– Анна Каренина, главная героиня «Войны и мира», была очень красивой женщиной. В молодости она была похожа на Арку Гаврилову, – и тут все два класса посмотрели на Аврору. Она залилась краской, Костик показал другу большой палец – молодец, мол, дело говоришь, а Клара Степановна прошипела, словно змея, радуясь в душе, что не зря вызвала Метёлкина к доске – сейчас она ему за всё, за всё отплатит:
– И откуда это у тебя такая информация? – ехидно спросила она.
– Так книжку надо читать! Я ж не понаслышке! Только вы меня, Клар Степанна, не перебивайте, а то я мысль теряю!
– Ну, хорошо, хорошо, давай дальше, – и литераторша затаилась в сладостном предвкушении близкой мести.
– Так вот эта Нюра...
– Кто? – удивилась Клара Степановна.
– Нюра Каренина на балу влюбляется в Пьера Безухова. Да так втюрилась, что не сказать ему об этом ну просто никак не может. А тут, как назло, война начинается, и Петьку на фронт забирают, прямо на передовую. Каренина сидит у окна, слёзы льёт – ведь она так и не успела ему ни в чём таком признаться. Тут к ней приходит Соня Мармеладова и говорит: «Ты чо, дура, что ль, Каренина! Езжай на фронт да выложи ему всё как на духу!» И Нюра, грабанув бабку-процентщицу (потому что денег-то у неё на тот момент совсем не было – она их все на наряды потратила, да и вообще время-то какое – война!), отправляется к Безухову. Приезжает прямо в Сталинград, бегает, ищет своего любимого – его нет нигде. И тут ей в голову умная мысль приходит – нужно в штаб сходить, там-то точно знают, где он. И правда, в штабе сидит поручик Ржевский в белых рейтузах с чёрными усами и со шпагой. Ну, он у них там по всяким таким делам служит... и говорит: «Глупая ты, Каренина, баба! Твой Безухов на передовой фрицев бьёт! Бери мою лошадь и скачи к нему! Заодно и поможешь!» И она поскакала! Нашла Петьку и так, знаете, поднаторела в военном деле, что стала самой настоящей пулемётчицей. Ну, все в полку её так и звали – Анка-пулемётчица. А когда они Сталинград-то отстояли, решили свадьбу сыграть. В общем, поженились они. Каренина обратно в Москву прикатила, а Безухов остался фашистов добивать... И родился у них через год князь Мышкин. Ну, натуральный идиот! В кого – непонятно! Ту самую обворованную процентщицу топором убил, своего двоюродного брата Карамазова на дуэли пристрелил из-за какой-то никому не известной Нетточки Незванцевой. С рук ему это, конечно, не сошло – он угодил в острог, но в одиночестве не остался, его всё дядька со стороны матери навещал – Нехлюдов такой. Даже по этапу с ним пошёл. «Чувствую, – говорит, – свою вину. Не вмешался я вовремя в воспитание племянника – вот и результат!» Но это не помогло Мышкину, он в тюрьме совсем сдвинулся и начал записки писать... Анна пережить такого поворота судьбы не смогла и скончалась... – с невыразимой грустью проговорил Метёлкин, но, озарённый новой мыслью, продолжил вдохновенно: – Но не до конца померла Каренина! Её в гроб положили, в церковь поставили, а она по ночам из гроба ка-ак выпрыгнет и давай носиться, как очумелая. Безухов такого безобразного поведения жены стерпеть не мог и нанял некоего Клима Самгина за ней присматривать. Анна, конечно, утихомирилась, в чувство пришла. В общем, её закопали и больше о ней не вспоминали. Но кончилось всё печально – Клима черти на сковородке поджарили, а Безухов совсем разорился, оплачивая адвокатов сына и услуги Клима. Короче, не в чем ему стало совсем ходить – шинелишка его совсем поизносилась, и он в кредит заказал новую, у портного по фамилии Белкин. Тот сшил, и стоило только Безухову расплатиться за неё, как к нему в гости нагрянул старый фронтовой друг – поручик Ржевский. Приехал и всё испортил – шинель пропил, дом Безухова в карты проиграл. Ну, Пётр такого пережить не смог и умер от апоплексического удара. После смерти он превратился в привидение и, по словам очевидцев, долго ещё летал над Красной площадью, пугая разных там поручиков, – Метёлкин замолк на минуту, поражённый собственным рассказом, взглянул на ребят – одни смотрели на него во все глаза, требуя продолжения, кто-то залез под парту и покатывался со смеху, Шуркина плакала, Клара Степановна, раскрыв рот, тоже, кажется, ждала второй серии бестселлера, придуманного Юркой на ходу.
– Я что-то не поняла, а откуда Ржевский-то взялся? Зачем он спустя столько лет к этому, как его... Петру-то приехал?
– Ой! Клара Степанна! Этот Ржевский, он вечно некстати появляется! – будто злясь на поручика, воскликнул Юрка.
– Так, Метёлкин! – словно очнувшись от цветного, увлекательного сна, Клара Степановна пропищала что было мочи: – Давай дневник! Кол! И родителей в школу!
– За что, Клар Степанна? При чём тут родители-то?!
– И правда, Клар Степанна!
– Метёлкин так интересно рассказывал!
– Он так хорошо сегодня отвечал! – просили за хулигана Метёлкина два класса, покатываясь со смеху.
– А за то, что у вас через две недели экзамены, а он даже представления не имеет, кто такой Пьер Безухов и кто такая Анна Каренина! – рвала и метала литераторша. – У него каша в голове!
– Это от больших умственных нагрузок, Клар Степанна! – Юрка пытался оправдаться.
– Дневник, я сказала! И родителей в школу! – требовала литераторша, и в эту секунду весело грянул звонок, заглушив её дикие вопли.
Надо сказать, что опасения Клары Степановны не оправдались – Метёлкин благополучно списал сочинение со шпаргалки, которую ему любезно предоставил Костик. Примерно таким же образом он сдал все экзамены и, получив свои законные тройки, наслаждался полной и заслуженной свободой.
Аврора с Жаклинским тоже сдали всё, что от них требовала школа, – не так хорошо, быть может, как хотелось бы их родителям, но всё-таки.
Была середина июня, когда Костик сказал возлюбленной о своей поездке в Саратов:
– Нужно бабушку с дедом навестить. Они скучают. Вот только за голубей боюсь – вдруг с ними тут без меня что-нибудь произойдёт? Ведь меня целое лето в Москве не будет! Попрошу-ка я, пожалуй, Метёлкина присмотреть за ними.
И Костя попросил друга присмотреть не только за пернатыми, но и за Авророй – чтоб к ней никто не приставал. Юрик охотно согласился:
– Что мне жалко, что ли?! Я всё лето буду в Москве ошиваться!
– Слушай, а ты куда-нибудь поступать собираешься?
– Чо я болезный, что ли? Мне десяти лет школьной каторги во как хватило! – И Юрик полоснул напряжённой ладонью, которая в тот момент напоминала острый широкий нож, по горлу. – Работать пойду. Мать с отцом к себе зовут.
– Это куда?
– На кондитерскую фабрику. Но я не хочу.
– Почему?
– Да там платят мало. Я, наверное, куда-нибудь на завод подамся!
– Я из Саратова приеду, тоже на работу устроюсь! Зачем куда-то поступать? Всё равно в армию идти, а там видно будет, – рассудительно проговорил Костик. – Ну, в общем, ты понял насчёт голубей и Авроры?
– Не волнуйся. Замётано, – пообещал Юрка, и Жаклинский со спокойным сердцем, поцеловав Аврору на прощание, уехал в Саратов.
* * *
Аврора вышла из дома в лакированных туфельках и сарафане «под крепдешин», что купила ей Зинаида Матвеевна по случаю окончания средней школы. «Куда бы пойти? Куда податься?» – думала она. Без Костика и Ненашевой, которая уехала отдыхать в Киев, ей оказалось совершенно нечем заняться. Но не успел ответ на этот вопрос сформироваться, как она услышала за спиной удалой свист:
– Каренина! А Каренина! Куда намылилась такая вся воздушная?! – Перед ней стоял Метёлкин в новом костюме, приобретённом тоже, кстати, его матерью по случаю окончания десятилетки.
– Тебе-то что?! – возмутилась Аврора в духе своей подруги – Ненашевой.
– Ха! Интересно! – с небывалой важностью и напором воскликнул Юрка. – Да если хочешь знать, меня Жакля попросил с его голубей да с тебя глаз не спускать!
– Вот и иди на голубятню! Что ты около моего подъезда ошиваешься?
– Ха! Чо мне голуби?! За тобой присматривать-то куда интереснее, чем за голубями! Что голуби – птица глупая, неучёная, а ты вон в каких башмаках хиповских!
– Никакие это не башмаки! Это лодочки! – по-детски обидевшись, проговорила Аврора.
– Это лёдочки! – передразнил её Юрик и вдруг улыбнулся так по-доброму, по-хорошему, что заставило нашу героиню посмотреть на него новым, совершенно иным взглядом. Перед ней стоял уже не тот первый хулиган школы, вступавший при любой возможности в перепалку с преподавателями, не тот ушастый парень, что оплевал в замочную скважину платье Клары Степановны, по ошибке приняв его за школьную форму; словно это и не он подкладывал кнопки на стулья своим однокашникам, не он стрелял по окнам из рогатки... Перед Авророй был симпатичный, хотя нет – не просто симпатичный, а интересный юноша; высокий (намного выше Костика), с каштановой шевелюрой, голубоглазый, с прямым, чуть великоватым носом, но это его совсем не портило, напротив, лишь придавало его лицу неповторимости и мужественности, с губами – небольшими, но красивой формы. Так много было в нём неизведанного, загадочного, столько противоречий таил в себе его характер... И вся эта многогранность и многоплановость его нрава, несомненно, отражались на лице, в его движениях, жестах, словах. В Юрии сочеталось, пожалуй, всё самое не сочетаемое в мире: нежность и грубость, доброта и глупая какая-то жадность, невероятная тяга к свободе и желание непременно связать свою жизнь с чьей-то, холодность и, казалось бы, равнодушие с неистовой горячностью и азартом. Конечно, наша героиня не могла с ходу определить, что за человек этот Метёлкин – она лишь почувствовала в нём всё вышеперечисленное, почувствовала бессознательно, скорее интуитивно. И сердце её забилось часто-часто, будто заторопилось куда-то, совсем не по-детски, по-новому – волнующе, в предчувствии чего-то огромного, неизведанного и, несомненно, прекрасного. Испугавшись своего странного чувства, она хотела было сказать, что ей пора идти – мол, некогда мне с тобой стоять, не слишком-то много у меня времени, и тут неожиданно для неё Юра весело воскликнул:
– Каренина! Пошли в кино? А?
– Прямо сейчас? – Аврора растерялась и обрадовалась одновременно – она так давно не была в кино! – в последнее время она в основном проводила свой досуг в обгаженной голубятне.
– Ну, да. А что тут такого?
– Пошли, – согласилась она.
В тот вечер Юрик Метёлкин сделал для себя очень важный вывод и принял решение – одно из самых главных в своей жизни.
– Я влюбился в Аврорку! И я на ней женюсь! – сказал он сам себе и вплотную приступил к намеченному плану.
Он целыми днями, под предлогом Костиной просьбы, ходил кругами у гавриловского подъезда. Стоило девушке выйти на улицу, он хватал её за руку, радостно крича:
– Куда сегодня двинем, а Каренина? В кино, в парк? А может, ты в кафе хочешь? Так ты не стесняйся, скажи! Я ведь друг Костика!
– Пойдём в парк.
– На каруселях будем кататься? – с жаром спрашивал он.
– Ой! Юрка! И откуда ты только деньги берёшь?
– А без денег лучше дома сидеть! Без денег лучше с девушками вовсе не связываться! – уверенно говорил он и по-дружески обнимал её за плечи.
– Юр! Ну, что ты делаешь-то?! – краснела Аврора, пытаясь убрать его руку со своего плеча, несмотря на то, что в этот момент она словно воспаряла к белым, сугробистым, кучевым облакам.
– А что такое? – Метёлкин смотрел на неё невинными глазами.
– Руку-то убери! – Больше, конечно, наша героиня боялась не за свою репутацию в глазах Жаклинского, а того, что мать или брат могут увидеть, как её обнимает здоровый детина.
– Каренина! До тебя прям не дотронешься! Растаешь, что ль?
– Пошли, – и она, вырвавшись вперёд, бежала к автобусной остановке.
Именно тогда, в парке, в то звонкое, дрожащее утро, когда жара ещё не успела вступить в свои права, а в воздухе витали запахи дождя и непонятно откуда принесённой ветром ванили, Юрик признался Авроре в своих чувствах.
Он купил билеты на «чёртово колесо», выждал, пока они не окажутся висящими между небом и землёй, и сказал, смущаясь:
– Аврор! Я ведь люблю тебя, – и куда только девались в этот момент его наглость, хамство и лукавство?
– Да что ты?! – искренне испугалась Гаврилова. Она сначала ничего не могла понять – лишь страх осторожно, словно вор, не зная наверняка, есть ли кто в чужом доме, на цыпочках, пробрался в её душу. Голова кружилась то ли от высоты, то ли от Юркиного признания.
– Не-ет, я, конечно, всё понимаю. Это, может быть, нечестно по отношению к Жакле, но что я могу с собой поделать-то?! – спросил он так, будто во всём была виновата Аврора. – Ты мне ещё тогда, помнишь, на литературе, когда мы вместе с вашим классом сидели – ещё тогда понравилась. А теперь, теперь-то я и вовсе влюбился. Может, о таком стыдно говорить, а я говорю! Я так считаю, – рассуждал Метёлкин, – чо молчать-то, когда сердце прям так и щемит, так и щемит от чувств?!
Героиня наша совершенно растерялась перед простоватой откровенностью Юрика.
– Почему ты молчишь? – спросил он уже совсем другим тоном – серьёзно, по-взрослому.
– Я не знаю, что сказать.
– А что тут говорить? Любишь ты меня или нет? Вот и всё.
– Нет, ну это как-то... – замялась она. – Я так не могу.
– Как так? – Юрка клещами вытягивал из неё признание.
– А если я скажу – «нет»?
– Зачем так говорить? – растерялся он. – Ты правду скажи! Правду!
– А если это и есть правда?
– Врёшь, Каренина! По глазам вижу, что врёшь! – Метёлкин не желал соглашаться с тем, что никак не могла принять его душа.
– Не вру! – Авроре стало интересно, что будет дальше, и теперь глаза её горели огнём – она играла. – Сердцу не прикажешь!
– А ему и приказывать не надо! – усмехнулся он.
– Н-да?
– Да. Потому что оно уже любит. Так-то! – уверенно воскликнул Юрка и забормотал с жаром: – Ну, Басенка, скажи правду-то!
– Кто? Басенка? – удивилась Гаврилова. – Что это значит?
– Басенка? А ты что, не знаешь?
– Нет.
– Это значит самая красивая! Самая любимая! Вот что! Признайся, Басенка! – поторапливал её Метёлкин, так как с ужасом обнаружил, что их «корзина» медленно, но верно приближается к земле.
Внутри Авроры происходило что-то совершенно непостижимое – с одной стороны, она поняла, что действительно влюбилась в Юрку, но никак не могла переступить барьер и признаться ему в ответном чувстве. Она вдруг вспомнила Костика, как тот ворковал с голубями, как учил её поить птиц изо рта. Потом из памяти её вынырнул тот неприятный эпизод на поле, и снова, как тогда, она почувствовала горькое, отвратительное послевкусие.
Аврора взглянула на Метёлкина – тот пытливо смотрел на неё.
– Ну влюбилась! Ну что в этом такого-то?! – раскололась она и посмотрела вниз. Юрик её обнял – так обнял, что Аврора в тот момент поняла – ей никуда уже не деться от него, и поцеловал. Нет, это было не невинное детское чмоканье Лопатина и не неумелый поцелуй Костика с леденцом во рту. Это было что-то потрясающее – родное, головокружительное, выбивающее почву из-под ног (если б, конечно, она не висела в воздухе, а стояла на земле).