Владимир Иванович был неравнодушен к балету и вовсе не из-за любви к прекрасному – причина крылась в ином. Он, прихватив с собой армейский бинокль старшего брата (Антона), который привёз его с войны в качестве трофея, занимал своё место и, усевшись поудобнее, настраивал оптический прибор, дабы видеть как на ладони все прелести балерин.
– Ах! Какие ножки! И как задирает высоко! – поражался он.
А тут ещё ему несказанно повезло – он познакомился с билетёршей Большого театра. И для Гаврилова началась сладкая жизнь. Теперь он каждую неделю таскался в Большой с армейским биноклем брата.
– Какая красота! Какое блаженство! – выкрикивал он, выходя после спектакля на воздух, одухотворённый, с особым блеском в глазах, который бывает у людей, которые только что соприкоснулись с чем-то великим, нетленным и настоящим. Но однажды Владимиру Ивановичу стало вдруг стыдно за то, что он, как последний эгоист, получает наслаждение в одиночестве, и тем же вечером истовый театрал принял решение пригласить в Большой свою бывшую жену с Авриком.
Выпросив у Татьяны (билетёрши) три билета на галёрку, он позвонил Зинаиде Матвеевне:
– Зинульчик! – прокричал он в трубку, вне себя от радости. – Я урвал три билета в Большой, на «Лебединое озеро»! На эту субботу! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Так что собирайтесь! – оплёвывал он стёкла телефонной будки.
– Как это? – опешил Зинульчик. Женщине казалось невозможным и даже аморальным идти в театр (пусть даже Большой) с бывшим мужем, да ещё в присутствии Авроры. – Что ребёнок-то подумает? Что мы с тобой снова сойтись хотим? – тупо спросила она и раздула от негодования свои и без того пухлые щёки – лицо её в этот момент стало ещё больше похоже на грушу.
– Зин! Ты что, дура, что ль, самая последняя? – взорвался Гаврилов. – Да я за этими билетами всю ночь стоял! Да я, чтоб их получить, червонец переплатил! За каждый! – добавил он для пущей убедительности. – Это ж Чайковский! Это ж шедевр! Не хочешь идти, пойдём вдвоём с Авриком! А ты, Зинька, тёмная, недалёкая женщина! Жить в Москве (Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук) и ни разу не побывать в Большом театре! Позор! – пристыдил он бывшую жену.
– Ну, ладно, пойду, пойду! – сдалась она, то ли оттого, что ей действительно стало за себя стыдно, то ли потому, что хотела лишний раз увидеться с мужчиной всей своей жизни.
В субботу Владимир Иванович нёсся с невероятной скоростью от метро к театру, таща за собой счастливую Аврору и бубнящую что-то себе под нос Зинаиду Матвеевну.
– Ну что, что, что? Чем ты снова недовольна? – остановившись посреди площади, взорвался он.
– Чо так быстро-то?! Куда спешить-то? Мы ж не успеваем за тобой!
– Мамочка, папочка, только не ругайтесь! – взмолилась Аврора.
– А чо нам теперь ругаться-то, доча? Мы ж в разводе! – сказала Зинаида Матвеевна, стараясь придать голосу как можно больше равнодушия и безразличия. Аврора из этого сделала только один вывод: люди в браке непременно должны браниться, скандалить и грызться, одним словом, жить как кошка с собакой, а при разводе между ними вдруг возникают, откуда ни возьмись, дружеские, тёплые, добрые отношения.
– Без пятнадцати семь! Куда спешить! Тёмная ты, недалёкая женщина, Зинька! В буфет зайти нужно? Нужно. Раздеться нужно? Нужно! А в гардеробе знаешь, какие очереди?
– Гражданин! Не будет лишнего билетика? – К Гаврилову подскочил мужчина лет сорока в чёрном пальто с песцовым воротником и пышным букетом роз.
– Нет у меня никаких билетиков! Отвяжись! – рявкнул Владимир Иванович и, схватив своих «дам» под руки, помчался к входу.
В раздевалке, сняв пальто, Гаврилов долго извлекал из его карманов газетные свёртки и распихивал их за костюмную подкладку.
– Владимир! Что ты делаешь? – полюбопытствовала Зинаида Матвеевна.
– Что надо, то и делаю! – буркнул бывший муж, сосредоточенно ощупывая верхнюю одежду – не осталось ли чего. – В буфет опоздали, как я и говорил! Ух, Зинька!
И стоило только им занять свои места в первом ряду балкона, как мягко погас свет и заиграла музыка.
Аврора сидела, как к стулу приклеенная – она обомлела и, раскрыв рот от красоты декораций, музыки, костюмов, торжественного великолепия самого театра, то краснела, то бледнела, то на глаза её наворачивались слёзы. Ничего подобного в своей жизни она ещё не видела!
Зинаида Матвеевна, несмотря на «тёмность и недалёкость», в которой её периодически упрекал Гаврилов, тоже увлеклась, глядя на сцену.
Владимир Иванович сидел, как на шарнирах – во-первых, ему сегодня пришлось пойти без армейского бинокля брата, из-за чего вечер можно было считать практически загубленным, а во-вторых, он очень хотел есть...
Гаврилов, воровато оглядевшись по сторонам, наконец рискнул вытащить из-под подкладки пиджака самый большой и увесистый свёрток. Нетерпеливо развернув его, Владимир Иванович добрался до сути – бутылки пшеничной водки. Заядлый театрал улыбнулся ей и, поставив на пол, в проходе, принялся распаковывать следующий.
Положив на коленки толстый том Шекспира академического издания, который в данный момент выполнял функцию стола, Гаврилов разложил на нём аппетитные кусочки слабосолёной тихоокеанской сельди, сдобренной сверху хрустящими колечками репчатого лука, четыре куска чёрного хлеба, три маленьких (в пупырышках) солёных огурца. Пара варёных картофелин дополняла натюрморт.
Владимир Иванович извлёк из внутреннего кармана гранёную стопку, нагнулся к бутылке, налил, крякнул и с удовольствием выпил.
– Б-р-р-р, – поморщился он и захрустел солёным огурцом. – Шедевриально! Аврик, не хочешь селёдки?
– Не-а, – отмахнулась дочь, наблюдая с восхищением, затаив дыхание, за волшебными руками балерины – нет, то были не человеческие руки, то были настоящие крылья лебедя – трепетные, дрожащие... А порой Авроре казалось, что это и не крылья вовсе были, а две птицы...
– Вовк! Ты чо делаешь-то? – довольно громко прошептала Зинаида Матвеевна, которая сидела через одно место от него, за Авророй, и боковым зрением заметила, как Гаврилов нагибается, что-то с пола подымает, затем до неё донеслось его чавканье и хруст, которые театрал тщетно пытался скрыть.
– Ужинаю! Чо делаю! В буфет-то не успели! Странная ты какая-то, Зинька! – возмутился он.
– Товарищ! Можно потише! – раздалось сзади.
– Да, да, конечно, конечно, – с пониманием отозвался Гаврилов, придав лицу интеллигентности, извинился и пообещал, что больше это не повторится.
Опрокинув ещё пару рюмок, Владимир Иванович вдруг обнаружил в кармане пиджака сушёную воблу.
– Надо ж, и воблу зачем-то взял! – удивился он сам себе и, пропустив ещё стопку, отправил в рот селёдочную икру. – Вкус спецфицкий! Аврик! Селёдки не хочешь?
– Да нет! Пап! Ты смотреть мешаешь!
– Ох ты! Скажите, пожалуйста! А ты хоть понимаешь чего-нибудь? Ну вот, скажи мне, сейчас кто на сцене – Одетта или Одиллия?
– Сейчас – Одетта!
– Молодец! Вся в отца! Такая же умная!
– Гражданин! Я, кажется, просил вас, нельзя ли потише! – опять злобно прошипели позади.
– Я говорю – дочь у меня такая же умная, как и я! – в голос заявил Гаврилов.
– Я рад, но если вы будете мешать смотреть, мне придётся принять меры!
– Стыд-то какой! Сидит в Большом театре и ест!
– Селёдкой развонял!
– И не говорите! Вонь такая, как в рыбном магазине! – всполошился задний ряд.
– А вам завидно! – разоблачительным тоном процедил Гаврилов и назло им всем дерябнул ещё пятьдесят граммов.
– Вывести его нужно!
– Это кто сказал? – спросил Владимир Иванович и живо повернулся: – Ты? – Он посмотрел своими выпученными, сверкающими от злости и водки глазами на лысого мужчину в очках довольно солидной наружности.
– А хотя бы и я!
– Володя! Прекрати немедленно! – потребовала Зинаида Матвеевна, но бывший муж словно не слышал её.
– Ты зачем сюда пришёл – на «Лебединое озеро» смотреть или на меня? – пытливо спрашивал Гаврилов мужчину в очках.
– Товарищи, ну сколько можно?! – жалобно простонала женщина, на плечах которой покоилась шкура престранного зверя – это был не кролик, не белка и уж тем более не лиса. Владимир Иванович посмотрел на даму и, подмигнув ей, угомонился, но ненадолго.
Спустя пять минут после вспышки недовольства заднего ряда Владимир Иванович в восторге, совершенно невпопад, принялся выкрикивать «Браво! Брависсимо!», подкрепляя свои вопли отбиванием воблы по перилам балкона.
– Это невозможно, Мусик! – воскликнула женщина с неведомым зверем на плечах. – Сделай же что-нибудь! – И лысый мужчина вдруг сорвался с места и полетел к выходу.
– Володь! Что ты делаешь? Вот для чего ты меня позвал? Чтобы терпение испытывать? – рассердилась Зинаида Матвеевна. – Аврор, посмотри, что он там делает!
– Селёдку ест. Хочешь? – механически ответила дочь, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг.
– Какую селёдку?
– Тихоокеанскую, слабого посола, – причмокивая, прошептал Владимир Иванович.
– Ты, Гаврилов, – идиот! Ох! Какой же ты идиот! – И Зинаида сползла с кресла. – Да ты водку хлещешь! – обличительно воскликнула она, увидев полупустую поллитровку на полу.
– Вот этот товарищ мешает смотреть балет всему балкону, – перед Гавриловым вырос лысый очкарик и женщина в строгом форменном костюме.
– Да, да, мешает!
– Ужас какой-то!
– За что мы только деньги платили!
– Он ещё и селёдкой на весь театр развонял! – шептали зрители многострадального балкона.
– Молодой человек, попрошу вас пройти со мной, – строго сказала женщина в костюме, на что Гаврилов выругался и, прихватив с собой «стол» с пустой бутылкой, послушно последовал за ней.
– Вов! А мы-то как же? – беспомощно простонала Зинаида Матвеевна.
– Досматривайте! Я вечером позвоню!
Зинаида весь балет сидела как на иголках – ей не давала покоя мысль – куда увели идиота Гаврилова, что ему теперь будет за распитие спиртных напитков в общественном месте и позвонит ли он на самом деле, как обещал. Она волновалась за него, но всё-таки, наверное, больше беспокоилась за себя: «Если Гаврилова посодют, кто ж мне доставит райское блаженство?» – вот какая мысль, не сформированная, правда, так уж чётко – расплывчатая и неопределённая, не давала ей покоя.
Но беспокойства её не оправдались – Владимир Иванович сумел каким-то совершенно непостижимым образом очаровать женщину в форменном костюме, которую (как потом оказалось) звали Ларисой. Мало того, он прямо «на месте», на её боевом посту овладел ею, в результате чего, находясь в близких отношениях сразу с двумя работницами Большого, имел возможность сидеть не на галёрке, а в партере на самых знаменитых спектаклях театра.
Аврора в связи с этим превратилась в страстную поклонницу балета – она два раза в неделю посещала Большой, отбивая руки и самоотверженно крича «Браво».
Зинаида Матвеевна, сходив на «Лебединое озеро» и став свидетелем скандального «ужина» бывшего супруга, больше появляться с ним в общественных местах не отваживалась.
* * *
После переезда на новую квартиру в новой школе Аврора наконец впервые в жизни обрела друзей – Ирку Ненашеву, полную, не по годам физически развитую одноклассницу, и Вадика Лопатина, который в школе вёл себя с нашей героиней несколько грубо, порой даже вызывающе – дёргал за косы и дразнил «костью» и «драной кошкой» за почти нездоровую худобу её. После уроков Вадик становился совсем другим, будто это не он был, а его двойник. Стоило только раздаться звонку, знаменующему конец учебного дня, как Лопатин был тут как тут – он выхватывал у девочки ранец и говорил:
– Гаврик, я провожу тебя, – и Гаврик с Ирой плелись за ним.
По дороге до дома Лопатин рассказывал одноклассницам о своих мечтах, о том, что хочет стать космонавтом, как Юрий Гагарин, и вовсе не из-за жажды славы и народной любви:
– Просто я на звёзды хочу вблизи посмотреть!
– Дурак ты, Лопатин! Если приблизишься к звезде – сгоришь вместе со своим космическим кораблём! Звёзды-то знаешь, какие горячие! Прямо раскалённые! – несколько базарно, беря пример со своей матери – заведующей магазином «Ткани», кричала Ненашева. И Лопатин отчего-то терпел её присутствие, слушал Иркины глупые мечты о том, что ровно в восемнадцать лет она выскочит замуж, в девятнадцать родит первого ребёнка – непременно мальчика, а в двадцать один год – второго, несомненно, девочку. – Буду шить им костюмчики, платьица, буду мужа и себя обшивать! – с гордостью сообщала она.
– Гаврик, а ты кем хочешь стать? – спрашивал Лопатин.
– Не знаю, я ещё пока не решила.
– Ну а детей-то, детей-то, сколько у тебя, Гаврилова, будет? – удивлённо вопрошала Ирка.
– Откуда ж я знаю!
– Ну это-то ты должна знать! Как таких простых вещей в одиннадцать лет не знать! – поражалась Ненашева.
Лопатин слушал, тяжело вздыхал, закатывал к небу глаза, но всё-таки ходил за подругами, как хвост. Зимой они все вместе отправлялись на каток, летом – купаться на пруды. И лишь однажды, когда Ненашева заболела ангиной, оставшись наедине с Авророй, Вадик вдруг остановился у школьной чугунной ограды и сказал, не помня себя:
– Гаврик, я тебя люблю!
– Чего? – не поняла Аврора.
– Люблю я тебя, вот чего! – с какой-то болью воскликнул Лопатин. – А ты думаешь, почему я повсюду за вами таскаюсь?! Из-за этой дуры – Ненашевой, что ли?
– Но Ирка совсем не дура... – растерянно пробормотала Аврора и тут же спросила просто и открыто: – Вадь, за что меня любить-то? Я же страшная!
– Не страшная, – твёрдо ответил Вадик и добавил: – Это ты так о себе думаешь, вот и всё, – и он, бросив ранцы на осеннюю листву, неумело поцеловал её в щёку, как, быть может, целовал родную мать перед сном.
– Ой! – взвизгнула от неожиданности Аврора, а Лопатин, дабы скрыть сомнение, пригласил её в кино.
Так начался первый – самый чистый и светлый роман в жизни Авроры.
Что скрывать, нашей героине действительно до семнадцати лет не нравилась своя внешность. Она считала себя страшной и порой даже ненавидела. Если в детстве Аврора, выставив ручку и задрав до локтя рукав, указывала на буйно растущие волосы и с гордостью заявляла: «Как у папы!», то теперь она стеснялась этого. Она не любила своей слишком густой шевелюры, которую прежде по выходным отцу даже приходилось выстригать, своих длинных рук, тонких ног; собственные глаза ей казались слишком большими, как, впрочем, нос и губы...
– Уродина какая-то! – восклицала она, рассматривая себя в зеркале.
Да ещё все знакомые Зинаиды Матвеевны считали своим долгом «проехаться» по внешности дочери:
– Зин! И какая Арка у тебя нескладная!
– На Гаврилова похожа!
– И глаза такие же! – говорили доброжелатели. Уже тогда внешность Авроры раздражала, попросту не давала спокойно жить окружающим – что-то было не так в этом ребёнке, но вот что именно – никто не мог понять. Может, избыточная яркость и контрастность в ещё несформировавшейся девочке, как некое предчувствие того, что всё это разовьётся в совершенную, ни на что и ни на кого не похожую красоту, так травмировало их? И это осталось навсегда – какая-нибудь бесформенная бабища весом в центнер считала своим долгом сказать нашей героине:
– Что-то ты поправилась! И выглядишь как-то... погано. Тебе нужно срочно похудеть и сделать стрижку.
После чего Аврора Владимировна тут же садилась на строгую диету.
И почему, почему люди никогда не хотят посмотреть на себя, прежде чем делать подобные замечания? Или они действительно себя не видят со стороны? Или дело тут совсем в другом – может, по их мнению, по-настоящему интересный человек обязан оставаться красивым и нет тут ему ни в чём скидок и поблажек. «Я-то что? Что с меня взять! Но при таких данных, как у Арки, нельзя распускать себя! Просто преступление с её-то внешностью прибавить килограмм веса или выйти на улицу со слабо прикрепленной к пальто пуговицей!» – может, именно так думают эти люди, позволяющие себе всё, что угодно (к примеру, съесть торт за один присест в двенадцать часов ночи или выскочить в магазин в домашних тапках и засаленном халате), и не дающие спуску другим?