– О! – услышала Алиса. – Тимка, что ли, чашечку нашу к себе перевез? А мне и не сказал даже.
Обернувшись от плиты, Алиса увидела, что Вера держит в руке ее фарфоровую чашку.
– Он не перевез, – объяснила она. – Это моя.
– Твоя? – изумилась Вера. – Не может быть!
– Честное слово, – улыбнулась Алиса. Несмотря на явную привычку командовать, несмотря на чрезмерную активность, Вера была на редкость легким человеком; общение с нею не доставляло затруднений. – Раньше она принадлежала моей бабушке. Кстати, а откуда у вас такая же? Тим мне про нее рассказал.
– У нас-то отцовская, – пожала плечами Вера. – Моего отца, Тимкиного деда. Довольно странная для мужчины реликвия. Между прочим, и довольно обидная. – И, встретив Алисин недоуменный взгляд, объяснила: – Ему эту чашечку первая жена подарила. Она от него еще до войны ушла. По-моему, безобразие просто!
– Что безобразие? Что она от него ушла?
– Да вот подарочки эти сентиментальные. Уходишь – дело твое, уходи, а душу зачем мужику вынимать? Надписи всякие любовные… Отец, может, из-за этих ее штучек до старости один потом прожил, странно, что вообще еще раз женился. А может, и не из-за этого, – махнула рукой она. – Тут у нас жизнь сама знаешь какая была, не до сантиментов фарфоровых. Ну да ты не знаешь, конечно.
– Немножко знаю. Мне бабушка рассказывала. У меня была русская бабушка.
– Да? То-то говоришь хорошо. Ну вот, по отцу эта наша жизнь всем катком прошла. Перед войной посадили: он по работе за границей бывал, пришили контакты с эмигрантами, будто бы шпионскую сеть вербовал, еще какой-то в этом духе бред. В войну, правда, выпустили: специалисты-то понадобились, мосты на войне то взрывать, то строить требуется, не до глупостей шпионских стало. Но тоже – хороша свобода, на фронт понтонером. Реки форсировать, – пояснила Вера. – Как он выжил, непонятно. Через Днепр, говорил, по трупам шли, по воде яко посуху. Слушай, а что это я тебе рассказываю? – вдруг спохватилась она. – Тебе-то что до этого!
– Почему же мне ничего? – задумчиво произнесла Алиса. – Ведь это дед Тима. Значит, мне это важно.
– Даже так? – усмехнулась Вера. – Интересные выводы после первой ночи знакомства!
– Мы знакомы уже вторую ночь, – возразила Алиса.
– Это резко меняет дело, – хмыкнула Вера. – И что же, у тебя на него далекоидущие планы?
– Я не могу строить планы на него, – пожала плечами Алиса. – Он может строить на себя планы только сам.
– Тимка и планы – две вещи несовместные, учти. Он же стихи пишет, успел он тебе сообщить? Хотя, может, и не собирался он тебе это сообщать… Это ведь, знаешь ли, по нынешним временам занятие несусветное, и планировать при такой деятельности что-либо бессмысленно. Даже на куртку не напланируешь. Так что относись к нему в соответствии с реальностью.
– Я так и отношусь, – кивнула Алиса. Глаза Тима, широкие, похожие на скалы после дождя, представились ей во всей их манящей силе. – Вера… Ведь Тим похож на своего деда, я правильно поняла?
– А как ты догадалась? – улыбнулась та. – Ну да, так оно и есть. Отец мой, правда, здоровенный мужчина был, Тимке до него, конечно, далеко. Но если не по фигуре, а по сути – очень похож. Да и внешне вообще-то тоже. Я тебе, если хочешь, потом фотографию могу показать. Отцовскую, в смысле. У Тимки, кстати, и отчество по деду. Ну, это уж из-за моих девичьих фокусов… В общем, похож, похож. Вот я на кого похожа, черт не разберет, – вдруг засмеялась она. – Мы с братом у отца поздние дети, последыши, но все-таки я из детства помню: он на меня смотрел и головой качал.
– Почему? – не поняла Алиса.
– Да говорил, я, мол, в точности его невозможное счастье, и как такое могло получиться, непонятно, – объяснила Вера. – А отец-то у меня не сентиментальный был. И нутро крестьянское, суровое, и жизнь не баловала. Если уж он такие слова произносил, значит, и правда что-то во мне было удивительное.
– В тебе и сейчас есть, – сказала Алиса. – Удивительная красота. И витальная сила. Я такое раньше видела только у моей бабушки. Как ни странно, ты на нее похожа, – улыбнулась она. – Она была необыкновенная красавица.
– Ну, мерси, раз так, – хмыкнула Вера. – А ты, надо полагать, в бабушку пошла?
– Я похожа на своего деда. Ее мужа. И внешне больше ни на кого. А внутренне… Я не знаю.
Вообще-то Алиса подозревала, что внутренне все-таки похожа на бабушку. Во всяком случае, ей очень хотелось так думать. Однажды она даже сказала бабушке, что, когда станет актрисой, обязательно возьмет ее девичью фамилию.
– Это будет мой сценический псевдоним, – заявила она. – Алиса Левертова. По-моему, очень красиво. И ни у кого такого точно не окажется.
– Забудь об этом немедленно! – отчеканила бабушка. – Чтобы я этой глупости больше не слышала!
– Но почему? – растерялась Алиса.
– Потому что твой дед был достойнейшим человеком. Ты носишь его фамилию, и гордись этим. Никакие сценические красивости не стоят того, чтобы обидеть его память. Он был не из тех людей, которых можно обижать.
– Он не прощал обид? – с интересом спросила Алиса.
– Дело не в его реакции на обиду, – ответила бабушка. – А в том, что есть люди, обидеть которых – тяжкий грех. Не потому что они юродивые, а по другой, но такой же очевидной причине.
Алиса не знала, кто такие юродивые, но спрашивать не стала. Да и зачем спрашивать, если ее дед к ним не относился? Но о сценическом псевдониме она с бабушкой больше не заговаривала, а когда в самом деле стала актрисой, ничего для себя выдумывать не стала.
– Ладно, Алиса, – вздохнула Вера, – все это, конечно, очень интересно, но к жизни не имеет ни малейшего отношения. К нашей жизни.
– Почему? – не поняла Алиса.
– Потому что в Москву ты, надо полагать, не на всю жизнь приехала. И хотя, судя по всему, вы с Тимофеем провели неплохую ночь, это, как говорят наши циники-реалисты, еще не повод для знакомства.
– А по-моему, это повод, – упрямо сказала Алиса.
Услышь она Верины слова года два назад, она со смехом признала бы их справедливость. Неплохо проведенных ночей в ее жизни было если не в избытке, то все же немало, и делать после них далекоидущие выводы представлялось ей неправильным. Она была разумная девушка.
Но то, что произошло между нею и Тимом, не называлось неплохо проведенной ночью. Это было для Алисы так же очевидно, как морозная сухость снега за окном.
– Ладно, пусть повод. – Вере упрямства тоже было не занимать; оно молнией сверкнуло в ее глазах. – Для электронной переписки и увлекательной болтовни в чатах, не более того. Пойми меня правильно. – Она чуть смягчила тон. – Тимка, конечно, парень вполне крепкий. Но это только в житейском смысле, понимаешь? От того, что кран на кухне сорвало или зарплату не выплатили и с едой перебои, не растеряется – вот в таком смысле. Но в другом… Сердце не защищено совершенно, в этом все дело. Поманить его, чтобы в компьютерные игры с ним играть, – этого я, извини, не допущу. А вы безрассудством не грешите, так что, я думаю, именно сетевые планы ты на него и строишь.
– Вы – это кто? – уточнила Алиса.
– Твои соотечественники. Я это только в положительном смысле говорю. Для работы прекрасно, когда партнер по уму действует. У меня со Штатами кое-какие контакты есть, я знаю. Да и вообще прекрасно! – почему-то сердито добавила она. – Когда головой думают, а не про любовь-морковь заливают. Но с Тимошкой… Ну другой он, не такой, как все, понимаешь?
В Верином голосе мелькнула нотка отчаяния.
– Понимаю, – кивнула Алиса. – Я не собираюсь играть с ним в компьютерные игры.
– А что же ты, интересно, собираешься с ним делать?
Нотка отчаяния мелькнула и исчезла, сменившись настороженной насмешкой.
«Я собираюсь прожить с ним всю жизнь и сделать все, чтобы он был счастливым».
Эти слова вдруг встали в Алисином сознании так ясно, словно кто-то написал их перед нею огненными буквами. В них не было ни капли безрассудства, безоглядности и прочих проявлений эффектной спонтанности. Как будто вся ее жизнь, и не только ее – вся жизнь, которую она вдруг почувствовала у себя за спиною в простом этой жизни величии, – сказала ей об этом со всей своей силой и правдой.
Алиса молчала. Она не могла сказать эти слова вслух, никому не могла сказать, даже Вере, хотя та расположила ее к себе с первого взгляда.
Был единственный человек, которому она могла это сказать, и надо было только дождаться, когда он к ней вернется.
Глава 12
Вагон электрички выстыл за ночь так, что краткого кусочка утра не хватило, чтобы он хоть немного прогрелся.
Тим чувствовал себя в нем, как рыба в ледяной воде: не то чтобы приятно, но, в общем, привычно. Наверное, и другие редкие утренние пассажиры – люди ведь едут по утрам в основном из Подмосковья в Москву, а не наоборот, – чувствовали себя так же. А может, ничего они не чувствовали, просто сидели, уткнувшись носами в теплые шарфы, дремали и ждали, когда закончится это неприятное путешествие.
Да ведь и как чувствуют себя рыбы в ледяной воде, тоже неизвестно.
Он сел у наглухо, без узоров замерзшего окна, но вскоре встал: в Павшине вошло много народу, и проще было подняться сразу, чем высматривать, кому уступить место.
Все эти обычные утренние действия – войти в электричку, сесть, встать – он совершал сегодня машинально, вообще их не замечая. И не в силу привычки, а из-за смятения, которым был охвачен. Эта ночь, эта девушка… Что такое все это было?
Он именно так и думал об Алисе – как о ночи: что она была. Вернее, он старался именно так о ней думать, старался привыкнуть к этой мысли, потому что при мысли о том, что, вернувшись домой, не найдет ее там, сердце начинало биться болезненно и как-то… горестно. Хотя какое горе в расставании со случайно встреченной женщиной? Никакого. Жизнь вся состоит из таких расставаний. Во всяком случае, его жизнь до сих пор составлялась именно так.
Но сердце не верило, что Алиса пройдет, как ночь.
Он вспомнил ее глаза – никогда он таких не видел. Они светились в самом деле как лампочки, но совсем не лампочным светом, не тусклым желтым и не холодным люминесцентным, а каким-то другим. Тим назвал бы его потусторонним, если бы мрачность этого слова не вступала в полное противоречие со всем Алисиным обликом.
И волосы у нее были очень светлые. Он вспомнил, как они накрывали его сияющей сетью, когда ее голова лежала у него на животе, и ему стало жарко в холодной электричке. Сияние ее красоты было снежным, зимним по всему своему цветовому тону, но вызывало при этом такое жгучее телесное желание, какого не вызвала бы, наверное, испанская красавица с кастаньетами.
Он рассердился на себя за это дурацкое опереточное сравнение. Какие кастаньеты, при чем они к его жизни, к Алисе? Он не удивился, что подумал о своей жизни и об Алисе как о чем-то едином. Хотя, наверное, этому следовало бы удивиться, потому что он не знал об Алисе ничего. Кто она, чем занимается, почему оказалась в Москве, надолго ли… Когда он подумал «надолго ли», то вздрогнул, теперь уже не от жара желания, а от холода действительности.
Надолго, ненадолго, какая разница? Ясно, что не навсегда. Это слово – «навсегда» – почему-то засело у него в сердце. Это было то, что определяло его тягу к Алисе. Но как же странно это было, как необъяснимо!
Тим не считал себя записным ловеласом – это состояние казалось ему довольно скучным, – но и на отсутствие в своей жизни женщин пожаловаться не мог. Их к нему интерес не вызывал у него самоупоения, потому что он понимал: в силу избранной в ранней юности специальности он просто попал в ту среду, где женщин гораздо больше, чем мужчин. Филфак ведь абсолютно девичий факультет, и школа, в которой он работал год после университета, состояла из женщин на три четверти, если не больше, и дело было даже не в их количественном преобладании среди учителей, а в том, что они определяли своими взглядами всю школьную жизнь.
Большое число женщин вокруг было удобно, потому что позволяло не превращать собственную жизнь в постоянный поиск необходимого телесного удовлетворения. Но это было и как-то уныло, потому что быстро создало ощущение исчерпанности. Тим не понимал, почему считается, что для творчества необходим тот заряд, который дает новая женщина. Это утверждение казалось ему расхожей пошлостью, примитивным штампом; он морщился, когда слышал его от кого-нибудь из коллег, то есть от людей, пишущих стихи.
Правда, весь последний год Тим этих людей не видел, следовательно, и расхожих пошлостей не слышал. Ему стало легче на душе, когда он перестал их видеть. При мысли о том, что он является одним из них, становилось не по себе.
В Опалихе он вышел на платформу один и только тут сообразил: да ведь мороз трескучий стоит, кому ехать в дачные места, пусть и старые, давно освоенные и обустроенные? Он никогда не обращал особого внимания на холод, но от нынешнего даже его пробрало.
Он свернул на тропинку, ведущую от платформы к конюшням. Тропинка была протоптана узко: конюшни считались элитными, никто, кроме конюхов, не приезжал сюда на электричке.
Последней перешедшей из ночи в утро звездой стояла прямо над тропинкой Венера, очень низко, и сияла ярким светом.
«Да вот ведь какие у нее глаза!» – Тим даже приостановился, будто, взглянув на эту яркую утреннюю звезду, наткнулся на какое-то препятствие.
Это неожиданное открытие – что Алисины глаза светят как звезды – показалось ему таким ошеломляющим, что он тихо засмеялся, стоя с закинутой головой посреди пустынного заснеженного поля.
«О, если бы я только мог, хотя отчасти, я написал бы восемь строк…»
Об этом можно было написать только восемь строк или даже меньше. Алиса вся была одна взрывающая сердце строка. Она манила к себе созвучья, рифмы, стягивала к себе мирозданье.
– Что же это такое? – вслух сказал Тим. Он расслышал растерянность в собственном голосе. – Что же с этим делать?
Пока он был с нею – вечером, ночью, утром, – пока целовал ее, спал, держа ее в объятиях, пил холодный крепкий чай из ее чашки, никаких подобных мыслей у него не возникало. Но теперь, когда ее не было рядом, все связанное с нею стало недоступным, как утренняя звезда.
От этого свихнуться было недолго! Тим помотал головой и, ускоряя шаг, пошел к темнеющим в утреннем сумраке конюшням.
Перед проходной выяснилось, что он забыл пропуск. К счастью, охранник Николай, который дежурил сегодня, работал давно и не стал демонстрировать сугубую принципиальность.
– Ладно, начальства все равно нету. Небось жеребцов не своруешь, – вяло махнул рукой он. – Колотун-то какой, а? Может, и не приедут сегодня кататься-то.
Тим знал, что дети из интерната для инвалидов приедут обязательно. Круг их возможностей был так ограничен, что вот эта возможность – ездить на лошадях – не могла для них зависеть от такой ерунды, как погода. Тренер, приезжавший вместе с детьми, давно уже привлек Тима к занятиям с ними, и это было лучшее, что он знал в жизни.
Что знал до сегодняшней ночи.
Тим снова помотал головой, будто отгоняя от себя навязчивое видение. Но отгонять от себя видение Алисы совсем не хотелось. Да она и не исчезала, Алиса, – в теплой полутьме конюшни ее глаза светили еще ярче.
Он вспомнил, как вчера она похлопала коня по шее, и тот сразу ответил ей живой готовностью к общему существованию. Тим ведь и узнал ее вчера по тому, как она подошла к коню. Хотя никакого коня в ночь, когда они встретились впервые, не было и помину, да и голова у него в ту ночь болела от ударов так, что он видел перед собою не женщину, а сноп искр.
Он любил одинокую утреннюю работу и всегда приезжал раньше, чем другие конюхи. Кони пофыркивали, приветствуя его и ободряя, собственное тело, промерзшее в электричке, наливалось теплом и силой, и работа казалась нетрудной.
Да она вообще-то и была для него нетрудной: физическое усилие так же мало затрудняло его, как острый после ночи запах конского навоза и тяжесть мешков, из которых он насыпал корм.
Во всем этом не было ни капли насилия над собой. И какая же в таком случае могла быть в этой работе тяжесть?
– Что так рано сегодня, Тимофей Игнатьевич?