Однако вернёмся в холл, к нашей героине, а то ещё чего доброго Светлана Тимофеевна проделает дырки в Анфисиных серьгах с изумрудами своим испепеляющим взглядом.
– Надолго ль к нам? – спросила Коловратова гостью и расплылась в улыбке, отчего её нижняя челюсть ещё больше выдвинулась вперёд. Распекаева в ответ улыбнулась своею фирменной, очаровывающей улыбкой и снова затянула песнь о суматошной столичной жизни, о бетонных, душащих её стенах – одним словом, о том, что приехала она в великолепный, поистине волшебный город N исключительно по причине заевшей её московской суеты. Надо заметить, что в речи нашей героини то и дело сквозила наглая, неприкрытая лесть, которую, несмотря на весь свой рационализм, прямолинейность и отсутствие детской наивности, госпожа Коловратова приняла за чистую монету. В душе градоначальницы на мгновение даже зависть к длинным серьгам с лучшими уральскими изумрудами и мраморной коже собеседницы приутихла, но вспыхнула тут же подобно тлеющему костру при порыве сильного ветра, в роли которого выступила оголенная чуть ниже талии прекрасная Анфисина спина, когда та нагнулась поправить съехавшую перемычку на туфельке. Наша героиня моментально уловила недоброжелательный, полный негодования взгляд и разгоревшееся чувство досады на лице Светланы Тимофеевны, вызванное роскошной, слишком уж открытой её спиной, и тут же исправила ситуацию:
– Ой, и не говорите! – воскликнула она тем тоном, который, несомненно, был рассчитан на сочувствие хозяйки особняка. – Материала не хватило, чтоб спину прикрыть! Вот так и живу! Всё ради сестры, всё для неё – я ж ведь Люсе вместо матери! Выпросила она два метра себе на топик. Сами посудите, могла ли я отказать сиротке? Уж лучше, думаю, буду с голой спиной ходить, чем единственную родную душу обделю в такой малости, как два метра какой-то тряпки! – и на глазах у неё выступили слёзы.
– Ах, бедняжка! Сиротинушка! Такая молодая, а уж о сестре заботитесь! – Коловратова всхлипнула, хрюкнула несколько неприлично и, вытянув из того места, где по идее должна быть соблазнительная складка груди, бесконечно длинный носовой платок не первой свежести, высморкалась в него от души – трубно, с удовольствием. И в секунду все страхи и переживания по поводу того, что эта столичная штучка отобьет у неё всех верных поклонников и воздыхателей, улетучились, растворившись в заряженном праздником воздухе по поводу четырёхсотлетия основания города. – Идёмте, идёмте, я вас со всеми познакомлю! – и Светлана Тимофеевна, проникнувшись к нашей героине тем чувством, которое напоминало её трепетное отношение к единственному, обожаемому сыну Митеньке, схватила Фису за руку и поволокла в залу.
Тут зеркальный паркет уже топтало великое множество самых что ни на есть разнообразных пар обуви – туфель, босоножек, топорных лодочек, грубых башмаков, лаковых ботинок, подпрыгивали в нетерпении даже одни кеды; переминалась, пружинисто отрываясь от пола, пара кроссовок.
– Ах, голубушка, все эти люди не так интересны, как может показаться со стороны человеку, так сказать, с незамыленным глазом, не испорченному предвзятыми идеями и отсталыми захолустными порядками. Хотя бы взгляните на Иосифа Борисыча! Да вон он у колонны топчется – маленький, худой, с горбатым носом, в своём единственном чёрном костюме!
– У той, что слева от окна?
– Ну да, ну да! Наш ювелир, миллионщик, а строит из себя такого голяка! Вон его жена – стоит, задницу свою выставила! Ещё та жучка! А знаете, какая у этих двоих фамилия?
– Нет, откуда ж? – удивилась Распекаева.
– Форшмаки! – прошипела ей на ухо Коловратова и залилась беззвучным хохотом, отчего тело её затряслось самым неприятным образом. – Скажите, скажите, голубушка, ну можно ль жить с такой фамилией?! – прыская, спросила она. – Это ж не фамилия, а одно сплошное кушанье из рубленой селёдки! Охо-хо-ха-ха! Давайте выпьем, милочка! – и Светлана Тимофеевна потащила Анфису к столу, который тянулся по всей зале в виде литеры «П». – Ну, за встречу под столом! – выкрикнула градоначальница и, хлопнув рюмку водки, потянулась за второй. – Пошли, я тебя с ними познакомлю, – через несколько секунд Анфиса стояла рядом с Форшмаками, утвердительно кивая головой в знак полного согласия с высокопарной, касающейся её речью, сыплющейся из уст Коловратовой подобно булыжникам в бездну – на самом же деле Анфиса с большим любопытством разглядывала эту странную пару.
Иосиф Борисович Форшмак, как было сказано выше, являлся в городе N человеком весьма влиятельным и уважаемым, особенно после того, как выиграл в конкурсе на лучшее название отеля и получил возможность скупать за копейки золото у местного населения в своём ломбардике, выписывая липовые квитанции. Как только он узнал о появлении в их городе некой особы из Москвы, что прибыла в N, несомненно, с проверкой, в богатом воображении господина Форшмака непрестанно крутились довольно реалистичные картинки его недалёкого будущего: вот взвешивают на электронных весах скупленное за копейки золотишко, вот просматривают подложные бухгалтерские бумажки, а вот и он сам – идёт по этапу в сбитых башмаках в Сибирь, рубить лес до конца своих дней...
На вид ему можно было дать лет семьдесят, хотя на самом деле он был значительно моложе. Худенький, с горбатым носом, как точно заметила Светлана Тимофеевна, плешивый, однако судя по его пышным, необычайно буйно растущим кудрявым бакенбардам, можно предположить, что в молодости Иосиф Борисович обладал весьма завидной шевелюрой. И на нём действительно (как метко вывела градоначальница) был единственный выходной костюм чёрного цвета, в котором он когда-то, давным-давно, словно в другой жизни, женился и, вообще, похоже, что он в нём родился на свет и в нём же будет похоронен. Двигался Иосиф Борисович с большой осторожностью, боясь испачкать брюки или за что-нибудь зацепиться пиджаком. Но что ещё можно сказать о Форшмаке, помимо его уникального костюма? Да, пожалуй, то, что человек этот был явно не смелого десятка, жизненный девиз его – я ничего не знаю, моя хата с краю, и еще то, что он чрезвычайно прижимистый, если не сказать, жадный и при всём этом невероятно любопытный.
В то время как он любезно расшаркивался перед Анфисой и Светланой Тимофеевной, его жена Белла Львовна Форшмак, которой не так давно исполнилось сорок пять лет и которая, как и её супруг, выглядела намного старше своего возраста, уплетала, стоя за столом, салат оливье, воровато оглядываясь по сторонам. Это была дородная женщина с задом, похожим на чемодан, при взгляде на который всегда возникало ощущение, что на сомнительной талии, под широким свитером есть таинственная ручка, которую стоит только дёрнуть и потянуть вниз, как чемодан откроется, и из него полетят скопленные за всю жизнь прижимистыми супругами бриллианты, сапфиры, изумруды, рубины, жемчуга... Ноги госпожи Форшмак напоминали букву, с которой начинается то похабное слово, коим исписано больше половины заборов в городе N, волосы ее, как у мужа, некогда густые, чрезвычайно поредели, повыпадали к сорока пяти годам. Ещё у Беллы Львовны был огромный зоб, какой встречается у некоторых птиц, насекомых и моллюсков, где накапливается и предварительно обрабатывается пища. Вообще лицо Беллы Львовны очень напоминало совиное, наверное, из-за крючковатого носа и круглых глаз, кажущихся огромными по причине постоянно сидящих на переносице плюсовых очков.
– Белла Львовна! Милочка! Подойдите сюда! Познакомьтесь с Анфисой Григорьевной! – Иосиф Борисович наконец оторвал супругу от уничтожения салата оливье.
– Очень приятно! Очень! И каким вихрем, позвольте узнать, вас занесло в наш скромный N? – любезно улыбаясь, спросила Белла Львовна, которая грассировала на французский манер – казалось, будто она говорит с мягким акцентом, отчего складывалось впечатление, что она эмигрировала лет десять назад из столицы моды в этот захудалый городок. Однако госпожа Форшмак не только никогда не бывала в Париже, но и не знала французского языка.
И опять, в который уж раз последовала история о столичной суете и бетонных стенах.
– А скоро ль к нам выйдет Савелий Дмитриевич? – поинтересовался ювелир, а Анфисе в эту минуту в голову пришла престранная мысль: «Хорошо бы, если б этот Форшмак не был женат. Я бы в два счёта окрутила его и преспокойно прожила бы со стариком пять лет. Могли бы в разных городах с ним жить. И нужно же было ему в своё время эту кадушку подцепить!»
– Выйдет, выйдет, никуда не денется. Речь сидит повторяет. Неделю учил, никак запомнить не может! – злобно прокричала Коловратова и, вцепившись в Анфисину руку, потащила её в противоположный конец зала. Пропустив очередную рюмку водки, она указала на главного аптекаря города Антона Петровича Косточкина и с новыми силами поведала нашей героине, что ему сорок пять лет, что он имеет пять аптечных киосков, один аптечный пункт и аптеку в центре города, жену Агнессу Даниловну (да, да – Коловратова так и сказала – мол, помимо аптечных заведений, имеет и жену), сорока лет, болезненную, худую, юркую и писклявую, которая всюду суёт свой длинный нос (даже пытается сунуть его и в дела мужа, но безуспешно).
– Есть у них и дочь – Инка, препротивная девка! Ровесница моему Митеньке! Эгоистка жуткая, вечно всем недовольна, постоянно чего-то требует, закатывает истерики, изображает из себя ужасно больную. А тут недавно прошёл слух, что она беременна – видите ли, у неё голова закружилась, и она рухнула в сугроб, не дойдя до дома каких-нибудь двух метров! Это настоящий анекдот! Оказалось, что чертовка вовсе не беременна, а тайком от родителей пьёт уксус и периодически падает в обмороки, чтобы поиграть у них на нервах! – и Коловратова потащила Анфису в центр зала, дабы представить её чете Косточкиных. Снова история о московской суете, бетонных стенах, снова восторженные возгласы по случаю знакомства и т.д. и т.п.
Пока героиня наша пыталась оказать на аптекарскую семью самое благоприятное впечатление, позволю себе поведать об Антоне Петровиче то, что упустила в своём рассказе о нём Светлана Тимофеевна.
Господин Косточкин действительно помимо своей жены имел пять аптечных киосков, один аптечный пункт и аптеку в центре города, мухлевал с лекарствами, продавая подделки, и успешно уворачивался от налогов. Ему действительно сорок пять лет, и он довольно грузный для своего небольшого роста. Больше всего на свете любит вкусно поесть потому, что сладко спать ему не удаётся из-за ночных терзающих его кошмаров, связанных с налоговой инспекцией и людьми в милицейской форме. Также снится ему сон, будто бы он в зале суда. Он почему-то делает доклад о пользе активированного угля, и вдруг оказывается, что вовсе не доклад он делает, а говорит своё последнее слово перед вынесением приговора. И так он по ночам орёт, бедолага, что будит не только свою жену с белёсой дочерью, но и всё семейство начальника отделения связи, что живет с ним по соседству. Когда неприятная новость о прибывшей в N ревизорше из Москвы достигла его опушённых ушей, Антон Петрович сразу понял, что проверка эта касается только его одного и таинственная Анфиса Распекаева прибыла из Аптечного Управления по поводу именно его тёмной фармацевтической деятельности.
– Жаль, Кокосова нет! – с искренним сожалением проговорила Светлана Тимофеевна, отойдя от супругов Косточкиных.
– А кто такой Кокосов? И почему его нет сегодня? – оживлённо спросила Анфиса – её чрезвычайно заинтересовал человек с редкой ореховой фамилией.
– Единственный порядочный и безумно богатый человек! Наичестнейший человек! Наш банкир. Сейчас в Швейцарии. Его пригласили на съезд банкиров. Так-то! – с гордостью заявила Коловратова, будто говоря – мы, мол, тоже не лыком шиты! – Поехал укреплять сотрудничество между нашим, энским, и швейцарским банками, обмениваться опытом, развивать экономические, инвестиционные и научные социальные программы. Так мне перед отъездом и сказал!
– А когда, когда он обратно-то приедет? – с нетерпением спросила Анфиса, почувствовав, что поймала на крючок крупную рыбу, сравнимую, наверное, только с китом, хотя кита, конечно, на крючок вряд ли поймаешь.
– Не раньше чем месяцев эдак через пять, а то и шесть, – мечтательно сказала градоначальница.
– Да что ж там, в Швейцарии, столько времени делать-то можно? – сердце нашей героини обливалось кровью – не успела рыбка заглотить приманку, как сорвалась и исчезла в бездонном, мутном океане бытия – даже при огромном желании Анфиса ну никак не успела бы окрутить его за три месяца, отведенных её безжалостной полоумной тёткой.
– Ха! Что?! Развитие перспективных экономических, инвестиционных, научных и социальных программ времени требует – это вам не в бирюльки играть! Ах, какой мужчина! Мечта, а не мужчина! – и Светлана Тимофеевна закрыла глаза, пытаясь детально восстановить в своей памяти образ самого богатого и честного человека в городе. Он, пожалуй, один среди всех оставался равнодушен к бесстыжему вихлянию бёдер жены мэра, потому что не боялся никого и ничего, твёрдо стоял на ногах, ни от кого не зависел и никому не был должен.
– А он женат? – на всякий случай спросила Распекаева.
– Нет! Сорокалетний красавец, умён, не женат, сказочно богат и... обаятелен до помутнения рассудка, – с блеском в глазах и нескрываемой страстью в голосе проговорила супруга мэра.
«Всё как будто складывается против меня! Все как будто бы сговорились! И нужно же было единственному богатому человеку города уехать именно тогда, когда приехала я! И на такой долгий срок! Это катастрофа!» – в отчаянии думала Анфиса, в то время как Светлана Тимофеевна указала кивком на группу хорошо одетых мужчин и женщин, что вели между собой неторопливую беседу ни о чём с серьёзным выражением на лицах.
– Это представители так называемого слоя новой русской буржуазии. Все они за городом живут, в собственных коттеджах, – прокомментировала Коловратова.
– Да что вы говорите?! И все, наверное, своё дело имеют? – оживилась Анфиса, надеясь найти для себя мужа из прослойки новой русской буржуазии, раз уж с Кокосовым не получилось.
– Кто имеет, а кто в столице наворовал и теперь на проценты живёт. Взять, к примеру, Коноклячкиных, – и градоначальница подбородком своим ткнула в сторону довольно приятного человека (если не сказать красивого) лет тридцати восьми, светловолосого, светлоглазого, с незначительным излишком веса, с мягкими, инфантильными чертами лица. Вообще, если присмотреться к этому довольно приятному человеку, скоро заметишь в облике его детскость какую-то и необычайную флегматичность – он чем-то напоминал сонную муху, которую некстати раньше времени разбудили. – Никанор Иваныч Коноклячкин – дурак дураком. Представляете, голубушка, открыл завод по изготовлению резиновых перчаток для ног! Это ж дикость какая-то!
– Для ног?! Зачем? – изумилась Распекаева.
– Говорит, раз существуют перчатки для рук, то почему же не может быть перчаток для ног. Если авария какая-нибудь – кран, предположим, сорвёт и весь дом водой зальёт. Что тогда делать? По горячей воде босиком ходить и нежные пятки шпарить? Надел, говорит, на ноги перчатки, и порядок. Ну не глупо? Скажите на милость. Я вообще не понимаю, как он себе капитал сумел сколотить! Совершенно ничего делать не умеет! Размазня, одним словом! Но рассказывают, что живя в Москве, он, лёжа на диване, подписывал какие-то фальшивые бумаги. Что за бумаги, неизвестно, я лишь знаю, что почерк у него великолепный – каллиграфический. Это-то, наверное, и есть его единственный талант. За счёт этих подписей он скопил нешуточный капитал, вовремя, как говорится, сделал ноги и обосновался тут, в тридцати километрах от города выстроил дом, скупил достаточное количество земли и назвал это место в свою честь – Коноклячкино. А рядом – вон, видите, в голубом шёлковом платье, его жена – Ульяна Прокоповна, под стать мужу, поддерживает все его идеи, – Светлана Тимофеевна осушила рюмку водки, дабы промочить горло, и продолжила: – С виду очень мила. Не правда ли? Но глупа, как пробка. Они даже похожи – как будто не муж с женой, а брат с сестрой.
– А кто вон тот солидный господин во фраке? – спросила Распекаева.