Я была удивлена. Не предполагала, что у нас в стране есть организованные диссиденты. Ну Сахаров, разумеется. Еще Солженицын. Но ведь они одиночки. Правозащитники, судя по всему, есть. Хоть тот же «Самиздат» взять. А вот организованные диссиденты? Не слыхала.
С «самиздатом» и я была неплохо знакома. В институте добрые люди просвещали. Удивилась, для чего Иван занимается подобными вещами. Зачем ему? Запрещенная литература плюс диссиденты. Он что, в тюрьму захотел? Под расстрел?
— Ты любишь его, — усмехнулась Лидуся. И еще раз повторила как бы самой себе:
— Любишь.
Я отвела глаза в сторону. Подумала немного. И согласилась. Но надежды Лидуси на пышную свадьбу с куклой на капоте машины и на тазик с традиционным салатом безжалостно развеяла в пух и прах. Иван жениться не думает.
Удивлению Лидуси не было предела.
— Спать с тобой хочет, а жениться — нет?
Я кивнула. Но не сказала ничего. Лидуся помолчала и повела логическую цепочку рассуждений дальше.
— А если залетишь?
— Твой брат недрогнувшей рукой отправит меня делать аборт.
— Что ты чепуху придумываешь?! Он тебя до смерти любит.
— Это не я придумываю. Это он так сказал.
— Он? — Лидуся расширила глаза и опять замолчала, теперь уже надолго. Ей трудно было поверить, что Иван мог сказать такое. А мне было трудно поверить, что Иван мог действительно любить меня.
Больше мы с Лидусей не обсуждали эту проблему. Но я без конца мысленно перемалывала все происшедшее. Если летом при встречах с Иваном жизнь сразу становилась для меня интересной и значительной, то сейчас она казалась надоевшей, ненужной. Я больше не избегала Ивана. Регулярно здоровалась с ним. Он каждый раз презрительно хмыкал. Да и вообще стал исчезать куда-то. Мы виделись все реже. Зато Широков окончательно приклеился. Ни на шаг не отходил. Раньше это частенько меня раздражало. Теперь стало безразлично. Широков? Ну, что ж. Пусть будет Широков. Какая разница?
Забывалась я в институте. Снова добросовестно взялась за учебу. Записалась на факультет общественных профессий, ходила на кустовые сборища КСП. Песни, которые пел тогда страшненький Славик, не давали мне покоя. Вот и училась петь, аккомпанируя себе на гитаре. Вообще, студенческая жизнь приучала на многие вещи смотреть проще. Большим знатоком отношений между мужчиной и женщиной слыла у нас Светка Николаева из второй группы. Вовка Соловьев говорил про нее:
— Николаева у нас могучий практик и великий теоретик.
Я слыхала, что у Светки была маленькая дочка. Слыхала, но не очень верила. Слишком часто ее привозили к институту и увозили оттуда разные мужчины на разных машинах, чаще иномарках. А ведь когда есть ребенок, тогда нет времени на «свободный полет». Впрочем, я могла и ошибаться. Что мне известно о жизни вообще и о Светкиной жизни в частности? Да ничего. Она модно и со вкусом одевалась, курила только импортные сигареты, всегда давала в долг столько, сколько просили, никогда не теребя должников. Деньги у нее не переводились. Еще она любила веселую компанию, любила выпить, предпочитая водку с томатным соком. Вот только училась от случая к случаю. Но ей везло. «Хвостов» у Светки почти не было. Стрекоза из басни Крылова. До наступления холодов, конечно. Такой она казалась. Мне всегда претили подобные «стрекозиные» натуры. А вот Николаева почему-то нравилась. Нравились ее доброжелательность, ее легкость в общении, ее умение «держать удар».
Николаева! — ругался при всех куратор курса Саша Пшеничкин, — Тебя отчислят за прогулы! Это я тебе точно обещаю!
Значит, планида у меня такая, Александр Васильевич, — легко, беззлобно отвечала Светка, широко раскрывая по-детски невинные серые глаза. Пшеничкин отворачивался от нее, безуспешно пытаясь спрятать улыбку. Окружающие тоже улыбались. Светка — сама непосредственность. И одновременно — сама искушенность. Ее не стеснялись, и потому к ней все ходили за советом. Дошла очередь и до меня.
Для такого дела мы сбежали с третьей пары. Сидели на скамейке перед институтом. Курили. После окончательного разрыва с Иваном я начала понемногу покуривать. Нагляделась на девчонок в институте и тоже за сигарету.
День был удивительно теплый и ясный для московского октября. Голуби пили из большой лужи коричневую воду, гортанно ворковали. Легкий ветерок гнал по асфальту мелкий мусор. Наверху, среди голых веток старых деревьев, галдели в своих гнездах вороны. Я говорила и говорила. Светка слушала, изредка поправляя пухлой рукой круто завитую «химию». Угощала меня сигаретами с ментолом. А потом посоветовала плюнуть на придурка. Любви в жизни много. На мой век хватит. А то, что переспала с ним, так это даже хорошо. Теперь опыт есть. Буду знать, чего от нас хотят мужики.
— А душа? — растерялась я.
— Душа? — переспросила Светка серьезно. Прищурилась на неяркое солнце, усмехнулась горько. — Да кому из них наша душа нужна-то? Ты душу свою спрячь под подушку и больше никому не показывай.
Что-то было в ее ответе такое, что открыло мне Светку с другой стороны. За горечью слов почудилась не пережитая еще беда. Беда, которую тщательно скрывают от людских глаз. Но я не посмела спросить Светку об этом. Только ободряюще сжала ей руку.
— Ладно, подруга, пойдем, — поднялась со скамейки Николаева. Неторопливо убирала в шикарную замшевую сумочку сигареты. На меня не смотрела. Похоже, она уже пожалела, что позволила мне увидеть и понять так много.
Я сделала выводы. Разговор не удовлетворил меня, не успокоил. Но совету Николаевой последовать все же решила. Больше никто никогда не знал о моих истинных чувствах. Даже, когда выяснилось — мы с Лидусей накликали беду, и ребенок у меня все-таки будет.
Произошло это тихо и буднично. Понятный всем женщинам «первый звонок». И уж потом классические проявления беременности: легкая тошнота, головокружения, тяга к соленым огурцам. Вру. Соленых огурцов не хотелось. Хотелось малосольных. Испугавшись, помчалась после ноябрьских праздников в районную женскую консультацию. Наслушалась грубостей от участковой, по уши нахлебалась хамства в лаборатории. Но анализы были сделаны. Мои опасения подтвердились. Врач сразу предложила записать в очередь на аборт. Я ответила, что подумаю. Очередь была длинной, а времени у меня оставалось крайне мало. Нужно было решаться. И посоветоваться не с кем. Поехала к бабушке.
Дедуля недавно вернулся из очередной больницы. Чувствовал себя неважно. Бабушка не отходила от него ни на шаг, сдувала пылинки. Свою резкость и привычку командовать спрятала до лучших времен.
Я давно не была у них. Поняла это, лишь когда увидела безмерную радость стариков. И у меня язык не повернулся сказать, что заехала я только по делу. Просидела там до позднего вечера. Развлекала студенческими байками, помогала по хозяйству, смотрела старые фотографии. Дожидалась возможности без помех обговорить с бабушкой свою проблему.
Дедуля заснул около десяти. Мы не хотели его будить. Ушли на кухню. Пили кофе из тоненьких, китайского фарфора чашечек, каким-то чудом сохранившихся с дореволюционных времен. Говорили негромко. Надолго замолкали, если входили соседи по коммуналке. Ну, что это за разговор? И все же он помог. Решение было принято. Домой я поехала другим человеком.
На следующий вечер, не желая оттягивать, после ужина сообщила маме свою новость.
Случается, умудренные годами и нелегкими испытаниями люди иногда ошибаются. Или, может, бабушка плохо знала свою дочь? Скорее всего, последнее. Во всяком случае, поддержки мама мне не оказала. И женскую солидарность не проявила. Выслушала терпеливо, ни разу не перебив, не промолвив ни слова. По ее лицу нельзя было понять, как она отнеслась к тому, о чем я ей сообщила. Подумала, пожевала губами, собирая их в «куриную гузку». Мягко проговорила:
— Сиди, пожалуйста, здесь. Никуда не уходи.
И вышла. Я поняла, что мама меня предала, когда услышала из большой комнаты голоса: возмущенный — отца и оправдывающийся — мамин. Но делать нечего. Приходилось нести свой крест до конца. Сидела, смирно дожидаясь еще одного скандала. На кухню заглянул Никита.
— Кать! Это правда?
Ответить ему не успела. Сразу за Никитой вошел отец. Лицо его было усталым. Глаза смотрели холодно, отчужденно. Он не обратил никакого внимания на Никиту, прислонившегося к раковине, на маму, вставшую в дверях. Сел напротив меня. Начал без предисловия:
— Значит, ты ждешь ребенка?
Я кивнула. Думала, он сейчас кричать будет, ногами топать, оскорблять. Ничего подобного. Спокойно, ровно спросил:
— От кого?
Этого вопроса только и не хватало. Да отступать некуда. Ко всему, я устала бояться. Я больше никого и ничего не хотела бояться.
— От Ивана.
— От Ивана? — отец нахмурился, вспоминая. — Это от какого же? От Лукина, что ли?
— Да.
На кухне установилась мертвая тишина. Никита таращил глаза. Очевидно, не ждал от меня такого безрассудства. Мало того, что ребенок от Ивана, так еще и отцу прямо в этом созналась. Мама так и стояла в дверях, закрывая себе рот рукой. Я смотрела на ее побледневшее, подурневшее сразу лицо, на то, как она болезненно морщила лоб. И первый раз в жизни мне не было ее жаль, не было в душе никакой к ней любви, никаких дочерних чувств. Стоит рядом хорошо знакомая женщина, но не мама. Не моя мама.
Отец кашлянул, и я перевела глаза на него. Он по-прежнему казался ненормально, непривычно спокойным.
— Я предупреждал тебя, чтобы ты держалась от Ивана подальше?
— Предупреждал или нет? — переспросил с нажимом, не дождавшись ответа.
— Предупреждал.
— Ты не послушалась. Посчитала себя умней всех. Теперь пеняй только на себя. Пойдешь на аборт.
— Нет.
Я сказала это очень спокойно. И очень уверенно. Решила сохранить ребенка. И никто не мог заставить меня изменить решение. Во всяком случае, не отец. Он, видимо, это понял. И понял — кричать, давить, требовать бесполезно. Пошел на крайнее средство:
— Тогда уходи. Иди куда хочешь. К Ивану, на улицу — все равно. Мне ты больше не дочь.
— Алеша! — ахнула мама.
— Я не желаю ее видеть здесь. Любишь кататься, люби и саночки возить. И пусть теперь устраивает свою судьбу, как знает.
Ни слова не говоря, я встала и пошла к себе. Собирать вещи. Если отец надеется, что я испугаюсь, передумаю, то он ошибается. Мама посторонилась, давая мне дорогу, но за мной не пошла. Бросилась к отцу.
Из кухни доносились крики. Это Никита отчаянно ругался с отцом. Прислушалась. Мамы не слышно. Она опять уступила. Предала меня дважды за один вечер. Впрочем, мне было все равно. Пока на кухне шел бой, я быстро укладывала самое необходимое в большую спортивную сумку брата. Надеялась, Никита меня простит за столь мелкую и вынужденную кражу. Институтские учебники и кое-какие книги связала отдельной стопкой. На минуту оглянулась и присела на краешек своей кровати.
Вдруг вспомнилось, как маленькой я ни за что не хотела верить, что такая роскошная квартира — наша. Все ждала: вот вернется настоящий хозяин и выгонит нас на улицу. Это тогда. Но в последние годы наше жилище казалось мне тесным. Мы с братом мешали друг другу. Развернуться негде. И роскоши никакой. Паркет потемнел. Отец с братом его циклевали. Постоянно покрывали свежим лаком. А все не то… На потолке виднелись следы старых протечек. Эти следы почему-то не уничтожались свежей побелкой, через небольшое время проявлялись. Косяки потрескались. Постоянно трескалась и облезала краска на батареях, подоконниках. И кухня такая крохотная. И санузел… И вообще…
Из окна был виден Пролетарский проспект. За ним среди торчащих рогами ветвей голых деревьев шли неровные ряды таких же пятиэтажек, как наша. Никита называл их «хрущобами». Местами торчали девяти- и двенадцатиэтажки. Привычная, утомившая глаз, картина. И нечего было тогда бояться, что нас выгонят. Абсолютно все получали такие хоромы. Хоромы, где сквозняки гуляли по полу в любое время года, где слышны были даже легкие шаги в соседней квартире. И на улицу выгнал не чужой дядя, а родной отец.
Воспоминания еще теснились в голове, но я заставила себя усилием воли отогнать их, встать, взять вещи и выйти из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь. Ключи не брала. Они остались лежать на тумбочке в прихожей. Пусть родители знают: я не вернусь.
На улице оказалось темно, холодно и сыро. Шел мелкий моросящий дождь. В желтом свете фонаря было видно, как он сеется тончайшими пунктирными линиями. Воздух просто перенасыщен влагой. Стопка книг оттягивала руку. Я присела на мокрую лавочку. И тут ощутила свое одиночество. Так остро ощутила. До слез. Одна. Без дома. Без семьи. Без поддержки. Никому не нужна. Куда идти? Почему-то дома мне это в голову не пришло. К Лидусе не пойду ни за что. К остальным подругам тоже — Иван сразу все узнает. А мне не хотелось, чтобы он знал. Не хотелось видеть, как насмешка плещется в уголках его губ. Конечно. Прискакала шантажировать его будущим ребенком. Вот уж он повеселится за мой счет. Так куда мне идти? К бабушке? Но в карманах не нашлось даже пяти копеек на метро. Всю стипендию отдавала родителям. Они выдавали мне из нее по пять рублей в месяц на дорогу, на различные мелкие траты. Эти деньги кончались быстро и я перехватывала у Никиты. Иногда подрабатывала сама. Переводила с французского для знакомых. Но такое везение случалось редко. Да и платили мало. Может, дойти пешком до «Каширской», а там поплакаться контролерам в жилетку? Или «пострелять» денег у метро? В прошлом году у меня был такой случай. Как-то в марте ездила по делам на улицу Горького. Неожиданно, возвращаясь домой, встретила Колю Богатырева из нашей группы. Он затащил меня попить кофе в бар кафе «Молодежное». С другим бы ни за что не пошла. Но это был Коля Богатырев, любимец Росинского, все еще хранивший верность Юрию Петровичу. И вообще очень умный, очень порядочный и очень веселый человек. Моя искренняя симпатия к нему была взаимной. При случае мы протягивали друг другу руку помощи. Иногда делились мыслями, наблюдениями. А в тяжелые времена — последними бутербродами. Ему я не могла отказать. Вот и пошла. Мы взяли тогда по чашке. Еще удивлялись, какой сладкий и густой кофе подали. Потом вдруг выяснилось, что бармен перепутал, принес нам не кофе, а шоколадный напиток. Чашка кофе стоила сорок копеек, чашка шоколада — рубль десять. На кофе у нас деньги были, на большее — нет. Пришлось выворачивать все карманы и выгребать последние копейки. А потом я стояла за большой колонной у метро «Маяковская». Стояла и смотрела на Богатырева, который подбегал ко всем прохожим подряд с магической фразой:
— У вас двух копеек не найдется? Мне позвонить.
Многие останавливались, рылись в карманах и кошельках. Мы с Богатыревым хохотали до изнеможения, деля добычу за самой дальней телефонной будкой. Как лиса Алиса и кот Базилио из «Золотого ключика». Хватило обоим и на метро, и на автобус. Может, попробовать сейчас богатыревский метод? Во всяком случае, довольно сидеть у подъезда. И родители могут выйти, и Никита. И с Иваном легко столкнуться.
Я взялась поудобнее за связку с книгами. Взвалила на плечо сумку. Медленно пошла к автобусной остановке. На автобусе можно и «зайцем». Пройти успела не больше двадцати метров. Услыхала за спиной топот. Обернулась посмотреть, что за слон бегает во дворах по ночам? Меня догонял Широков.
Он заходил к нам домой. Хотел пригласить в кино на следующий день. Попал в разгар баталии между отцом и Никитой. Тут выяснилось, что непутевая дочь ушла-таки куда глаза глядят. Отец взъярился еще больше. И в запале все выложил Широкову. Генка не стал вникать в детали. Побежал искать меня.
Мы с Широковым битый час просидели на скамейке у хозяйственного магазина. Он уговаривал, я отказывалась. Разговор шел по замкнутому кругу. И продолжаться это могло бесконечно. Стоило прислушаться к Генкиным доводам. Других вариантов в тот момент почему-то не находилось.
Широков молол языком, как мельница. Я слушала и думала. В конце концов иного выхода мой усталый мозг так и не нашел. Взяла и согласилась. Генка отвозит меня к бабушке. День уходит на приведение в порядок растрепанных чувств. Послезавтра же мы идем подавать заявление в ЗАГС. Никто никогда не узнает, что ребенок не Широкова.