Асама со мной не разговаривала. Она называла меня русской тварью, как и мою мать, и не признавала во мне члена семьи Нармузиновых. Каморку выделила мне. А на самом деле чулан какой-то. Там раньше муку держали и зерно. Дом у тетки был большой, похожий на особняк бабки покойной, и в нем ее два сына жили с невестками многочисленными и оравой детей. Мужа я ее не видела ни разу. Мне не позволяли есть с ними,выходить во двор или появляться в доме. Я нечистая и прокаженная. Должна жить, как неверные твари, в чулане. Где мне самое место. Я слышала, как Асама давала распоряжение обо мне своим двум младшим невесткам, видимо, думая, что я на чеченском не говорю. А я знала его, как родной. Бабка Зухра меня учила в свое время, только на чеченском со мной и разговаривала, хотя сама и была узбечкой. Дед ее в свое время получил в уплату долгов от ее родителей, а она умудрилась от всех соперниц избавиться и остаться единственной женой. Асаму, сестру дедову на двадцать лет младше его самого, выдали за троюродного брата, чтоб связь между семьей укрепить. К ней меня отец и отправил. А я ее только в детстве видела, когда они приезжали к нам со своим выводком. Я их всех поколачивала. Особенно сыновей ее жирных, неповоротливых, которые обзывались и за волосы меня таскали. Асама говорила, что я отродье дьявольское и меня надо сечь так, чтоб на мне каждый шрам напоминал о неповиновении. Бабка меня никогда не била. Я думала, что отец не позволял, а на самом деле Саид запретил. Я как-то слышала, как он ругался с матерью своей, когда та заперла меня в подвале. Он говорил, что не позволит бить ребенка. Единственного ребенка в нашей семье. И это было правдой. Сыновья Зухры так и не обзавелись наследниками. Эдакое проклятье Нармузиновых. Только я одна. Конечно, меня баловали. Но только не Асама, которая считала, что я вообще не член их семьи. Мне было наплевать. Лишь бы не трогал никто. Ухаживала за мной Заза, тихая женщина с очень живыми глазами. Молчаливая, с совершенно неслышной поступью. Она приносила отвары в глиняном кувшинчике, мазала мое тело, синяки, ссадины, и она же меня кормила и поила странным чаем, от которого у меня все плыло перед глазами. Не знаю, что там у нее были за отвары, но боль они снимали и раны от пряжки ремня заживали очень быстро, даже шрамов не осталось. Наверное, благодаря ее странным зельям меня тогда не сожрало полное отчаяние. Я не могла ни о чем думать, я находилась в состоянии наркотического дурмана, и боль физическая притуплялась от этого состояния.
Три недели я прожила у тетки, а потом за мной отец приехал.
Я когда звук подъезжающих машин услышала, то от страха в стену чулана вжалась. Меня буквально трясло от ужаса, а от звука его голоса захотелось заорать. Как оказалось, это он приказал меня в чулане держать и относиться как к отребью. Но, как и всегда, момент ярости у него прошел, и он приехал в прекраснейшем настроении, как я поняла, с подарками для тетки и ее детей и внуков. Когда Заза привела меня в дом к накрытому столу, он развел руки в стороны. Приглашая меня в свои объятия, а я метнула взгляд на нож, и мне непреодолимо захотелось всадить его ему в грудь и несколько раз прокрутить.
- Иди, поздоровайся с отцом, дочка. Не смотри волком. Сюда иди, я сказал.
Улыбка на его губах все еще играла. Но глаза оставались по-змеиному холодными. Такими же раскосыми, как у Зухры. Я медленно подошла и наклонилась, подставляя лоб для поцелуя. Он коснулся губами, а меня передернуло от отвращения.
- Выглядишь очень хорошо. И тебе к лицу такая одежда и смирение. Надеюсь, у тебя было время осознать свои ошибки и принять правильное решение, Александра. Только больше я так тебя звать не буду с сегодняшнего будешь носить свое настоящее мусульманское имя - Севда. Помнишь его?
Я вздрогнула, но промолчала. Пусть говорит, что хочет. Мне все равно. Имя я это ненавидела. Пробабку мою так звали. Я ее никогда не видела. Только на старых фотографиях пожелтевших у бабушки. Помню только, что глаза у нее были страшные, черные и цепко, даже со старой бумаги, в душу врезались взглядом едким. Мне казалось, что если меня так звать будут, то она у меня за спиной стоять начнет и сверлить этим взглядом прямо в затылок.
- А кого в мужья выбрали, племянник? Ты мне так и не сказал. Угощайся долмнаш, дорогой. Назира и Заза специально к твоему приезду готовили. Свежее все. Барана на рассвете зарезали.
Лучше б его самого кто-то на рассвете зарезал. Чтоб лица его не видеть и взгляда этого пристального, с презрением и ненавистью ко мне. Он их за улыбкой ехидной прячет, мстительной. Потому что по его все вышло. Как он хотел.
- За Исхана пойдет. Сына Фатимы и Айдамира Масхадовых.
- А-а-а. – усмехнулась уголком рта, - так и не нашли ему невесту, значит?
- Лексу, а-а-а... не-е-ет, Севду-у-у за живодера Ису отдадут. Он ей перья ощипает, как курице.
Асама подзатыльник старшему внуку дала, и тот уронил кусок лепешки на пол. Тут же подбежал тощий кот и утянул выпавшую из нее начинку.
- Как видишь, нашли. Я как раз приглашение привез, тетя. Уже и день свадьбы выбрали.
- Иншаллах*1 – сказала тетка и грозно посмотрела на среднего внука, который бросил коту кусок своей лепешки.
- Вначале в столице распишутся, а мах бар*2 здесь уже пройдет. На помощь твою надеюсь, Асама. Мать схоронили недавно, сама знаешь. Гостей много будет. Из столицы приедут. Партнеры мои из заграницы.
Сам с ней говорит и на меня смотрит, а мне кусок в рот не лезет. Лучше б я в том чулане сидела и похлебку Зазы хлебала, чем с ними за одним столом.
- Что молчишь, дочь? Где радость твоя и благодарность отцу?
- А чего мне радоваться? Я замуж идти не хотела.
- Встала и вон вышла. Я с тобой потом поговорю. За дверью меня жди.
Я даже не спорила. Тарелку отодвинула и вышла из гостиной.
- Нелюдимая она у тебя, своенравная. Сразу чужую кровь видно. Если б мне на воспитание отдал, а не Зухре, я б ее научила.
- Мать моя любила ее. Единственная внучка как-никак.
- Да, что-то ни Саид не торопится. Ни Бакит с Камраном покойные не порадовали. Как будто кто проклял семью нашу.
- Не говори ерунды. В проклятия пусть неверные верят. У Бакита свои проблемы имелись. А жена Камрана выносить не могла. Ну, а Саид… у него еще время есть. Я ему давно говорил жену себе еще одну взять.
- А что ты сам, Ахмед, не женишься никак? Сына б тебе, а то и нескольких.
- Пока не до этого мне. Ты лучше скажи, когда Шамиля сватать будешь и нашла ли невесту?
Отец вышел ко мне где-то через час. Все это время я стояла у стены и смотрела в одну точку, слушая их разговоры и чувствуя, как все еще болит сломанное ребро. Не будет свадьбы этой. Я лучше себе вены перережу. Пусть договаривается, пусть гостей созывает. Ахмед напротив меня остановился и голову мою за подбородок поднял.
- Ну что? Спесь еще не поутихла?
Я дернулась, уворачиваясь от его пальцев.
- Молчишь? Нет, значит, не поутихла. Ты, Лекса, лучше б думала, как угодить мне и мужу будущему, чтоб жизнь твоя в кошмар не превратилась.
- Ты меня за живодера душевнобольного отдаешь. Тебе плевать, что он сумасшедший.
- Это ты сумасшедшая! Ты! – заорал мне в лицо, и я зажмурилась. - Ты спуталась с врагом моим, ты меня вынудила на такие меры. Я к тебе по-хорошему относился. Я все твои капризы выполнял. Я гордился тобой. А теперь мне стыдно, что ты моя дочь.
- А мне уже давно стыдно, что ты мой отец… и не только стыдно, но и страшно.
Ударил по щеке. А я даже не моргнула.
- Вот и бойся, Лекса. Бойся. Не зря боишься. Только один неверный шаг сделаешь, и я покажу тебе, что значит живодер.
- Ты уже показал.
Он нервно ухмыльнулся.
- Еще покажу. Ты плохо рассмотрела. Собирайся иди. Домой поедешь.
*1 - Если на то есть воля Божья (Это молитвенное ритуальное высказывание, или междометное восклицание, которое арабы и жители других мусульманских стран используют в знак смирения перед волей Всевышнего. Обычно это высказывание мусульманин употребляет, говоря о своих планах или о событиях, которые должны произойти в будущем). Источник сайт «Ислам сегодня».
*2 – Религиозный обряд бракосочетания у чеченцев.
ГЛАВА 14. Карина
Мне рассказали обо всем, когда главная опасность была позади. Я поняла это по обрывкам разговоров, которые были насквозь пропитаны болью, едва скрываемой паникой и осторожностью. Обычно именно этой ширмой прикрывают самые плохие новости. Так, словно это может сделать их не настолько тяжелыми. «Опасность миновала», «состояние стабильное», «мы наблюдаем», «держитесь, мы сделаем все возможное». Сначала за каждую такую фразу хочется послать к черту и вытрясти из того, кто произносит их что-то не настолько шаблонное. Но врачи каким-то непостижимым образом умеют вводить нас в легкий ступор, словно окутывая дымкой мнимого спокойствия, потому что это то, что мы хотим слышать, цепляясь за каждую фразу, иначе можно сойти с ума.
Когда мне разрешили всего на несколько минут войти в палату к Тае, казалось, что из-под ног земля ушла. Как будто идешь по зыбучему песку и в любую секунду свалиться можешь, и проклятые песчинки поглотят тебя, забиваясь в ноздри, уши, рот, скрипя на зубах, пока не сожрут полностью, похоронив заживо. И каждый шаг труднее предыдущего дается, потому что ноги не слушают, как каменные, и руки с такой силой дрожат, что приходиться сжимать их сильно-сильно, ведь от взгляда на них паника еще сильнее становится. Та самая, когда кажется, что тебя душит кто-то, схватил за горло и не отпускает, пока ты дергаешься, трепыхаешься, пытаясь разжать захват, но он лишь сильнее становится, и вот у тебя уже перед глазами темнеть начинает, а из глаз слезы катятся то ли от боли, то ли от страха, то ли от отчаяния… А ведь я и правда плачу. Тихо, без истерик и всхлипываний, будто боясь разбудить маленькую девочку, которая сейчас сражается за свою жизнь. За что же ты ее наказываешь, Господи? Почему отправил ее невинную душу именно в эту проклятую семью, в которой никогда не будет ни покоя, ни радости. Чем она провинилась? Такая же игрушка, как я, как Дарина, как мать моя, которой, наверное, лучше сейчас, чем всем нам… Жалкие марионетки в мужских руках. Да что вы можете, кроме как убивать и приносить боль тем, кто вас любит? Тем, кто вытерпит ради вас все, что угодно…Потому что выбора нет. Что можете, кроме как устроить очередную разборку, чтобы доказать, что вы сильнее. И кому? Кому доказать и какой ценой? Черта с два, вы сильнее. Вы даже защитить нас не можете.
- Держись, моя малышка. Таечка. Мое солнышко. Все будет хорошо… Мама скоро придет к тебе. Очень-очень скоро. Вот увидишь. Ее сердце чувствует, что ты нужна ей больше всех на свете… – шепчу еле слышно, протягиваю руку к ее маленьким пальчикам, просто чтобы прикоснуться и почувствовать, что они теплые. Такие крошечные. Маленькие. А когда все же дотронулась, стон из груди вырвался. Тяжелый такой, от того, что нельзя громко. Нельзя выплеснуть сейчас все, что так мучит, от чего сердце больно сжимается и кажется, что разорвется сейчас… Потому что я не должна была стоять сейчас здесь. Не должна. А если и, не дай Бог, что-то случилось, то стоять, только обнявшись с Дариной. Поддерживать ее и успокаивать. Она меня, а я нее. А не вот так. И от мысли о Дарине рыдать начала, за губы себя кусая, чтобы не слышал никто. Иначе успокаивать начнут, руки свои протягивать, а я не желала никого видеть. Наоборот. Пусть не подходят и не приближаются. Не осталось тут никого, кому в жилетку поплакать могла бы. Поэтому плачу и мычу в ладонь, которой рот прикрыла.
Не знаю, чего во мне было больше сейчас – боли или ненависти. Не знаю. А слезы катятся дальше, не вижу ничего, перед глазами мутная пелена и мир расплывается в уродливых потеках. И хорошо. Отлично. Потому что я не хочу его видеть. Он не должен быть таким. Не хочу видеть нашу малышку на этой больничной койке, не хочу видеть ни одного из них – ни отца, ни Максима. Видела, что Макс на тень свою стал похож, а отец осунулся и постарел словно лет на десять, но мне ни капли не было жаль. Пусть считают меня самой законченной эгоисткой, но во всем их вина. Во всем, что происходит с нами. Нас калечат, насилуют, пытаются убить... только наша жизнь ничего не стоит для тех, кто нас же ломает. Так, расходный материал, чтобы ударить побольнее таких же мерзавцев, как мой отец.
Сколько еще он позволит себе терять? Кого еще бросит в эту кровавую мясорубку? Неужели мало? И ради чего? Рад суки этой малолетней? Ради подлой твари, которая вскружила ему голову? Из-за нее мы все сейчас здесь. Из-за нее он о мести забыл и о том, кто его враг. Кто его же дочь с дерьмом смешал. Боже, да что же она сделала с ним. Напоила каким-то зельем? Пришила к себе ржавой иглой с уродливой нитью. Наспех. Мгновенно. Да так, что не оторвешь уже. Откуда взялась на нашу голову? Мне только начало казаться, что пережили все. Хоть как-то. Перестала по ночам орать и шарахаться собственной тени. Думала, вот она – нормальная жизнь. Человеческая. Мелочам опять научилась радоваться, на шею отцу бросаться и парить от чувства, что наконец-то могу без угрызений совести тепло свое дарить. А что взамен? Очередная пощечина? Плевок? Это тварь эта белобрысая должна была сейчас валяться, как кукла бездыханная, подо всеми этими трубками, а не Тая с Дариной. Это возле нее должен был стоять и трястись ее ублюдочный отец и сдохнуть от инсульта или сердечного приступа, валяясь у кровати, как кусок дерма! Да, вот так. Я злая. И мне не стыдно себе в этом признаться. Пусть мне никто не рассказывает, что нельзя копить обиды и всякую ересь о правой и левой щеке.
В палату тихонечко Фаина вошла и обняла меня сзади за плечи. Я дернулась в резком движении, чтобы чужие руки сбросить, не видела, что это она. Думала, опять папаша мой пришел. А играть перед ним любящую дочь сейчас не смогла бы. Только не сегодня. Даже смотреть в его сторону не хочу.
- Милая, Таечке покой нужен, да и тебе… - вытирая слезу со щеки, - он нужен не меньше. Пойдем. Ты не поможешь ей сейчас тем, что сидишь тут и плачешь.
Не выдержала – бросилась в объятия. Прижалась к ее груди и всхлипнула. Боже, как же это все же тяжело – чувствовать, что ты одна осталась. Вот, что пугало меня больше всего. Что пришел он, день, когда ты теряешь абсолютно все. Что могут уйти те, кому ты пока еще нужен.
- Скажи, что они выкарабкаются… просто скажи мне это, Фай… – а сама дрожу в ожидании ее ответа. Только не “мы все сделаем все возможное” или “состояние стабильное”. Не надо этого! Не надо осторожничать, страхуя себя от случая, когда слова могут оказаться ложью. Пусть лучше солжет сейчас. Только уверенно. Сама веря в свои слова.
- Конечно, выкарабкаются…
- Да все вы так говорите… этому вас тоже в меде учили?
- Нет, солнышко. В меде нас учили другому. Тут… то, что наукой не объяснить.
- Веришь в чудеса? Быть этого не может…
- Верим мы в них или нет, но они происходят. Пойдем, Кариш, чай заварю. Не сиди здесь и не истязай себя. А еще я тебе так скажу: то, что ты сейчас видишь - не настолько страшно, как ты думаешь. Это я тебе как врач говорю. Я столько горя перевидала, столько человеческих слез и упреков, и даже проклятий. Никто не любит попадать к нам. За каждым случаем – чья-то боль и страх потерять. И именно он заставляет людей видеть все в мрачном свете. Не надо сидеть здесь. Малышка сильная… все хорошо будет.
Не знаю, как ей это удавалось. То ли слова правильные говорила, то ли тембр голоса у нее какой-то особенный, но я чувствовала, как начинаю успокаиваться, незаметно погружаясь в состояние транса. Мне просто чертовски хотелось ей верить. Что да, все будет хорошо. Ведь они живы. А это главное. Пока мы дышим, у нас есть шанс. Мы же Вороновы… будь они прокляты! Но нам не привыкать держать удар. Сейчас вот такой. Сильный и беспощадный, но если живем, значит выстоим.
***
- Карина, ты в машину садись, я пока в магазин за водой схожу…
Настя ждала меня возле больницы. Она не поднималась, отец просто к ней вниз спустился, и они перекинулись парой слов. Я сказала, что с ней поеду. Видела, что вроде как возразить хотел вначале, но… согласился. Понятно, что охрану приставил и все такое, какие-то там указания дал, сказал, что круглосуточно сторожить нас будут и чтобы никаких возражений, потому что все равно будет так, как он сказал. Они в больнице этой сутками сидели, Фаина тоже… а мне в наш дом возвращаться не хотелось. Пустой. Чужой какой-то. С мертвенной тишиной. Да еще и каждая мелочь насквозь воспоминаниями пропитана. Не хотела я туда. Обычно родные стены помогают, а для меня они стали клеткой. Давили, душили, выталкивали, выгоняли наружу, подальше, туда, где хотя бы дышать можно свободнее, где кислород, а не затхлый воздух и запах гари. Пропитывающий твою одежду и кожу, оседающий на дне души грязным и горьким осадком разочарования. От вспыхнувших и сгоревших синим пламенем надежд…