– О! Это неудивительно! Мистер Баскервиль поражён вашей красотой! – искренне воскликнул Феофилакт.
– Да ну что вы! Господь с вами! Какая уж теперь красота! Ничего не осталось! – Аврора Владимировна вздохнула с печалью и поспешила продолжить повесть свою, поскольку комплименты последнее время не приносили ей радости – скорее конфузили, да и только. – Вскоре муж мой начал пить, а уж когда я своими глазами увидела, как он изменил мне, то развелась с ним, забрала дочь и ушла жить к матери. Терпение моё лопнуло! – с горечью воскликнула мадам Дроздомётова, а сэр Джон понимающе закивал головой.
– Мистер Баскервиль поражается, как можно изменить с кем-то такой очаровательной, умной женщине! – ввернул Щёткин.
– Спасибо, спасибо вам, дорогой, за поддержку, – кротко сказала Аврора Владимировна. – Трудное было время. Всё на меня сразу навалилось – и развод, и на работе, в гостинице, проблемы... Оклеветали меня, сэр Джон, ох как гнусно оклеветали! – и она с чувством незаслуженно поруганного собственного достоинства покачала головой. – Меня обвинили в воровстве. Но, в конце концов, правда восторжествовала – истинную виновницу нашли. Я же уволилась по собственному желанию и уже через день устроилась на новую работу в представительство одной из республик, некогда входящих в состав Закавказской Федерации. Мне помог туда устроиться Фазиль Маронов – знаменитый, талантливейший певец, который долгое время жил в гостинице на этаже, где я дежурила.
– Сэр Джон спрашивает, не тот ли это Маронов с чудным, просто потрясающим баритоном, что приезжал в 1977 году в Лондон с концертами?
– Да, да, наверное. Он был очень, очень знаменит в то время.
– Мистер Баскервиль говорит, что когда он пел после концерта в ресторане для кучки избранных людей, в числе которых сэру посчастливилось быть, то от силы голоса певца дрожали стёкла в окнах, хрустальные люстры на потолках и бокалы на столах! Вот что это был за голос!
– Да, да. Сдаётся мне, что мы говорим об одном и том же человеке, – подтвердила мадам Дроздомётова и закончила свой многочасовой рассказ тем, что в этом самом представительстве, куда ей любезно помог устроиться знаменитый Фазиль Маронов, в неё без памяти (и что самое удивительное – с первого взгляда) влюбился заместитель посла – некий Эмин Ибн Хосе Заде. И если для нашей героини любовь всей жизни заключалась в Вадьке Лопатине, то для зампреда Эмина Хосе не только любовь, но и вся жизнь, весь смысл существования стал содержаться в ней, двадцатипятилетней Авроре. – На этом, собственно, я и остановилась во втором томе своих мемуаров. В третьей книге читатели узнают о моей новой жизни: о новой работе, новой квартире, новых знакомствах и поклонниках. Впрочем, зачем я вам это рассказываю? – удивилась мадам Дроздомётова. – Напишу, и прочитаете, а то неинтересно будет!
– Вы потрясающая, просто потрясающая женщина! Неповторимая! Таких, как вы, больше нет! И судьба... Какая у вас интересная жизнь, говорит сэр Джон. Он изумлён, восхищён, поражён! Он очень хочет помочь вам, Аврора Владимировна!
– Я тронута, – растаяла мадам Дроздомётова, сердечно пожав руку мистеру Баскервилю. – Вот уговорите Ариночку поехать с вами в Лондон, и душа матери наконец-то обретёт покой!
– Это само собой разумеется, утверждает сэр Джон. Арину Юрьевну он непременно убедит отправиться с ним – для этого он останется здесь ещё на день. Но мистер Баскервиль желает помочь непосредственно ещё и вам.
– В чём же? – растерялась наша героиня, а Щёткин принялся переводить эмоциональную речь англичанина.
– Сэр Джон предлагает вам издать мемуары в Лондоне, естественно, переведя их на английский язык. Ваша история крайне заинтересовала его, и он понимает, что то, о чём вы рассказали сегодняшней ночью, лучше не слушать, а читать. Он просит дать ему ваш телефон. По приезде в Москву мы с вами свяжемся, оформим передачу текстов у нотариуса, а уж потом сэр Джон будет сам заниматься их продвижением у себя на родине под вашим чутким руководством посредством международной телефонной связи или электронной почты. У вас есть Интернет, Аврора Владимировна?
– Нет.
– Ну и не страшно. Это дело поправимое, – успокоил её толмач. – Договорились?
– Насчёт Интернета?
– Нет, по поводу издания ваших книг в Англии?!
– Конечно! Но...
– Что «но»? – с опаской спросил Щёткин.
– Мне не верится, что они будут там напечатаны. Сами посудите: если моя жизнь не интересует соотечественников, то чем же она заинтересует англичан?
– Ещё как заинтересует! – вдохновенно прокричал Феофилакт. – Если за дело берётся мистер Баскервиль, то ваши книги не только привлекут к себе внимание англичан, но и гондурасцев с сингапурцами! – заявил он и разразился диким хохотом, видимо, от собственного остроумия.
Сэр Джон неожиданно вскочил со стула, затряс сначала правую руку нашей героини, потом левую, засим обе сразу, после чего, забыв обо всех приличиях, поднял писательшу за локотки и принялся с характерным для русского человека размахом и широтой натуры смачно целовать её в раскрасневшиеся, словно отполированные щёки, приговаривая:
– Сенькью! О! Сенькью!
Мистер Баскервиль ещё долго лобзал ланиты мадам Дроздомётовой, то шепча, а то и выкрикивая, судя по всему, слова благодарности, умиления и восторга в адрес новой своей знакомой. И неизвестно, сколько б это продолжалось, если бы в буфете неожиданно не раздался оглушительный грохот...
Взгляды бодрствующих моментально обратились к незаметной доселе спящей на самодельном ложе Бубышевой.
Начало светать, когда произошло неминуемое – то, что непременно должно было произойти. Стулья не выдержали тяжести и ёрзанья Вероники Александровны – разъехались в разные стороны, в результате чего покинутая в 1992 году любимым мужем Ларионом женщина грохнулась на пол, ударившись своим многострадальным, перенёсшим издевательство липосакцией животом.
– Что такое? И где это я? Где? – подняв голову, испуганно вопрошала она.
Наша героиня, чувствуя себя ответственной за жизнь неуклюжей приятельницы, поскольку именно она, Аврора Владимировна, пригласила её на премьеру, подскочила к Бубышевой первая и принялась, как на перроне, тянуть её за руки, дабы та обрела твёрдую основу под слоновьими ногами. Вслед за ней к Веронике Александровне подлетели сэр Джон, Арина, Щёткин и Остап Ливонович.
За окном брезжил рассвет. В проёме меж трёхэтажным кирпичным домом, где жила Арина, и кособокой чёрной избой далеко-далеко за городом тянулась узкая расслоившаяся надвое полоса нежно-розового цвета, словно кто-то намял в миске клубнику со сметаной, взял кисть и мазнул ею небрежно по небу...
...Дед Степан показался из-за стола, приглаживая свою всклокоченную, запутанную бороду, через минуту появилась и отёчная, заспанная физиономия поломойки-билетёрши. Вскочив на ноги, как по команде, они принялись стрелять глазами по грязным тарелкам, пустым гранёным стаканам и опорожнённым бутылкам в надежде опохмелиться.
– Ничего, – с огромным разочарованием тоскливо констатировала актриса-поломойка.
– Всё вылакали, гады! – с необузданной злостью на всех и вся прохрипел Степан.
– Пошли к бабке Рыбохвостихе, может, у неё есть, – молвила билетерша, слабо веря в собственное предположение. У вчерашнего Фамусова моментально загорелись глаза, он вскочил на ноги, подхватил подругу свою, и они, окрылённые зародившейся надеждой, вылетели из театра.
Бубышева ревела во весь голос. И не столько от боли, сколько от обиды на бывшего мужа:
– Ы-ы-ы! Хр-р, х-р! – заливалась она, приговаривая. – Вот объясните мне, люди добрые! Ну почему он от меня ушёл? Чем я ему плоха была? Ведь двадцать лет прожили душу в душу... А как он меня любил! Аврор! Ты знаешь, как он меня любил! Готовил сам! Даже огурцы с грибами консервировал! Да что там говорить! – трусы мои стирал! А-а-пчхи! Не вру! Помню, отдыхали мы с ним где-то в Подмосковье, так он нашёл берёзку одинокую в поле и ножичком перочинным вырезал на ней сердце, пронзённое стрелой, а под ним подписал: «Ларик плюс Верик равно любовь навсегда-а-а-а...» – и Бубышева безутешно заплакала. Наревевшись, она, утирая слёзы, задала то ли самой себе, то ли всем присутствующим свой обычный, ставший уже риторическим вопрос: – И что же всё-таки произошло в девяносто втором году?
Кое-как успокоив и приведя приятельницу в чувство, наша героиня подскочила к дочери и, подобно Бубышевой, захлюпала, будто заразившись от неё:
– Аришенька! Так мы с тобой и не пообщались, не поговорили, как мать с дочерью! Не успели оглянуться, как мне обратно ехать пора! Что ж это такое-то! – выла Аврора Владимировна, крепко сжимая в объятиях своё любимое чадо и зажав в правой руке билет на девятичасовой утренний московский поезд.
– Зато повидались! – сказала Арина, ей даже на руку было, что родительница всю ночь проговорила с сэром Джоном – по крайней мере, не увещевала дочь, как это обыкновенно случалось, чтоб та немедленно возвращалась в опостылевшую столицу.
– Повидались, повидались. Эх, Аришка! Загубишь ты себя в этой Осрани! Не будь ты хоть сейчас дурой! Соглашайся на предложение сэра Баскервиля! Ведь такое раз в жизни случается! Он сумел разглядеть в тебе истинный актёрский талант! Он ведь специально ещё на день остаётся тут, чтоб уговорить тебя поехать в Лондон! Брось ты этого дурня Ливоновича! Ведь он-то держит тебя только потому, что за свою шкуру беспокоится!
– Мама! Ну что ты такое говоришь-то! – устыдила её гениальная актриса.
– А что я не так сказала-то? Что? Мать всё правильно говорит! Мать лучше знает! Мать жизнь прожила! Его-то, твоего драгоценного Ливоныча, поди, никто в Англию-то не зовёт! Больно он там кому нужен! – шепча, вразумляла дочь Аврора Владимировна. – Ну, пора мне. Время уж без пятнадцати восемь. Вероника, собирайся, не то на поезд опоздаем!
– Не беспокойтесь! Я довезу вас! С ветерком! – вызвался Остап Ливонович.
Народ высыпал на улицу, обступил заляпанную грязью «Ниву» белого цвета – машину режиссёра, вторую, увиденную мадам Дроздомётовой за время пребывания в городе после «Москвича-412», что круглосуточно поджидает пассажиров на безлюдном вокзале.
Аврора Владимировна долго прощалась с сэром Джоном и Феофилактом Щёткиным, потом залезла вместе с Бубышевой на заднее сиденье «русского джипа», Арина села впереди, рядом с Черняховским. Автомобиль тронулся, и наша героиня услышала надрывный возглас сэра Баскервиля:
– Аврора! Ай издэм твой книг! Слёво джентльмена! Ай обещай! – кричал он на ломаном русском.
– Он вам обязательно позвонит! – вторил ему Щёткин во всю глотку.
Остап Ливонович доставил гостей до вокзала за пятнадцать минут, а не за сорок, как низкорослый «таксист» в фетровой шляпе-пропеллере.
На перроне уже стояла бабка Маруся в своей замасленной куртке цвета помойного контейнера перед поставленной на попа бочкой, пытаясь торговать плесневелыми прошлогодними семечками с лицом (если её обрюзгшую физиономию со вторым подбородком, лежащим в области груди, можно назвать лицом) видавшего виды бизнесмена.
Обхватив фонарный столб, как любимую женщину за талию, раскачивался из стороны в сторону, подобно маятнику, мужчина с хомячьими щеками, с синей физиономией в рытвинах и букетом окончательно увядших, мороженых астр цвета молочного шоколада. Завидев Аврору Владимировну, он потянулся к ней в каком-то вдохновенном порыве, но, боясь отпустить столб, с места не тронулся, а лишь просвистел жалостливо:
– Хупите! Хупите свитощхи!
– Спасибо, голубчик, не надо, – благодушно ответила ему мадам Дроздомётова.
– Тоже мне! Нашла с кем разговаривать! – возмутилась Бубышева и, поправив полоску серого, уже загрязнившегося и кое-где отклеившегося пластыря над верхней губой, добавила брезгливо: – Это ж пьянь!
– Алкоголики – тоже люди, – рассудительно ответила её подруга и увидела, как на платформу выскочил мужчина в коротком грязно-сером плаще пятидесятых годов, в женских обтягивающих трениках василькового цвета и котелке а-ля Чарли Чаплин. Он беспокойно огляделся по сторонам, снял головной убор и, нервно вытерев тыльной стороной ладони пот со лба, с тревогой спросил отъезжающих:
– Поезда, поезда ещё не было?
– Нет. Ждём. Через пять минут должен подойти, – взглянув на часы, ответил Остап Ливонович.
– Ох! Через пять минут! Господи! Аришенька! Что ж мы стоим?! Что же не прощаемся?! – возопила Аврора Владимировна и, повиснув на шее у дочери, принялась с жаром, с азартом даже каким-то, шептать ей на ухо: – Аришка, не будь идиоткой! Брось этот город, этот театр затрапезный и поезжай в Лондон! Ты поняла меня? Сэр Джон очень приличный человек. Это сразу видно, – не прохвост какой-нибудь! Порядочный, солидный режиссёр, известный у себя на родине. Это счастье, что он взялся помочь тебе! Никто ничего не знает! Может, ты ему не только как актриса, но и как женщина понравилась – глядишь, он тебе ещё и руку с сердцем предложит!
– Да ну тебя, мам! У тебя только одно на уме! – отмахнулась Арина.
– А что ж тут плохого-то?! Глупенькая! Будешь не гражданкой Метёлкиной, а леди Баскервиль! Он ведь и мне с книгами обещал помочь – сказал, мол, обязательно напечатаю их в крупнейшем лондонском издательстве. Сначала, конечно, мои романы переведут на английский язык, а потом издадут! Так что смотри, Аришка! Не теряй его из виду!
– Поезд! Поезд! Аврор! – засуетилась Вероника Бубышева, с ужасом вспомнив, как разрывалась между платформой и вагонными ступенями, подобно тому как ее любимый Ларион – между ней и второй женой с сыном. – Помогите, помогите мне внутрь залезть! Я вас прошу! – басила она на весь перрон.
Грязно-синий, как штормовая морская волна, состав глубоко вздохнул, точно человек, который долгое время никак не может разрешить сложную жизненную ситуацию, и остановился. Со ступеней спрыгнула худенькая, юркая проводница с престранного цвета шевелюрой: чёрные, отросшие у корней волосы приобретали вдруг яркий блондинистый колер с будто бы неоднократно отстиранными ядрёным порошком «Лотос» рыжими концами.
– Билетики, предъявите билетики! – громко и визгливо крикнула она. – Провожающие в вагон не проходят, остановка три минуты, сейчас поедем.
Бубышева сунула девице билет и заголосила:
– Помогите! Помогите мне залезть! Запихните меня! Хочу в Москву! В Москву! – вопила она подобно трём чеховским сёстрам.
Аврора Владимировна, возведя взор свой к низким, серым небесам, вцепилась вдруг приятельнице в необъятный зад и, приказав Арине сделать то же самое, запихнула её в тамбур. Сама же мадам Дроздомётова, сдержанно поцеловав дочь в лоб и погрозив ей указательным пальцем (мол, не дури), с необычайной лёгкостью и грациозностью взлетела на третью ступень и по-королевски помахала всем оставшимся на платформе:
– До свидания, Остап Ливонович! Удачи вам в вашем благородном, нелёгком деле! – крикнула она, когда поезд дёрнулся, свистнул и медленно тронулся по направлению к Первопрестольной.
За окнами промелькнул вокзал с новой блестящей вывеской.
– Ой! Опять прозевала! Аврор! Ну что ты будешь делать! Так и не прочла, как город называется! – воскликнула Вероника Александровна.
– Да как называется, как называется?! Одно слово – Осрань, и точка! – усаживаясь у окошка, пробормотала Аврора Владимировна.
И понеслись, полетели мимо необъятные, полыхающие осенним золотом и медным багрянцем луга, поля, леса под серо-лиловым небом, кое-где желтоватым, словно от далёкого заоблачного солнечного прожектора. Немыслимая, непостижимая, загадочная, невиданная (!) ни в одной стране мира поразительная и однообразная красота. И ни души на сотни километров...
– Я есть хочу, – заявила Бубышева, усаживаясь на откидное место в плацкартном вагоне, – ничто не волновало эту женщину: ни премьера провинциального театра, ни выдающаяся игра Арины, ни бескрайние просторы за окном – ничто, кроме... Лариона и насыщения своей прожорливой утробы.
Проводив гостей, Арина с Остапом Ливоновичем сели в «Ниву» и отправились в театр.
Мужчина в жёлтых сандалиях на босу ногу стоял на рельсах по щиколотку в луже и с глубокой тоской смотрел вслед ушедшему в Москву поезду.
– Уехал, – печально вздохнул он и, взобравшись на платформу, пошёл прочь.
* * *Следующим утром Аврора Владимировна проснулась ни свет ни заря. Ей не терпелось продолжить так удачно начатый третий том своих воспоминаний!