– Майя, ты лучше поговори со мной. Как вчера...
– О чем ты хочешь поговорить?
– Помнишь, ты вчера сказала, что я не умею любить своих детей? Почему я, немолодая уже женщина, прочитавшая столько книг, считающая себя интеллектуалкой, всезнайкой, стоящей на несколько ступеней выше других, не понимала такой простой вещи?..
– Так не умела любить, поэтому и не понимала. Ты ж не знала, что не умеешь. Жила и жила себе в неведении. Многие так живут. Нужно пережить очень сильное потрясение, чтоб что-то понять, переоценить. Зажить другой жизнью. Вот и считай, что тебе чуть приоткрылась дверь в эту другую жизнь, а в прежнюю закрылась. Тебе теперь силы нужны, чтоб в нее войти, а ты даже поесть не хочешь!
– Отстань, а? Не могу я есть... А почему ты умеешь любить? Ведь умеешь же! Кто тебя-то научил? У тебя ж родители умерли рано, ты сама рассказывала, что в интернате при балетном училище выросла!
– Ты знаешь, через меня много детей прошло, и родителей я видела всяких. Некоторые облизывают свое дитя, не отпускают от себя ни на шаг, у него и танцы, и английский, и все, что угодно, и родители уверены, что до бесконечности любят свое чадо... А потом не получается из него ничего. Или бандит, или наркоман... Любить – это совсем не значит давать материальную любовь, в каком бы виде она ни была. Любить – это дать возможность ребенку идти своей дорогой, пусть дорогой ошибок и потерь, но именно той, которая ему предназначена. А любящий родитель идет всего лишь по обочине и немного сзади, чтобы вовремя поддержать и подать руку, если ребенок поскользнется. Нельзя прожить жизнь дважды, за кого-то, у каждого она своя, собственная, и у ребенка тоже. Видимо, мои родители это понимали и отпустили на свою дорогу, а дальше я сама пошла...
Соня задумалась. Потом подняла на Майю непонимающие глаза:
– Так я-то как раз своих детей и не облизывала... Они у меня росли, как спартанцы, сами по себе. Я больше собой занималась, чем ими!
– Да, ты их не облизывала, ты ими прикрывалась, как щитом. Чтоб они самим своим присутствием в твоей жизни оправдывали перед обществом твой комфорт, чтоб давали всем возможность восхищаться тобой: надо же, многодетная мама, какая молодец, такие замечательные дети, а мама-то, мама как хороша... Ты их не отпускаешь с любовью каждую на свою дорогу, они тебе нужны для твоего же удобства. Сонь, а тебя мама любила?
– Нет. Она меня предъявляла всем, как смысл своей вдовой жизни, как флаг с написанным на нем девизом: «Вот моя умная, красивая и счастливая дочь, мое собственное достижение!» И постоянно лезла в мою душу изуверски, с агрессивным каким-то любопытством... Хотела жить моей жизнью, потому что своей не было!
– Эк ты о матери-то... А разверни-ка палец на себя! Разве ты так не делаешь?
– Нет, я не так... У меня вместо любопытства – равнодушие. Только я не знаю теперь, что лучше, а что хуже!
– А ты поставь знак равенства. Любопытство и равнодушие – равновеликие величины, только с разными полюсами. Вот и получится, что ты от своей мамы недалеко ушла... Ты ведь от нее сбежала, наверное?
– Да, сбежала... И замуж вышла, чтоб только к ней не возвращаться.
– А чего ты теперь от своих детей хочешь? Не научишься их любить – сбегут!
– Да уже бегут... Ты знаешь, как у нас все ссоры с Сашкой заканчиваются? Она мне заявляет: «Уйду жить к Майе!» Представляешь, как я тебя ненавидела? А теперь начинаю ее понимать... Слушай, а может, во мне любовь генетически не заложена? Может, одним дается, а другим – нет?
– Да всем дается. Только ее на свободу выпустить надо. Не отрицать. Признать свои ошибки. Если упрешься рогом в землю, не захочешь всю себя перетрясти, она так и останется там, внутри тебя, лежать мертвым холодным комочком. Вот у тебя в одночасье жизнь перевернулась – и она зашевелилась, заставила тебя думать, на волю просится...
– Лишь бы Машенька вернулась! Я за каждый день у своих детей прощения попрошу, за каждый час...
Соня еще что-то хотела сказать и не смогла. Заплакала. Она не выдержит, слишком много на нее свалилось сразу, слишком много... Плакала долго, навзрыд, сотрясаясь худеньким телом. Майя не мешала ей, сидела тихо. Потом налила корвалол в рюмочку, заставила выпить, отвела на диван, уложила. Села рядом, похлопывая по плечу. Соня затихла. И вновь в ее затуманенной голове стала ярко прорисовываться картинка из недавнего прошлого, четкая и ясная, сон не сон, явь не явь...
Дорога на дачу. Они едут в машине, Соня с Игорем впереди, девчонки – сзади. День солнечный, но не жаркий. Окно открыто, теплый ветер развевает волосы. В магнитофон вставлена кассета с песнями любимого Сониного барда. Одна за другой льются уже знакомые и каждый раз как будто вновь услышанные песенки про то, что «лето – это маленькая жизнь», и про купол неба, который может быть большим и звездно-снежным, и про то, как пахнет наволочка снегом... Сзади возмущенно фыркает недовольная музыкальным сопровождением Сашка, Машка спит, свернувшись клубочком на руках у Мишки. Вот и знакомое придорожное кафе, где они всегда останавливаются, чтобы поесть изумительных шашлыков, которые всегда самолично готовит Самвэл, хозяин кафе, шумный приветливый армянин. Широко улыбаясь, он идет им навстречу, раскинув руки, громко выражая свой восторг всегда одинаковыми восклицаниями про дорогих гостей, про Сонину красоту, про то, что она «ах, маладэц, родила троих красывых дэвочек, сама как дэвочка», целует Сонину руку, бережно взяв ее в обе ладони. Это похоже уже на ритуал, и все одинаково улыбаются и в сопровождении Самвэла и его восторгов проходят за свой любимый столик под дикой яблоней. Потом они вдвоем с Самвэлом выпивают бутылку красного вина под его витиеватые тосты за Сониных детей, чуть-чуть плескают и в Сашкин стакан, потому как из всего семейства лишь она одна, кроме матери, претендует на это удовольствие. Соня сидит в красивой позе, нога на ногу, кокетливо щурится на солнце, снисходительно и лениво отвечая на вопросы Самвэла. «Да, Мишенька учится... Да, отличница, умница... Сашка красавица... Да, все танцует, все время на гастролях... Да, Машенька здорова... чудный, чудный ребенок...» Вино слегка дурманит голову, возбуждает аппетит, и вот уже несут блюдо с поджаристыми шашлыками, и много зелени, и острый-преострый соус с орехами и ткемалью...
Игорь, быстро съев свою порцию, встает и уходит к машине. Самвэл провожает его взглядом, наклоняется близко к Соне, бормочет на ухо: «Почему такой сердитый, слушай? Такая жена, такие дети, что еще нужно...» «...Чтобы встретить старость?» – смеясь, подхватывает Соня. «Какая старость, зачем старость? О чем ты говоришь, женщина? Молодая, красивая, все у тебя хорошо...»
Солнце с трудом пробивается сквозь густые ветки яблони, играет бликами на скатерти, на траве, в листьях над головой шумит ветер. Впереди – теплый беззаботный день с купанием, гуляньем по лесу, коротким послеобеденным сном, запахом березового веника в бане...
«Господи, неужели это было когда-то в моей жизни? Вот эта картинка стопроцентного, полного счастья – это было со мной?» Соня с трудом выплывает из полусна-полуяви, с ужасом осознавая, что то, что она сейчас увидела, теперь уже навсегда останется лишь воспоминанием и будет приходить к ней лишь изредка, во сне, как осколок ее прошлой жизни, за которой, как говорит Майя, уже навсегда закрылась дверь. «Не хочу я в новую жизнь, пусть повторяется этот счастливый день! Я буду стучать и царапаться в эту закрытую дверь, осознаю все свои ошибки, буду просить у Игоря прощения каждый день! Я снова хочу туда, в это солнечное лето, в свою беззаботность и бездумность! Пусть это плохо, пусть Майя называет это равнодушием, нелюбовью, неразумностью и еще бог знает как, пусть! Лишь бы Машенька вернулась, была здесь, со мной, а больше мне ничего не надо! Не хочу задумываться, не хочу лезть в эту глубину!»
Соня зарылась поглубже в плед, натянула его на голову, плотно зажмурила глаза.
Из кухни до нее доносились голоса, много голосов. Вот спокойный, на одной ноте звучащий – Майин, вот раздраженный, с истерическими нотками – Сашкин, а этот, мужской гудящий басок, Димин, наверное. Сколько ж она спала? Полчаса, час? А может, целый день? А вдруг есть новости про Машку, а она лежит тут и не знает ничего? Соня резко сбросила с себя плед, одним прыжком соскочила с дивана и тут же испуганно села обратно. Гвоздь в сердце так стремительно и резко перевернулся, что остановилось дыхание, грудная клетка напряглась и застыла, не давая вдохнуть воздуха. Гвоздь опять начал раскаляться, Соня чувствовала идущие от него горячие волны. Было больно и страшно. Она тихонько легла, выпрямилась вся, пытаясь дышать тихо-тихо, маленькими вздохами и выдохами, чтоб случайно не потревожить этот горящий гвоздь, иначе он опять перевернется, пройдясь своим острым концом по всему сердцу... «А вдруг я сейчас умру? – с ужасом подумалось ей. – Я ведь и на помощь позвать не могу... Может, именно так и умирают?» От страха она попробовала вдохнуть чуть больше воздуха. Получилось. Потом вдохнула еще чуть больше. Опять получилось. Боль потихоньку отступала, гвоздь остывал, давая наконец дышать.
Интересно, если она умрет, кто-то будет о ней плакать? По-настоящему, искренне, без показушного горя? – вдруг подумалось ей. И тут же вспомнилось, как умирала мама. Врачи обнаружили у нее рак в самой последней, запущенной стадии, но сильных болей она не чувствовала, диагнозу не верила. Скрутило ее лишь за два месяца до смерти, жестоко, до черноты. Соня ездила к ней каждый выходной. Утром приезжала, вечером – обратно. Что-то привозила, лекарства, продукты, что-то говорила, но ничего не чувствовала. Еще подъезжая к дому матери, она думала о том, как скоро удастся уехать от этого кошмара, от этого вида смерти. Она понимала, что надо бросать все свои дела и быть с матерью, отдать дочерний долг, понимала, что просто обязательно надо... И не могла. Все собиралась и тут же придумывала причины, по которым ну никак она не может остаться: Мишка в институт поступает, экзамены сдает, Машка еще крошка совсем, Сашка сидит дома с растянутыми связками... Так и не побыла она с матерью, не ночевала с ней ни одной ночи, не ходила за ней по дому, не видела, как бьется она лбом о стену от боли, отчаяния и ужаса... Однажды, в одно из воскресений, мать попросила Соню принести ей арбуз, хотя уже давно есть ничего не могла, организм не принимал. Соня сходила на рынок, долго и тщательно выбирала, словно от степени сладости и спелости этого арбуза зависело и ее выполнение дочернего долга. Придя с рынка, тихо вошла в комнату к матери. Она лежала на кровати, вся вытянувшись, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, с жуткими ссадинами на лбу. Соня, прижимая к груди арбуз, долго стояла над ней, боясь пошевелиться, не зная, что делать, ничего, кроме страха, не испытывая, пока не скрипнула громко половица под входящим в комнату Игорем. Мать открыла глаза, долго смотрела на нее странным отстраненным взглядом, будто уже оттуда, будто это она видела Соню, а Соня ее – нет... На похоронах Соня не плакала. То есть для людей плакала, конечно, но скорее от страха перед фактом свершившегося события, от черных платков, от скопления народа, от вида вырытой в сырой глинистой земле могилы, да еще для того, чтоб плохо о маме не подумали, будто ее дочь не любит. Душевной же потери и пустоты, которую испытывают в этот момент любящие дочери, в себе так и не прочувствовала...
«Нет, они меня любят! – отчаянно забилось сердце. – И Мишка, и Сашка, и Машка – они меня любят!» Сразу стало почему-то очень стыдно, будто она спорила об этом с матерью, будто пыталась ей то ли что-то доказать, то ли оправдаться... Но ведь раньше ей никогда и не думалось об этом, не видела она себя так четко стоящей над ней, умирающей, с этим дурацким арбузом в руках!
Словно пытаясь убежать от нахлынувшего непонятного и незнакомого чувства стыда, она быстро встала с дивана, вышла на кухню. На диванчике вокруг стола сидели обе ее старшие дочери в обществе Майи с Димкой, пили чай, громко и озабоченно переговариваясь. Увидев вошедшую Соню, сразу замолчали. Соня уловила лишь конец Сашкиной фразы:
– ...Может, сочинила все! Не верю я ей!
– Кому ты не веришь, дочь? Мне?
Вопрос прозвучал неожиданно агрессивно. Сашка вспыхнула, потом заморгала растерянно, но через секунду уже пришла в себя, словно вспомнив, что ее голыми руками не возьмешь и врасплох не застанешь, и обратилась к матери уже спокойно, с долей снисходительности:
– Мам, ты как себя чувствуешь? Тебе чаю налить? Может, съешь чего-нибудь? Ты такая бледная, зеленая совсем... Тебе плохо?
Соня, игнорируя Сашкины вопросы, села за стол, выжидательно посмотрела на Мишку:
– Новости есть какие-нибудь?
– Звонил тот капитан, который был у нас утром... Выспрашивал все про папу, приметы там, номер машины, паспортные данные... Они думают, что это он ее увез! Его будут искать! Мам, может, надо рассказать?..
– Нет! Это только мое дело и никого больше не касается! И обсуждать со всеми это не надо!
Повисла неловкая, тяжелая пауза. Соня поискала взглядом сигареты, увидела полупустую пачку на подоконнике. Молча прикурила. Димка сидел, грустно и жалостно смотрел на Мишку. Глаза его сквозь толстые линзы очков казались огромными, печальными, как у юного принца из Машкиного альбома с рисунками. Майя низко опустила голову, уперлась взглядом в свои ладони, лежащие на столе, одна на другой, смотрела на них сосредоточенно, будто прочитывала что-то важное, требующее внимания.
Соня по-прежнему молча курила, в голове было пусто. Чего они от нее хотят? Ну, пусть найдут Игоря, пусть он сам им скажет, что и как... Какая разница, от кого они узнают, что Машенька не его дочь? Разницы-то никакой...
Первым нарушил молчание Димка. Обращаясь к Мишке, тихо сказал:
– Я пойду, наверное... Проводи меня до автобусной остановки.
– Ребята, я с вами, – встрепенулась Майя. – Мне далеко ехать... – Потом, обернувшись к Соне, виновато сказала: – Я позвоню тебе вечером. А завтра приеду снова. Я лекарства все дома оставила, давление поднялось, боюсь, слягу тут у тебя...
– Маечка, я провожу... – быстро подскочила с места Сашка.
Соня, будто не слыша, вдруг обратилась к Мишке:
– А ты не пыталась эту девочку разыскать, ну, Игорь с которой... У которой он теперь... Может, она у кого-нибудь адрес оставляла? Ты у всех спрашивала?
– Ну конечно, у всех, мамочка! Никто ничего не знает... Я и в деканат ходила, и девчонкам строго-настрого наказала: как Элька в институте появится – сразу хватать ее и разыскивать меня...
Соня снова замолчала, сидела сердитым воробышком, втянув голову в плечи.
Хорошо, что все уходят. Пусть уходят. Ей надо побыть одной. Пусть снова навалятся стыд, страх, тоска, отчаяние, но ей надо самой в себе разобраться. Покопаться, как говорит Майя. Снова запустить крутящуюся назад, в прежнюю жизнь, пленку и смотреть, как кинохронику прошлых лет, но уже из сегодняшнего дня, когда все видится по-другому и прошлые предметы гордости вызывают или грустную улыбку, или жгучее чувство стыда...
А вдруг Машку и правда увез Игорь? Ну если на минутку только допустить, что вот он взял и соскучился, и увез, чтоб она поволновалась, чтоб пересмотрела всю их жизнь, чтоб взглянула на него другими глазами? Да чего уж врать себе про другие глаза, чтоб вообще посмотрела в его сторону?
А она ведь действительно не помнит, как в последнее время он выглядел. Приходил поздно вечером, ужинал тихо на кухне, один или с Мишкой, которая выходила к отцу составить компанию, разогреть для него еду, выпить с ним чашку чая, просто посидеть, поговорить ни о чем. Утром уходил рано, Соня еще спала крепко, бесшумно сворачивал постель со своего раскладного кресла в углу комнаты. Когда она просыпалась, уже ничего не напоминало о его ночном присутствии в квартире, даже его чашка стояла вымытой на посудной решетке. Деньги, оставляемые Игорем всегда в одном и том же месте, под красной индийской вазой, воспринимались Соней как что-то само собой разумеющееся, существующее вне зависимости от присутствия в ее жизни мужа. Денег иногда бывало очень мало, только-только свести концы с концами, бывало и побольше, когда можно что-то заначить, приберечь на безденежье или на приятную покупку. Иногда появлялись под вазой и достаточно крупные суммы. Она никогда не спрашивала у него, откуда они взялись и как ему достались, так же никогда не возмущалась и маленькими суммами – ее все устраивало. Она всегда чувствовала свою маленькую свободу, ограниченную пространством своей квартиры, и это ощущение свободы переносила и на Игоря, и на дочерей: если ей так хорошо, значит, и им так хорошо, ведь они же тоже свободны... Господи, ну почему она такая слепая, почему не разглядела опасности, жила только своими внутренними ощущениями? Не видела, не слышала, не понимала... Он же мужчина, в конце концов, хотя бы про супружеский долг она должна была помнить! Мало ли, что он ей неприятен! Физиологию еще никто не отменял... Тысячи женщин живут с нелюбимыми мужьями, а те и не догадываются о том, что нелюбимы!
Ругая себя, Соня понимала, что лишь наполовину искренна сама с собой. На самом деле она часто думала о том, что стоит иногда изобразить из себя и внимательную жену, и страстную женщину, ждущую от мужа ночных удовольствий, да все как-то переносила начало спектакля на более поздние сроки, не хотелось ей играть, ну хоть убей, не хотелось... А ведь наверняка этой кругленькой девочке, которая увела ее мужа, совсем нет необходимости играть, изображать внимание и страсть, у нее все это есть свое, природное, настоящее, и, уж наверное, более притягивающее, чем броская красота или накопленная с годами сумма никому не нужных книжных знаний. Но ведь другие-то играют! И бывает, даже так увлекаются, что и не различают уже, где сцена, а где – зрительный зал. И привыкают, и ничего, живут себе и живут! «А почему я не смогла? Почему я решила, что Игорь – это навсегда, как природная данность, как дождь – летом, а снег – зимой? А любить его вовсе и не обязательно... Вот и получается закон равновесия: если не умеешь любить – тогда плати! И если я хочу вернуть свою комфортную жизнь – надо научиться говорить о любви, научиться изображать заботу, интерес, внимание, верность... Чего там еще? А, да... страсть, ревность, обиды...»