-настоящему страшно. Она знала силу его желаний, ее когда-то и привлекла к нему эта дремлющая сила, и теперь, когда вся она направилась против нее, Алиса слишком хорошо сознавала ее опасность.
«Для таких-то минут и нужно оружие, – говорил когда-то мистер Салливан, отец ее дружка Бобби. – Чтобы никогда не оказаться беспомощным перед подонками».
На его ранчо набрел неприкаянный наркоман и бросился с ножом на миссис Салливан, которая возвращалась вместе с маленьким Бобби из церкви. Тогда-то мистер Салливан выскочил на крыльцо с ружьем и выстрелил. Он даже в воздух стрелять не стал – наркоман не оставил ему на это времени. И когда этот ублюдок лежал мертвый у крыльца, все знали, что мистер Салливан поступил правильно, защищая свою семью и жизнь, и Алиса знала это тоже, и знала, что сама в случае чего поступит точно так же.
Сейчас был как раз такой случай. Вот только ружья у нее не было.
Марат выбросил руку вперед. Алиса отпрыгнула назад. И сразу поняла, что отпрыгнула неудачно: она потеряла равновесие и упала на спину, да еще навзничь, сразу сделавшись совершенно беспомощной.
Марат всегда напоминал ей тигра, и всегда ей нравилась в нем эта порывистая тигриная неукротимость. Но сейчас все это сработало против нее: как тигр добычу, он вдавил ее всем телом в снег и, упираясь локтем ей в грудь, поднес нож к ее горлу.
При этом он не произнес ни слова, как будто только и делал в своей жизни, что убивал. Все-таки не зря Алиса чувствовала в нем какую-то необъяснимую воинскую суровость – сейчас он вел себя точно так, как, наверное, вел себя его далекий предок-кочевник, когда расправлялся с поверженным противником. И наверняка он, как его предок-кочевник, получал удовольствие, на несколько секунд откладывая смерть, когда противник уже лежит под его ножом.
Алиса услышала, как завизжала Маринка. Но этот визг донесся до нее как-то совсем тихо, словно над нею была толща воды. Или вот этого сухого снега… Видно, Марат придавил ее грудь так сильно, что у нее занялось дыхание, потемнело в глазах и зазвенело в ушах.
И вдруг звон прекратился. Алиса часто задышала и сразу почувствовала, что ее будто пружиной подбрасывает вверх. Она и взметнулась вверх вместе со снежной пылью, и уже оттуда, сверху, стоя на ногах и бессмысленно крутя головой, увидела лежащего у ее ног Марата.
Он попытался встать, но человек, стоящий над ним на одном колене, бросил ему на горло кнут и обеими руками придавил кнутовище. Марат захрипел. Человек чуть отпустил руки, но кнута с его горла не убрал.
Вокруг них стояла тишина, звонкая, как сухой морозный снег.
– Что это? – с трудом выговорила Алиса.
Это был бессмысленный вопрос, она и сама не понимала, для чего его задала. Скорее всего, ей просто необходимо было услышать собственный голос и убедиться в том, что она каким-то чудом жива.
Человек обернулся.
– Ничего страшного, – сказал он. – У нас говорят – переклинило его. Знаете, что это значит?
– Знаю, – кивнула Алиса.
Дрожь, которая уже началась в ней от того, что она представила, что сама могла лежать сейчас вот так на снегу, но не придавленная кнутовищем, а мертвая, – сразу же прошла. Прошла только от того, что этот человек произнес два-три ничего особенного не значащих слова.
Так спокойно и доходчиво умела говорить только Барбара Уэйтс, Алисин педагог по вокалу в «Манхэттен-арт». Барбара была твердо уверена, что мир устроен на разумных началах и дело человека состоит лишь в том, чтобы поддерживать эту разумность мира на изначальном уровне.
– Ты каждое утро должна благодарить Бога за то, что он дал тебе твой голос и твою пластичность, – говорила она Алисе. – Каждое утро! Ведь только представь: сколько людей на свете мечтают как-нибудь выразить то, что чувствуют у себя в душе, и не могут, потому что Бог не дал им для этого никаких способностей. А тебе дал. Разве можно обойтись с ними бестолково и тем самым их утратить?
Барбара говорила все это так, что Алисе хотелось немедленно идти в репетиционную и заниматься до потери сознания, потому что не могло быть ни малейших сомнений: ее учительница знает, как устроен мир, – во всяком случае, в той его части, которая отведена пению.
И точно так же знал что-то существенное о мире этот человек, стоящий на одном колене над распростертым на снегу Маратом. Только, наверное, он знал это не о пении, а о чем-то другом.
– Маратка! – Мешковатый тип проехал еще один круг и остановил коня. – Что это с ним? – ни к кому определенно не обращаясь, брюзгливо поинтересовался он.
Видно было, что он привык, чтобы ответ на любой его вопрос следовал незамедлительно. Все молчали.
– Тим! – послышалось вдруг. Голос был звонкий, детский и все же какой-то не совсем детский – с растянутыми, словно бы заплетающимися интонациями. – Тим, не уходи, мы хотим еще покататься!
Человек поднялся на ноги, убрав при этом кнут с Маратова горла, и, обращаясь к мешковатому на коне, сказал:
– Вы присматривали бы за друзьями. Чтобы крышу у них не сносило. Сейчас, Анютка! – крикнул он, отвернувшись от мешковатого.
И, не оглядываясь, пошел на тот край левады, где на невысокой мохнатой лошадке сидела маленькая девочка. Спина у девочки была болезненно выгнута, это было видно даже издалека.
И в ту минуту, когда он шел, не оглядываясь, к этой девочке, Алиса вдруг узнала его!
– Подождите! – воскликнула она. – Тимофей, подождите, вы меня не помните?
Он остановился и обернулся.
– Помню, – сказал он.
Его голос и взгляд так не совпадали, и это почему-то так будоражило сердце, что Алиса засмеялась.
– У вас на брови шрам остался, – сказала она.
– Просто я в ту ночь к врачу не пошел, – объяснил он. – Потому что вы все правильно тогда сделали, и бровь нисколько не болела. И из пятки кровь не текла.
Он улыбнулся. Алиса засмеялась.
Все, что она говорила ему той ночью, даже какие-то глупости про бровь и пятку, вдруг вспомнилось ей так ясно, словно имело решающее значение для всей ее жизни.
– Вы все там же живете, в башенке? – спросила она.
– Да.
– А ваши бандиты?
– Успокоились. Купили себе другого коня и успокоились.
Это было непонятно, про коня. Но почему-то казалось важным. Глаза у Тимофея были поставлены на лице широко и твердо и походили на свежий скол камня. Выражение глаз было сейчас такое же детское, как в ту ночь, когда Алиса впервые это заметила.
«Он сейчас с этими детьми играть пойдет, – почему-то мелькнуло у нее в голове. – Которые больные и на лошадях катаются».
Но это впечатление детскости его взгляда сохранялось лишь до тех пор, пока он не произносил хотя бы слово. Голос, тон – все это было совсем не детское, и во всем этом он проявлялся так же, как во взгляде. Никогда ни один человек не вызывал у Алисы так много разнообразных чувств в одно мгновение!
– Вы долго еще будете кататься? – спросила она.
– Я здесь работаю, – ответил он. – Конюхом. Если вы немного подождете, я вас провожу. Только с ними вот побуду, – он кивнул на девочку на лошади, – а потом свободен. Подождете?
– Да.
– Не бойтесь, – добавил Тимофей. – Знакомый ваш уже неопасен. Просто кровь в голову ударила, вот он и… А теперь кровь успокоилась, и стал опять какой есть. Обычная шестерка. Он сюда часто приезжает, – объяснил он. – Начальнику своему прислуживает, или кто он там ему… Подождите немного, Алиса.
Он шел к девочке, которая нетерпеливо и болезненно подергивалась, сидя на коне, а Алиса смотрела ему вслед. Он был довольно высок ростом, сутуловат и ничем не напоминал культуриста, но и в плечах его, и в походке чувствовалась сила, скрытая и необъяснимая.
Обернувшись, она увидела, что Марат сидит на снегу и держится за горло. Вязаная шапочка упала с его головы, и волосы на морозе уныло серебрились изморозью. На Алису он не смотрел. Голова его была низко склонена, и он коротко вздрагивал в такт словам, которые резко, как ругательства, бросал ему мешковатый человек, стоящий рядом.
Его было даже не жалко. Все это было только скучно. Алиса отвернулась.
Кривоколенный переулок совсем не изменился с тех пор, как Алиса была здесь в последний раз. Он по-прежнему был странно тихим и казался поэтому не современным, а каким-то старомосковским.
Башенка возвышалась над замысловатым лепным барельефом на фасаде углового дома и смотрела сверху, из темноты, светящимся окошком.
– Надо же, уходил утром и свет забыл выключить, – сказал Тимофей. – Рассеянный с улицы Бассейной.
При чем здесь улица Бассейная, Алиса не поняла. Похоже, это была какая-то русская детская считалка, которой она не могла знать. Но свет в башенке был хорош и сам по себе, без дополнительных познаний.
– Ничего, – сказала она. – Я люблю, когда окно светом смотрит. Особенно в башенке.
Он засмеялся и, заметив ее недоуменный взгляд, объяснил:
– Вы хорошо говорите, Алиса. Не в смысле что язык хорошо знаете, а по-другому… Пойдемте в вашу башенку.
Она хотела сказать, что это его башенка, а не ее, но не стала говорить.
Дверь в его квартиру открывалась каким-то замысловатым ключом. Его как будто бы извлекли из старинного пиратского сундука. Алиса с интересом следила, как Тимофей поворачивает этот ключ в замочной скважине. Ей казалось, что сейчас, как в сказке, заиграет таинственная музыка и дверь распахнется прямо в волшебную страну.
Но музыка, конечно, не заиграла, и дверь не распахнулась. Для того чтобы ее открыть, Тимофею пришлось поставить на пол Алисину дорожную сумку и потянуть дверь на себя изо всех сил.
– Замерзла? – спросил он, пропуская Алису перед собою в квартиру. – Сейчас чаем согреемся, у меня хороший. Только еды, кажется, нету.
Есть Алисе не хотелось, но чай, который Тимофей заварил сразу, еще не раздевшись, оказался очень кстати: она в самом деле замерзла, у нее даже губы побелели от мороза, и печка, включенная в такси, не помогла ей отогреться по дороге.
А чай помог.
– Надо было водки! – вспомнил Тим, когда Алиса зябко сжала ладонями чашку с чаем. – Здесь вообще-то внутри не так приятно, в этой башенке, как снаружи кажется. Летом жарко, зимой холодно. Ты подожди, я сейчас за водкой схожу.
– Не надо, – улыбнулась Алиса. – Я и без водки согреюсь. Если только тебе, – спохватилась она.
Они перешли на «ты» сразу, как только переступили порог, и уже через минуту им казалось странным, что они не всегда разговаривали так друг с другом. То есть, конечно, Алиса могла знать это только про себя – что ей кажется странным не быть с ним на «ты», – но она почему-то знала это и про Тима.
Прежде, когда Алиса еще жила в этом доме и смотрела на эту башенку с улицы, ей казалось, что внутри здесь все должно выглядеть как-то невероятно и причудливо. Будто бы по стенам развешано что-нибудь совсем необычное – рыболовные сети, что ли, или по меньшей мере картины с загадочными пейзажами.
Но жилище Тима не содержало в себе ровно ничего невероятного или тем более причудливого – оно выглядело аскетично. Простые стол и стул, железная кровать, застеленная льняным покрывалом, несколько книжных полок, на которых лежат, стоят и громоздятся книжки…
– У тебя лицо удивленное, – заметил Тим.
Он в этот момент резал хлеб прямо на тарелке, поэтому взглянул на Алису лишь мельком. Но выражение ее лица разглядел.
Нож неловко елозил по фаянсу, соскальзывал, хлеб то и дело тоже соскальзывал с тарелки на стол.
Алиса вспомнила, как коротко и точно он прижимал обеими руками кнутовище к Маратову горлу, как угрожающе были при этом перекручены вены над его широкими пальцами, и ей стало немножко смешно от его теперешней неловкости.
– Я не очень удивленная, – улыбнулась она. – Но все-таки немножко.
– Чем?
– Тем, что твоя квартира как-то… ничего о тебе не говорит. Ты один, а она другая.
– Наверное, – пожал плечами он. – Я о ней не думал.
– Давай я нарежу хлеб, – предложила Алиса.
– Не надо. Ты лучше возьми вон тот плед и в него завернись. Там в середине есть дырка, в нее можно голову просунуть. И еще надень вон те носки. Тогда тебе будет тепло даже без водки.
Это был разумный совет. И не то что даже разумный, а какой-то очень живой. И плед, и носки оказались теплыми, как руки Тима. Когда он помогал Алисе снять дубленку в прихожей, то коснулся ладонями ее плеч, поэтому она знала, что руки у него теплые даже в мороз.
– Ты давно здесь живешь? – спросила она.
Тим наконец нарезал хлеб и придвинул к Алисе тарелку, на которой разместил его крупные куски со смешной тщательностью. И баночку с медом к ней придвинул, и белый, без рисунка, заварной чайник.
– Четыре года, – сказал он. – Как универ закончил, с тех пор и живу.
– Ты закончил университет? – удивилась Алиса. – Почему же ты работаешь конюхом?
И тут же спохватилась: ну как можно задавать такие бестактные вопросы! Сейчас он обидится и будет прав.
Но Тим не обиделся.
– Это долго объяснять, – улыбнулся он.
И только когда он произнес это слово – «долго», Алиса вспомнила, что не позже как через два часа должна быть в аэропорту, где уже находится ее багаж, а это означает, что не позже как через пятнадцать минут она должна выйти из этого дома.
Она вспомнила это и не поверила, что это в самом деле так. Ей казалось, она не должна уходить из этого дома совсем. А почему? Она не знала. Здесь не было ничего такого, что привязывает к себе человека с первого взгляда, здесь не было даже уюта…
Дело было только в человеке, который жил в этом доме как в чужом и крепко заваривал чай в простом белом чайнике.
– У тебя тень по лицу прошла, – сказал этот человек. – Как будто ты что-то плохое вспомнила. Ты сильно того психа испугалась, да?
– Нет, ничего, – покачала головой Алиса. – Расскажи про своих бандитов. Что у них случилось с конем?
– Они не то чтобы мои, – улыбнулся Тим. – Просто в какой-то момент у них возник ко мне интерес. Как раз из-за коня. Им понадобился именно тот, которого таким, как они, отдавать никак было нельзя. Ахалтекинец племенной, такой, знаешь… Вот Чехов говорил, что он любит в людях нервность и вежливость. А я в конях то же люблю. Ну а Бахтиер сама эта нервность-вежливость и есть. Это не очень понятно? – вдруг спохватился он.
Детское выражение в его глазах становилось тем отчетливее, чем тверже были интонации его голоса.
– Очень понятно, – возразила Алиса. – Ахалтекинцы ведь все такие. Только очень капризные. Двоюродный брат моего деда был… как это называется…
– Конезаводчиком? – подсказал Тим.
– Да! В Техасе. Я ездила к нему, когда была маленькая. У него откуда-то было два ахалтекинца. С ними было очень трудно, но все равно страшно интересно. Но что же ты сделал со своим Бахтиером?
– Бахтиер, к сожалению, не мой, а то и проблем бы не было. А сделал что… Да спрятал просто. Когда бандиты на него глаз положили. С мужиком одним договорился, из дальней деревни, и в сарай к нему поставил. И хозяину его – коня, в смысле, – позвонил. Он в Италию на год уехал, хозяин, а Бахтиера у нас в конюшне оставил, на мое личное попечение. Ну, приехал срочно, когда я позвонил. Коней он любит, не бандитам же лучшего отдавать.