— Буду! — выпалила я с деланной серьезностью, и мы обе рассмеялись. О чем я тут же пожалела, чувствуя вспышку боли в боку.
— Ты сказала, что кое-кого поймали? — я поздно поняла, что снова гоню грозовую тучу в едва возникшую атмосферу непринуждённости.
— Да, — буркнула Анна. Достала завернутый в салфетку нож и принялась пилить цыплёнка.
— Он уже умер, — пошутила я и стала ждать ответную шутку. Но вдруг нож в руке Анны погрузился в цыпленка по самую рукоятку и замер, она застыла на месте и выпалила:
— Не умер, он просто разбил голову… Поделом, Бог всё видит.
Я почувствовала, как грозовая туча разродилась первой молнией.
***
— Что? — поперхнулась я.
Анна ошарашено поджала губы.
— Ты имела в виду… цыплёнка, да? — наконец криво усмехнулась она.
— Да! А ты кого имела в виду?
— Слушай… Твой отец меня…
— Анна, пожалуйста…
— Разделает на части, — закончила она.
«По-жа-луй-ста», — повторила я одними губами. И она сдалась, выкатывая слова медленно, как валуны.
— Один из задержанных. Разбил себе голову о металлическую перегородку в машине. Очень сильно.
— Как? Случайно?
— Нет. Случайно так удариться невозможно! Он бился головой об эту… железку, пока его не оттянули и что-то не вкололи. Там черепно-мозговая и кровавое месиво вместо лица. Ох, зачем я всё это рассказываю, твой отец меня закопает…
У меня перехватило дыхание.
«Крови много не бывает», — говорю я и двигаю задницу поближе к решётке, обрамляющей сиденье водителя. «Крови много...» — я упираюсь лбом в металлическую перекладину и…
— О…
И в эту секунду я вспомнила тот обрывок сна, который каждый раз ускользал от меня сразу же после пробуждения. Мои пальцы впились в матрас, комкая простыню.
«Не бывает…» — я откидываю голову назад и с молниеносным ускорением опускаю ее на металлическую балку. Первый удар рассекает кожу на лбу — алый ручей устремляется вниз, разделив лицо на два берега. Второй удар ломает нос. От боли и напряжения вздуваются вены на руках. Моё сознание готово выпрыгнуть из этого тела, но я почему-то уверена, что у меня еще есть… минута-две. А потом… крылья вернут меня.
— Лика, боже мой… Врача! — завопила Анна. — Ох я дура…
Мне стало трудно дышать, в глазах снова заплясали разноцветные точки. Это не он разбил себе голову. Это я разбила ему голову.
Всё случившееся в машине для арестантов — не было сном.
***
Когда схлынула первая волна потрясения, во мне не осталось камня на камне. Морально я была выпотрошена, как новогодняя утка. С маниакальным упорством я перекладывала в уме куски своего жуткого паззла. Вот серо-голубой кусок, с Якобы-Феликсом и крыльями. Вот чёрный кусок: я сижу в отсеке для арестованных. А вот алый: я ритмичными ударами счищаю металлической балкой кожу со своего (нет, с чужого!) лица…
Я действительно была там.
Меня нашли вскоре после того, как я потеряла сознание под прилавком. Я смотрела на спасающего меня человека в форме и видела перед собой Феликса. А потом я отключилась и моё сознание «перепрыгнуло» в тело мужика в чёрных ботинках. Одна часть меня осознавала реальность произошедшего, а другая — бо?льшая — пыталась выдать всё происходящее за галлюцинацию на фоне травматического шока. Одна часть меня решила, что другой такой шанс для кровавой — во всех смыслах — мести больше не подвернётся. Другая — сделала всё, чтобы я не вспомнила об этом.
Я собрала свой ужасный паззл и теперь, под завязку наполненная предчувствием грозящего помешательства, не могла оторвать от него глаз.
Я не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы не родители. О том, что творилось в моей голове, я не смогла бы рассказать никому. Они поняли это и привели ко мне человека, перед которым я по собственной воле вывернула всю душу наизнанку.
***
Его звали доктор Караванский. Он был моим психотерапевтом.
Ему было за пятьдесят, коренастый, смуглый, гладко выбритый — он смахивал на наркоторговца на пенсии или отставного фокусника, которого уволили после того, как тот ненароком распилил живую ассистентку в черном ящике... Ну или еще что-нибудь этакое лезло мне в голову, когда он усаживался напротив меня, надевал очки и затевал очередную душеспасительную беседу.
Два раза в неделю он приезжал к нам домой, парковал у ворот свой черный мерседес (наркоторговцы-пенсионеры ездят именно на таких), не спеша выпивал чашку кофе с Анной, а потом уже брался за мою душу. Родители молчали, но наверно его услуги стоили целого состояния. Потому что он смог бы убедить дьявола собственноручно зажарить себя на адской сковородке.
Месяца ему хватило с головой, чтобы я снова начала сомневаться в реальности моего «перемещения».
— Лика, дай себе шанс, — говорил Караванский поставленным голосом циркового конферансье, бомбардируя меня бликами очков в золотой оправе. Словно я была маленькой девочкой с ободранными коленками, которая никак не может выбраться из особенно большой и грязной песочницы.
И я вставала и ползла, понимая, что этот шанс мне действительно нужен. Развилка дороги была освещена предельно ясно: или этот шанс — или опять апельсины и жареные цыплята от сочувствующих родственников. Но уже в другую больницу — психиатрическую.
Какая-то часть меня продолжала истошно вопить, что «перемещение» было. Но я решительно перепрыгнула через этот этап своей жизни, как через горящую кучу мусора, отряхнула подол, пригладила волосы и пошла вперёд.
Одновременно с этим мои ночные кошмары перестали меня мучить. Я наивно полагала, что навсегда.
2. Пожалуйста, не надо
Едва я встала на ноги после нападения, отцу предложили работу в Германии. Эта новость стала для меня полной неожиданностью. Мой папа, который днями и ночами пропадал в своей лаборатории, в подземелье какого-то (дракона) научно-исследовательского института, и о котором, как мне казалось, кроме меня и Анны, никто не вспоминает, — вдруг позарез понадобился кому-то аж в Германии. Если точнее, в Центре молекулярной биологии Хайдельбергского университета. (Мне, как примерной дочери, пришлось выучить назубок место новой «работы»).
Оказалось, папино имя было на слуху в научной среде. О чем я наверно знала бы, если бы хоть чуть-чуть соображала в генетике. Но, ясное дело, с генетикой я не дружила, а папа сообщать мне о своей крутости не считал нужным. В те драгоценные дни, когда он не сражался допоздна со своим "драконом", а мог провести время с семьей, – он предпочитал поговорить не о работе, а о более важных вещах. Например о том, есть ли у меня уже ухажёр и не распускает ли он руки...
И тут вдруг эти немцы, выманивающие папу из подземелья в свои светлые, уютные лаборатории. Конечно, он не мог отказаться, не мог устоять. А нам с Анной не оставалось ничего другого, как радоваться вместе с ним, засунув подальше вопросы «надолго ли?», «а как же мы?» и «что же дальше?».
На семейном совете, за тарелкой дымящегося жаркого и бутылкой шампанского, было решено, что Анна не поедет с отцом в Германию. Останется в Симферополе еще на год, пока я не закончу школу, а Феликс — колледж. О том, чтобы оставить «ребятишек» без присмотра, и речи не шло. Во многом благодаря Феликсу. На Феликса со спокойной душой можно было наклеить ярлык «трудный ребёнок». «Ребёнку» шел двадцать третий год, но трудностей всё не убавлялось...
***
Отец уехал в Хайдельберг сразу же после первого звонка, когда я, торжественно разодетая в белоснежную рубашку и черные брюки (всё что угодно, только бы скрыть свежие шрамы на руках и ногах) — начала свой последний учебный год. Даже Феликс заявился на торжественную линейку с тремя алыми розами наперевес. Меня бросало в дрожь от красных роз после того, что произошло; меня тошнило от самого Феликса, но я взяла цветы с вежливой улыбкой, пока мои одноклассницы поедали Феликса глазами (почему девчонкам всегда нравятся отморозки?). Потом мы всей семьёй отправились гулять в парк, ели мороженое и смеялись — пожалуй, это была последняя радужная страница в жизни нашей семьи. А потом всё покатилось в пропасть...
Феликс и раньше без особого трепета относился к матери, но после отъезда моего отца словно с тормозов слетел. Я не раз видела его пьяным в компании друзей. До меня всё чаще доходили слухи, что его компания развлекается не только алкоголем, но и наркотиками. Я отказывалась верить, пока однажды он не заявился в наш дом с эти самыми «друзьями».
Анна тогда уехала на какой-то «цветочный» симпозиум в Ялту, учиться собственноручно опылять орхидеи. Развлекаться, в общем. Я коротала вечер на нашем старом диване, в компании огромной чашки чая и сериала «Во все тяжкие». Караванский запретил мне смотреть такие фильмы, но я не могла отказать себе в этом удовольствии. Завтра вернётся Анна и триллеры мне больше не светят...
И тут в двери повернулся ключ и дверь бесцеремонно распахнулась. Звук был такой, как будто её открыли, пнув ногой. Я вздрогнула и пролила на себя чай.
— А вот и моя дорогая сестричка, — хохотнул Феликс, вваливаясь в гостиную. Он выглядел странно, не так как обычно: движения, выражения лица, речь — всё какое-то резкое, судорожное. Но больше всего меня поразили глаза: они казались почти черными в полумраке и смотрели на меня так, как будто видели впервые. Этот взгляд был невыносим: на меня словно посадили двух живых чёрных тараканов.
За Феликсом в дом просочилось еще полдюжины парней — шумные, горластые, бесцеремонные. Бритые затылки, бутылки пива в руках. Непрошенная свора гончих псов в моей тихой, домашней реальности. Наверно, так чувствуют себя лисята, когда в нору спускают фокстерьеров... Один из типов зажёг сигарету, стоя прямо посреди гостиной! А у нас тут сроду никто не курил!
Я выключила телек, отставила чашку и встала:
— Эй, потуши сигарету.
— А то что? — ухмыльнулся тот, обнажая ряд мелких, прямо-таки рыбьих зубов. У наглеца были желтовато-белые волосы, прыщавая бледная кожа и бесцветные глаза. То ли летнее солнце отказывалось прикасаться к нему, то ли он выползал из своей пещеры исключительно по ночам.
Я перевела глаза на Феликса. Тот стоял и улыбался, наслаждаясь моим замешательством.
— А то я звоню Анне и отцу, — рассердилась я (лисята тоже умеют кусаться!).
— Вано, гаси никотин, — буркнул Феликс, пытаясь скорчить серьёзную мину, но было понятно, что он едва не лопается со смеху. — А не то канарейка выклюет тебе глазки.
Тип погасил сигарету, но прежде, испытывая мои нервы и глядя на меня с пугающей насмешкой, выпустил в потолок синюю струю дыма.
Не нужно было быть профессором, чтобы по этим расширенным зрачкам и несвязной речи понять, что мне лучше убраться в свою комнату, запереть дверь на максимум оборотов и сидеть тихо. Шесть двадцатилетних лбов под кайфом — не лучшая компания для школьницы, экстремальный опыт которой заканчивался на нескольких выкуренных в школьном туалете сигаретах.
Я ничего не сказала Анне, о чём потом неоднократно жалела. Возможно, тогда было еще не поздно. Возможно, отец смог бы задействовать свои связи и не дать пасынку ступить на кривую дорожку. А дорожка и в самом деле оказалась очень кривой.
***
Феликс учился в автотранспортном колледже. «Учился» — это громко сказано, «числился» — в самый раз. Пока в результате не был отчислен за проваленную сессию.
Тем летом он долго трепал Анне нервы по поводу того, что всё уладит. Неоднократно выпрашивал у неё большие суммы денег, чтобы тихо-мирно «закрыть» сессию. Уезжал, потом возвращался снова, ныл про отчисление и про то, что не хватает еще столько-то на «пару зачетов». Пока в один прекрасный день Анна сама не поехала в злополучный колледж справиться о делах своего отпрыска. То, что она узнала, на неделю уложило ее в койку. Оказалось, что Феликс был отчислен еще год назад.
Когда всё вылилось наружу, Феликс перестал появляться дома. Анна звонила ему каждый день, наведывалась в общежитие, в котором он когда-то жил, но так ни разу и не застала его там. Знал бы этот отморозок, сколько слёз она пролила...
А потом телефон Феликса начал постоянно пребывать вне зоны сети. Анна обратилась в милицию, начались поиски. Перетрясли всех его приятелей и знакомых. Отец неоднократно приезжал поддержать Анну. Он даже подумывал огорчить немцев и вернуться в Симферополь, но Анна была категорически против. Уехать в Германию она тоже отказывалась, до последнего надеясь на то, что Феликс однажды постучит в дверь.
Анна была полностью сломлена. У куска мяса, пропущенного через мясорубку, наверняка больше душевной стойкости и веры в лучшее, чем было у нее.
По вечерам после уроков я готовила Анне ужин, читала и укладывала спать, как маленького ребёнка. Она буквально на глазах становилась тоньше и бескровней. Ее пожирала сильнейшая депрессия.
Караванский снова зачастил в наш дом.
«Анна, дайте себе шанс», — слышала я знакомые интонации из гостиной и мне становилось спокойней. Но каждый день я клялась себе, что если когда-нибудь живой и невредимый Феликс предстанет передо мной — я живого места на нем не оставлю.
***
Год близился к концу. О Феликсе ничего не было известно вот уже несколько месяцев. Отец намекнул мне, что неплохо бы взяться за немецкий язык, а потом, чем чёрт не шутит, поступить в университет в Германии. Одним словом, озадачил.
Я еще не представляла толком, чем бы мне хотелось заниматься в жизни, не хотела изучать немецкий, не хотела уезжать из любимого города. Однако, как ни крути, чувствовала острую потребность уехать поближе к отцу, быть рядом и увезти к нему Анну. Этот вихрь противоречий сводил меня с ума...
В остальном, жизнь снова нащупала прежнее русло и теперь, капля за каплей, возвращалась в него. Казалось, еще день-два и станет совсем легко. Однако это предвкушение было преждевременным.
Ко мне снова вернулись сны. Про Феликса, крылья, про машину для арестантов и — самые страшные — про металлическую балку. Они были редки и невнятны, словно робко топтались на пороге, так, что утром я с трудом их вспоминала. Но вскоре будто прорвали дамбу и потекли в меня неспокойной мутной рекой. Я спала очень плохо и по утрам чувствовала себя так, словно всю ночь разгружала вагоны. Таблетки, которые прописал Караванский для снятия «тревожности» и прием которых я давно прекратила, снова появились в моей тумбочке.
«Это всё из-за скотины Феликса и переживаний за Анну, — убеждала я себя. — Из-за плотного учебного графика и невыносимой декабрьской слякоти…» А потом случилось нечто, в сравнении с чем вся эта зимняя хандра показалась мне просто легким дискомфортом.
***
Найти репетитора по немецкому не составило труда. Я просто открыла газету, пробежалась глазами по списку имён и вдруг увидела то, что надо. Имени было достаточно! Хельга Адольфовна! Человек с таким именем просто обязан был знать немецкий в совершенстве.
Интуиция не подвела. Хельга оказалась чистокровной немкой и в свои шестьдесят с небольшим отличалась невероятной энергией и свежестью. Словно последние лет двадцать пролежала в криокамере. Ну или, по крайней мере, ежедневно пропускала по стаканчику эликсира молодости. Белокурая арийская дива, с тщательно уложенными седыми волосами, осанкой наездницы и даже — представить только! — лёгким немецким акцентом. Она просто очаровала меня. Я даже представить не могла, что такие люди водятся в нашем запущенном городишке.
Я стала приезжать к ней дважды в неделю, чтобы, сидя за массивным столом с лакированной столешницей, торжественно погружаться в дебри артиклей и глаголов. Впрочем, там, где для меня начинались непролазные джунгли и где я спотыкалась о каждое незнакомое слово, — Хельга шла бодро и уверенно, увлекая меня за собой в самую чащу.
Изучение немецкого начало приносить необъяснимое облегчение. Я стала замечать, что, начитавшись перед сном до рези в глазах текста на немецком, — сплю, как убитая. Из тетрадей и книг я начала воздвигать стену, за которой планировала прятаться от всего, что меня тревожило. От ночных кошмаров, от той части себя, которая всё еще была уверена в моём перемещении, и, наконец, — от мыслей о Феликсе.