«Портнихой так портнихой!» – подумала Аврора и решила позвонить Юрику Метёлкину – всё равно отец в больнице, значит, завтра свободный день и они смогут наконец-то увидеться.
* * *
Аврора разглядела вдалеке Юрика, и сердце её забилось, голова закружилась, ноги подкосились – и поцелуев никаких не нужно, чтоб вновь ощутить это сладостное состояние.
– Басенка моя! Как же я по тебе соскучился! – Метёлкин подлетел к ней, подхватил на руки, словно пушинку, и принялся кружить. – Загорела, похудела! Что это ты похудела? Влюбилась, что ль, в кого там на море? – ревниво спросил он.
– В тебя.
– Тогда ладно. Если в меня – это хорошо. Как отдохнула, как море? Не высохло?
– Нет, плещется, – смеясь, сказала Аврора. Она была счастлива в этот момент, но вряд ли тогда сознавала это – ей казалось, эта встреча ничто по сравнению с тем, что ждёт их впереди. «Всё только начинается!» – думала она, не понимая, что это самое начало и есть счастье – мгновенное, сиюсекундное, неповторимое и невоспроизводимое, что потом, в дальнейшем, в столь призрачном будущем ничего подобного может и не повториться. Она лишь поняла в тот миг одно – не нужны ей никакие Артуры и Славики, ей вообще никто не нужен, кроме Юрки Метёлкина.
Весь день они бесцельно бродили по улицам. Они то шли молча, наслаждаясь тем, что идут рядом, то принимались одновременно что-то рассказывать, то останавливались ни с того ни с сего и долго смотрели друг на друга...
– Я с моря привезла камешки.
– Кирпичи, что ль?
– Да ну тебя! Гальку. Ходила по берегу и выбирала самые красивые – зелёные в чёрную крапинку, красно-бурые, а один... я его специально для тебя привезла – держи. Тут, смотри, как будто обезьянка нарисована.
– Басенка моя! – растаял Юрик, глядя на белый камень с тёмными вкраплениями, действительно напоминающими обезьяну. – Вот когда мы с тобой поженимся, заведём рыбок. Ну, знаешь, всяких там неонов, вуалехвостов, меченосцев, а на дно положим твои камешки и вот этот тоже, – он замолчал, вскинул голову и серьёзно проговорил: – А я, наверное, всё-таки на станкостроительный подамся! Мать с отцом к себе на кондитерскую фабрику зовут, но там же платят-то – смех! А нам с тобой много денег нужно! Правда? Что мы, как какие-нибудь оборванцы, что ль, жить должны?
– Ты так говоришь...
– Как?
– Ну, я не знаю... А Жаклинский ещё не приехал?
– Вот ты о чём думаешь? – разозлился Юрик. – Ты его любишь или меня?
– Тебя. Тебя. Но ведь ему нужно всё как-то объяснить – он же ничего не знает!
– Я сам ему и скажу всё. Это мужской разговор, и нечего тебе вмешиваться! – Он так смешно это сказал, что Аврора не удержалась и захохотала. – Что? В чём дело? А, Каренина?
– На голубятню-то ходишь?
– Сегодня утром ходил кормить. И чего в них хорошего, в этих голубях? Глупые птицы! Весь пол обосрали – ногу поставить некуда.
Аврора закатилась ещё сильнее.
– Да что смешного? Я не собираюсь убирать за ними! Вот пусть приезжает и сам убирает! Каренина! А, Каренина! Ты с Жаклинским сколько раз целовалась? – спросил Юрик и впился в любимую пристальным взглядом.
– Ты что, Юр, дурак, что ль?
– Почему дурак? Ничего не дурак! Я должен знать! Каренина, а Каренина, кто лучше целуется – я или Жакля?
– Отстань.
– Нет, скажи! – настаивал Метёлкин.
– Конечно, ты!
– Так, значит, ты всё-таки целовалась с этим голубятником вонючим! А я-то думал, вы просто так, за ручку ходите!
– Юр, отстань!
– А чо отстань! Почему отстань?! – возмущался он. – А вы только целовались? А? Отвечай, Каренина! – требовал Метёлкин.
– Я сейчас домой уйду!
– Нет, ты сначала скажи, а потом иди!
– Что? Что тебе сказать?
– Вы только целовались или ещё что?
– Что ещё? – не понимала Аврора. Она действительно в свои семнадцать не знала, что ещё можно делать с любимым парнем, кроме как целоваться.
– Ну, что-нибудь ещё.
– Обнимались. И всё.
– Басенка моя! – Метёлкин сменил гнев на милость и, вдавив её в стену девятиэтажного дома, поцеловал в губы.
– Странный ты, Юрка! – пролепетала Аврора, шатаясь из стороны в сторону.
* * *
Объяснение между Костиком и Авророй произошло неожиданно, без какой бы то ни было подготовки, но как ни странно, легко и неприятно одновременно.
Наша героиня встретила своего бывшего возлюбленного у булочной, вернее едва не наткнулась на него. Это случилось двадцать девятого августа ровно в полдень.
– Гаврилова! Что, зазналась и друзей не узнаёшь? – окликнул он Аврору, когда та, поглощённая мыслями о Юрике Метёлкине, торопливо, глядя в асфальт, пронеслась мимо.
– Ой! Костик! Привет! – обрадовалась она, но тут же вся как-то сникла, забеспокоилась. – Приехал? – Если б в тот момент Аврора сидела на стуле, то непременно заёрзала бы.
– Приехал, приехал, – недобро отозвался Жаклинский и добавил: – Я всё знаю, так что можешь не разоряться! Мне Метла уже намела! Любовь у вас, оказывается! – насмешливо проговорил он и, издеваясь, корча гримасы, запищал противно: – Ох! Ох! Ах! Ах!
– Так получилось, – сурово отозвалась Аврора – у неё пропало желание оправдываться и объяснять что-либо Жаклинскому – по правде сказать, у неё этого желания вообще не было, скорее, она считала своим долгом всё по-человечески растолковать Костику и остаться с ним друзьями.
– Понятно, дело молодое! – всё ещё кривляясь, сказал он, и тут вдруг дверь булочной открылась и оттуда выкатилась порядком потолстевшая за лето Женька Петюкина.
– Рогаликов не было, взяла калорийки! – крикнула она своим хрипловатым голосом, но, увидев Аврору, спросила с претензией: – А чо это она тут делает? Чо ты с ней разговариваешь? Пошли отсюда!
– Пошли! И вправду, Женька, не о чем нам с ней разговаривать! – И Костик, обняв Петюкину за плечи, всё дальше и дальше увлекал её по тополиной аллее, слегка тронутой робкой, приглушённой желтизной, что являлось предтечей осени.
«Вот оно что! Стало быть, не просто так он с ней шлялся перед Первым маем! Значит, он мне тогда соврал, что его Юрик об этом попросил!» – изумлённо думала Аврора и снова, как тогда, в ночной темноте, на поле, когда она стояла, окружённая парнями, в душе её появился неприятный осадок – словно омерзительное послевкусие от едкого, ядрёного, вызывающего слёзы лука.
Но, согласитесь, ведь подобное ощущение намного лучше, чем чувство вины. По-моему, нет ничего ужаснее терзающего, мучительного, снедающего чувства вины, от которого иной человек и помереть может.
Поведи себя Жаклинский иначе, не выбеги из булочной Женька Петюкина с калорийками, как знать – возможно, всё обернулось бы совсем по-другому. Хватило бы одного пытливого взгляда Костика, униженного молчания жертвы, и всё. Наша героиня с её внутренним, природным благородством, порой доходящим до полной дури, съела бы себя за то, что в отсутствие возлюбленного посмела связаться с Метёлкиным... Но расставание ограничилось лишь очередным приливом отвращения и некоторой брезгливости по отношению к бывшему своему возлюбленному. Жаклинский крутил роман с двумя девицами одновременно. Водил на голубятню не только её, Аврору, но и Петюкину. И если с Гавриловой он неумело целовался с барбариской во рту, чем они там занимались с Женькой – неизвестно. Хотя с годами Аврора поняла, конечно, что можно делать наедине с такой девушкой, как Петюкина. «Мужики – они ведь те ещё ходоки! Вполне возможно, что на мне Жаклинский собирался жениться, а с Женькой приобретал необходимый ему сексуальный опыт, чтоб в первую брачную ночь не облажаться!» – думала она спустя много лет.
* * *
Наступил сентябрь. Наша героиня стала каждый день ездить с Ненашевой в швейное училище и очень скоро поняла, что эта замечательная профессия, вознесённая матерью до небес, совсем не для неё. Авроре не хватало терпения, её воротило от портновских ножниц, иголок и ниток, но зато конструирование ей давалось легко – так, что даже Зоя Михайловна (преподаватель конструирования) ставила ее всем в пример. А Юрик, когда работал в ночную смену на станкостроительном заводе, ждал её в подворотне, рядом с училищем.
– С тобой, Гаврилова, невозможно дружить! – возмущалась Ненашева. – Вечно за тобой кто-нибудь хвостом ходит! Не поговорить! Ничего!
И спустя два месяца Ирка сдружилась с Барбышевой – прыщавой, неказистой двоечницей.
Аврора же не горела желанием непременно завязать более тесное знакомство с какой-нибудь однокурсницей – ей с лихвой хватало общения с Юриком. Но почему-то в её жизни так складывалось, что дружить с ней хотели. Так Тамара Кравкина, девушка с телячьим(!) взором рыбьих глаз, страстно пыталась наладить контакт с нашей героиней. Доходило до того, что Тамара каждое утро и в дождь и в снег поджидала Аврору на троллейбусной остановке, для чего специально выезжала из дома (а жила она в подмосковном городе Видное) на полчаса раньше.
– А я тут стою... – бормотала Кравкина себе под нос и буквально ловила Аврору из троллейбуса.
– Чего ты тут стоишь?
– Тебя жду.
Постепенно Аврора привыкла к Тамаре, к её водянистым, словно линялым круглым глазам, к глуповатому выражению лица, к прямым столбообразным ногам и невероятному упрямству. У Кравкиной упрямство выражалось в бытовых мелочах. Она сама порой не знала, нужно ли ей то или сё – это для неё было неважно – не помешает, думала Тамара, и гнула своё. Именно таким образом она сумела добиться Аврориного расположения, которое очень скоро переросло в крепкую дружбу.
Упоительные прогулки Авроры и Юрика по улицам с каждым днём становились всё проблематичнее, поскольку на десятиградусном морозе невозможно пробыть столько же часов, сколько в самый холодный летний день. И в конце ноября Метёлкин впервые пригласил Аврору к себе в гости.
Они вошли в его дом, и Юрик позвонил. Дверь моментально открылась – такое впечатление, что их прихода ждали не один час. Аврора вошла. В коридоре по росту с приветливыми улыбками стояли:
1) Грузный, рыхлый мужчина лет пятидесяти с красным лицом в оспинах, оставшихся после ветрянки; в коричневых лоснящихся брюках, сером пиджаке и галстуке-селёдке на голой шее (под пиджаком была лишь белая майка).
2) Худощавая женщина лет сорока пяти с заплетённой косой цвета чернёного серебра и закре– плённой на голове, с длинноватым носом, весёлыми глазами и чуть оттопыренными ушами. Она была одета в новый фланелевый халат, из рукава которого торчал ценник.
3) Маленького роста, в косынке, завязанной концами назад, в длинной несуразной не то рубашке, не то ночнушке, из-под которой виднелись блёкло-синие, отвисшие на коленках, старые тренировочные штаны, мужчина лет семидесяти. Хотя возраст его определить было чрезвычайно сложно – седые кустистые брови, несомненно, набрасывали десяток лишних лет, в то время как почти юношеская хрупкость фигуры заставляла думать – не такой уж он и старый. Жирной точкой в его образе была ярчайшая, праздничная лента, перекинутая от левого плеча к правому бедру вокруг тщедушной грудной клетки.
– Знакомьтесь! Это Аврора! – провозгласил Метёлкин, и встречающие хором, будто долгое время репетировали, прокричали:
– Очч приятно!
– Дядя Моня! Ну чо ты как пугало огородное вырядился?! Ведь вчера просил вас всех одеться поприличнее! – возмутился Метёлкин.
– Да чо я? Я того-этого! Я ведь ничо! – пространственно «объяснил» дядя Моня и не без гордости поправил ленту на груди.
– Знакомься, Басенка! Это мой папашка – Алексей Палыч, можно просто Лёша, – и он указал на самого высокого человека в «строю». – Это моя мамашка – Ульяна Андреевна, можно просто Уля, – и Метёлкин указал на № 2. – А это чучело – мой родной дядя, Парамон Андреевич Пеньков, мамашкин брат старший. Его можешь называть дядь Моней. Ну чо встали? Дайте пройти!
– Авророчка! Будешь курочку? – ласково спросила тётя Уля, теребя ярлык халата.
– Будет! Принеси нам в комнату, – распорядился Метёлкин, и мамашка кинулась на кухню за курицей.
– Где учимся? Или работаем? – спросил дядя Лёша.
– В швейном училище.
– А-а, – одобрительно протянул тот и добавил: – Этт хорошо.
– Это ещё как хорошо! – воодушевился дядя Моня. – Я ведь сам портной!
– Да что вы говорите! – поразилась Аврора.
– Ага, простыни с утра до ночи в моей комнате строчит. Ты бери своё барахло и давай в большую комнату. Нам с Авророй поговорить нужно.
– Ага, ага, – и Парамон Андреевич выбежал из коридора.
– А мы с Улей на кондитерской фабрике работаем. Чем плохо? Я Юрке говорил, иди к нам! Так он – нет, на станкостроительный пойду! А чо хорошего? Железки-то пилить? Вон у нас с матерью всегда есть чем гостя угостить, всегда всё к чаю есть – и тебе пастила, и зефир, и конфеты.
– Доченька, ты проходи, не стесняйся, – ангельским голосом проговорила Ульяна Андреевна, держа в руках тарелку с курицей. – Моня! Выметайся из Юрашкиной комнаты! – прогремела она, обращаясь к брату. – Какая хорошая девочка, какая красивая, прямо басенка, а не ребёнок! – умилилась Юрашкина мама, повторив за сыном это странное слово – басенка. Откуда оно взялось в их семье? Что обозначало в точности? Быть может, Парамон Андреевич с сестрой привезли его в столицу из Ярославля – этого прекрасного лебедя на берегу Волги, одного из центров русского зодчества? Ведь именно там, если верить «Толковому словарю живого великорусского языка» В.И. Даля (а ему грех не верить!), слово «баса» обозначает то же самое, что и русская краса: «Сколько прибасов ни надевай, а басы не будет» – говорят ярославцы. Может, отсюда пошло слово «прибамбасы»? Но вот «басенка» точно образовалось от «басы» и в полной мере выражает пригожесть, расхорошесть и красоту.
Так, начиная с конца ноября, Аврора почти всё свободное время проводила у Юрика Метёлкина. Как знать – может, его семья вскоре станет и её тоже? Эта тихая, спокойная заводь...
Семейство Метёлкиных-Пеньковых разительно отличалось от Гавриловых-Кошелевых. Тут почти не удивлялись, не возмущались, не кричали и не хохотали во всю глотку.
Алексей Павлович молчком сидел за столом на кухне или в большой комнате и пил горькую, незаметно от жены вытаскивая бутылку из-за пазухи. Лишь изредка на него нападало непреодолимое желание поговорить «за жизнь», поразмышлять, к примеру, где человеку лучше работается или живётся, и что это за понятие такое народ придумал – «смысл жизни» какой-то?! В чём он, этот смысл?
Ульяна Андреевна, прекрасно зная о пристрастии мужа к зелёному змию, может, оттого, что устала с ним бороться, может, потому, что его поведение в пьяном виде совершенно ничем не отличалось от трезвого, особо не возмущалась. Она любила поудобнее сесть в кресло напротив брата и, сложив руки на животе, часами наблюдать, как тот шьёт. Ведь говорят же: нет ничего увлекательнее, чем смотреть, как горит огонь, как течёт вода и как работает другой человек.
Вот тётя Уля и глядела, как Парамон Андреевич шьёт. Сама же Ульяна была гениальна в своём безделье. Только под сильнейшим напором сына она с неохотой наводила поверхностную чистоту в тех местах, куда мог нечаянно упасть взгляд Басенки.
Что же касается Парамона Андреевича, то он вечно строчил нескончаемые полотна. Порой он засыпал, сидя у швейной машинки, а проснувшись, снова принимался за дело. На вопрос племянника:
– Что строчишь, дядь Монь?
– Я этого-того! Штора будет! – с гордостью отвечал он и пускался в рассуждения о том, что шовчик должен быть непременно ровненьким, стройненьким и чистеньким, чтоб машинка не петляла.
Но о мелких недостатках, будь то хронический алкоголизм Юркиного отца или поразительная лень его матери, Аврора и не подозревала – она считала семью Метёлкиных-Парамоновых приличной и уравновешенной.