— Честное слово, Ванечка, убью за такие вещи.
— Давай, — он согласно кивнул и снова поймал меня.
Димка вежливо кашлянул, заглядывая в прихожую. Убедился, что отец вовсе не собирается заканчивать с поцелуями. Пробурчал недовольно:
— Конечно. Некоторые могут теперь и без еды обходиться. А мне как быть? Есть-то хочется!
Тут мы оба не выдержали, расхохотались.
— Вот! — опять заворчал Димка. — Расцепились наконец. Ужинать мы сегодня будем или как?
Они мыли руки. Кажется, Иван еще заставлял Димку вымыть шею. Димка что-то верещал по этому поводу. Я накрывала. Внимательно прислушивалась к их возне в ванной. В душе тихо нарастало радостное возбуждение. Хотелось болтать и смеяться. Но за столом больше отмалчивалась. Давала возможность Димке всласть пообщаться с отцом. И потом весь вечер, проверяя тетради, готовясь к урокам, смотрела, как они ползают по полу с какими-то бумажками, самодельными схемами на обгрызенных листочках, о чем-то гудят. Я не лезла к ним. Ни о чем не спрашивала. Что поделаешь? Димка имеет право на Ивана больше, чем я. Сам Иван изредка поглядывал на меня. Подмигивал. И опять склонялся к Димке.
После обязательного вечернего чая он спокойно, но твердо посоветовал Димке готовиться ко сну. Тот недовольно зафырчал. Тем не менее, послушался, пошел в свою комнату.
Иван засиял глазами. Дождался. Угу! Как же! Что я, Димку не знаю? Рано Ванечка радоваться начал. Руки ко мне не успел протянуть, как сын в одних трусах пришлепал на кухню. Ему срочно что-то узнать понадобилось. И потом он так и ходил до двенадцати ночи. То зубы забыл почистить. То пить захотелось, то в туалет… Иван чуть зубами не скрипел. Еле сдерживался.
— Привыкай, Ванечка, — ехидно посоветовала я. — Он еще долго любопытничать будет. Пока не освоится. А сегодня раньше часа нам вообще нет резона укладываться.
— Интересно, — задумался вслух Иван, — как же мы тогда высыпаться будем?
— А никак, — улыбнулась я. — Наш сын считает, что у родителей личной жизни быть не должно.
— Придется лечить пацана, — прищурился Иван. — А пока давай поговорим о чем-нибудь.
Мы тихо беседовали. Ждали, когда Димка заснет. И все было замечательно. Все было отлично. До тех пор, пока у Ивана не родилась идея после того, как распишемся, устроить себе небольшое свадебное путешествие. Дня на три-четыре.
Распишемся? Иван сказал об этом просто, словно регистрация в ЗАГС-е сама собой разумелась. Я так не считала. Мне моя свобода была дорога. Торопиться некуда. Надо попробовать ужиться вместе. Раньше мы больше двух дней рядом не выдерживали, ссорились. И причем, ссорились смертельно. Иван это забыл? Я — нет. Ладно, бог с ними, с ссорами. Я-то их переживу как-нибудь. Не в первый раз. А вот Димка? Нет, никакого ЗАГС-а. Да и не хочу больше себя связывать. Слишком привыкла быть сама себе хозяйкой. А если родится ребенок? Не родится. Уж я об этом позабочусь. Сейчас с этим проще пареной репы. Мало ли, что Иван хочет. Зато я не хочу.
Он, видите ли, теперь возжелал дочку. Не видел, как растет Димка. На руках не носил. Получил взрослого парня. Еще несколько лет и сын — отрезанный ломоть. Женится и уйдет к жене. Теперь это модно. Мы-то пока молодые. Не очень, конечно. Но все-таки… Надо дочку. Девочки от родителей никуда не уходят. Я? Ну, я — исключение.
Ивану надоело со мной препираться. Распишемся и девочку родим. Точка.
Ну, нет! Не согласна. Я смотрела на Ивана, потихоньку закипая. Рожать мне, не ему. А это значит, пройти через второе кесарево сечение. Пеленки и все прочее тоже мне. И потом… Это он сейчас так меня улещает. А подойдет случай и после какой-нибудь добротной ссоры он возьмет да исчезнет на много лет. И я останусь с двумя детьми на руках? Это при нынешних условиях, когда и одного ребенка поднять крайне трудно? Второго Широкова с эдаким завидным приданым не подцепишь. Впрочем, с меня и одного Генаши за глаза хватило.
Вот тут-то Иван и завелся по-настоящему. Наверное, упоминание о Генаше подействовало на него, как на быка красная тряпка. Он заговорил медленно, со спокойными, будничными интонациями. По его мнению, никто не гнал меня тогда к Широкову. Он до сих пор не понимает, почему я не пришла к нему, к Ивану, и не сказала честно, что жду ребенка. Да? А что он мне заявил, когда мы шли из оврага? И я процитировала дословно, так как никогда не забывала тех его слов:
— Если женщина начинает шантажировать ребенком, от нее надо бежать, как черт от ладана.
Иван возмутился. Нашла, что вспомнить! Он-то о Горячевой говорил. Не обо мне. И что жениться не хотел, тоже чепуха. Ну, мало ли, что он там болтал? Да он готов был бежать расписываться впереди паровоза. Только ведь еще существовал драгоценный папочка, которого я боялась, как огня. Сначала бы согласилась выйти за Ивана, а потом бы испугалась папочки и передумала. Иван возмущенно махнул в раздражении рукой, не давая мне встрять. Он до сих пор уверен, что папочку я очень любила, а его, Ивана, не очень. Месяцами могла в его сторону не смотреть.
Мне стало обидно. Я не смотрела? Да я только его одного и видела. Никого больше.
Иван был не согласен. Что-то не замечал такого. Даже моя лучшая подруга не замечала. От которой я, кстати, многое скрывала. Он был потрясен, когда узнал от Никиты, что я из дома ушла. И то, наверное, потому что надоело папочкин диктат выносить. Он криво усмехнулся. И эта его усмешечка задела меня больше всего.
— Папочкин диктат? — взорвалась я. — Да он меня на улицу выгнал, в чем была, когда узнал, что ребенок от тебя и аборт я не собираюсь делать.
А дальше ссора покатилась, как снежный ком с горы. Иван непримиримо заявил, что вот тогда мне и надо было к нему идти, а не к Широкову. Он бы с ума сошел от счастья. А я к Широкову помчалась. От того, что не верила Ивану и не любила его.
От таких его слов я просто в фурию превратилась. Не любила? Да это Иван меня не любил. Генка, например, знал, что ребенок Ивана, и все равно принял его за своего сына. А вот мой Ванечка драгоценный на такое не решился. Ни тогда, перед свадьбой, ни позже. Сказал бы он мне: «Брось все и иди за мной. Твой ребенок — мой ребенок». И бросила бы. И пошла бы за Иваном хоть на край света, хоть босиком по снегу. Так ведь не сказал же? Ревностью исходил? Вранье это все. Просто не любил по-настоящему.
Иван оскорбился. Встал из-за стола. Сунул руки в карманы брюк. Сказал спокойным, будничным тоном:
— Я всегда тебя любил. Всю жизнь. Как умел, так и любил. В 91-м встретил тебя у «Белого дома». Ты меня и не заметила. Мимо прошла. Выглядывала кого-то. А я тебя потом искал, как проклятый. Домой вернулся, места себе не находил. Через неделю сказал жене: «Давай разводиться. Не могу. Другую люблю.» Развелся. В Москву перебрался, два года квартиру снимал. Все решиться не мог на глаза тебе показаться. Решился наконец. На свою голову… В общем, так. Я сейчас жить к сестре пойду. Ты все обдумай хорошенько. И если действительно любишь — пойдешь со мной в ЗАГС. Нет — значит нет. Значит, нечего мне больше в Москве делать.
Он закончил свой километровый монолог, обошел меня и направился в прихожую. Оделся. Ушел, громко хлопнув дверью. На шум выскочил Димка. Совершенно сонный, ничего не понимающий.
— Ма! Что случилось? Кто так дверью грохнул?
— Отец.
— Зачем?
— Ни за чем.
— А где он?
— Ушел.
— Куда?
— Назад. К тете Лиде, — ответила я и заревела. И рыдала долго, захлебываясь, размазывая слезы по лицу.
ТОГДА
Начиналась последняя неделя моего отпуска. Почему-то отпуск всегда пролетал слишком быстро. Я и отдохнуть как следует не успевала. Только начнешь в себя приходить, а уже на работу пора.
Обычно мы отдыхали в Вербилках. Саня и Лидуся не могли заниматься своими шестью сотками по-человечески. Наезжали только в выходные дни. Вот и получалось, что каждое лето огородничали мы с Димкой и бабушкой. Как правило, сидели на даче до последнего. Но в этот раз вернулись в Москву на целую неделю раньше. Что нас так потянуло домой? Непонятно. Вообще-то бабушка прихварывала. Не мешало находиться поближе к врачам. Да и погода испортилась, пошли дожди. Вот мы и вернулись.
В воскресенье разбирали вещи, мылись, смотрели телевизор. И, соответственно, спать легли очень поздно. А в понедельник рано утром раздался телефонный звонок. Мне не хотелось вставать. Я пыталась уговорить себя, мол, ничего не слышу. Но телефон все трезвонил. Еще бабушка с Димкой проснутся! Делать нечего. Который теперь час? Семь? Восемь? Еле продрала глаза, побрела к телефону.
Звонила Лидуся. Возбужденная до нельзя.
— Катюсик! Объясни, что происходит?
— А что происходит? — поинтересовалась я и, прислонившись к холодильнику, закрыла глаза. Сквозь сон слышала Лидусино сообщение: по телевизору и по радио говорят невесть что, Горбачев заболел, власть взял в свои руки какой-то там комитет по чрезвычайным положениям. Или происшествиям? Непонятно, короче. В нем, в этом комитете, Язов, Павлов, Янаев, еще кто-то. Услышав фамилию Янаев, я перестала воспринимать Лидусины слова совсем. Этот человек чем-то неуловимо напоминал мне покойного мужа. Кстати, помнится и его Геннадием родители нарекли. Что? В Москве введено чрезвычайное положение? Ах, войска?
— Что это такое, а? Скажи, Катюсик?
— Что, что? — засыпая на ходу, пробормотала я. — Обыкновенный военный переворот.
— А нам что делать?
— Не знаю. Я спать хочу. Ты извини, ладно?
Повесила трубку. Вернулась в постель. Угрелась под одеялом. Стала благополучно проваливаться в сон. Но сквозь дрему вдруг ясно и четко прошли мысли: «Постой, постой! О чем это Лидуся говорила? По описанию — точно военный переворот. Но у нас? В Москве? Чепуха! Просто Лидуся испугалась и все перепутала. Хорошо, а с чего ей пугаться? Пугаться-то ведь тоже нужно с чего-то?!».
Я открыла глаза и села. Надо позвонить Лукиным и узнать все точно. Лучше расспросить Саню. Он мужик толковый. И с ним у нас частенько возникает полное взаимопонимание.
Пошла в ванную. Плеснула в лицо холодной воды. Взялась за телефон.
— Я ничего сам не понимаю, — взволнованно ответил Саня. — Мы сейчас к вам придем. Ты своих поднимай. И включи телевизор, радио. Там эти сообщения постоянно идут.
Я бросилась к телевизору. Включила. Немного послушала. Побежала одеваться, умываться. Делала это быстро. Шум разбудил бабушку и Димку. Они выползли в большую комнату. Ничего не понимали. Бабушка сердилась.
— Баб! — сказала ей жестко. — В Москве военный переворот. Сядь перед телевизором и слушай. Я пойду, скоренько завтрак сочиню. Сейчас Лукины придут.
Бабушка закрыла рот на середине своей возмущенной тирады. Ошарашено посмотрела на меня. Но в растерянности пребывала лишь несколько секунд. Погнала Димку одеваться. Сама накинула халат и устроилась перед телевизором.
Через час семейный совет бурлил вовсю. Надо немедленно решить, уезжать из Москвы или нет? Уезжать. Пересидеть смутное время на даче. Бог с ней, с работой. Всегда можно будет новую найти. Жизнь дороже. Бабушка, как человек опытный, прошедший лагеря и переживший Великую Отечественную, настаивала на срочных закупках. Сахар, соль, крупы, сухари, мыло, спички, водка. Еще лекарства, иголки с нитками. Сидели, считали, сколько есть денег у двух семей. Нас с Саней отправили по магазинам.
К обеду снова собрались вместе. Решали, как будем выезжать на дачу. Бабушка слушала споры тихо. Лицо ее побледнело, а подглазья чернели. Она нервничала. И боялась. Не за себя боялась, за нас. Мы плохо себе представляли подобные катаклизмы. Она их прошла.
Заглянула соседка Клавдия Петровна. Поохала. Сообщила, что ее сын поймал какую-то радиостанцию. Кажется, «Эхо Москвы». Никогда не слышали. Так вот, там все по правде говорят. Но ловить нужно на ламповый радиоприемник. Другие не берут. У меня как раз стояла «Ригонда». Саня бросился настраивать. Сигнал был слишком слабый, скрывался за шумами.
— Глушат, сволочи, — ругнулся Сашка. Побежал домой и приволок минут через пятнадцать длинный кусок обмоточной проволоки. Один ее конец воткнул в приемник, другой выбросил на улицу через балкон. Слышимость стала лучше.
Мы сидели возле старенькой «Ригонды», по очереди прижимаясь ушами к динамикам. Замерев, внимали. Боялись пошевелиться, шумно вздохнуть. Вдруг пропустим самое важное? Саня помаялся-помаялся и заявил, что надо ехать туда, к Белому дому. Раз народ туда идет, значит, там можно будет получить полную информацию. Лидуся закричала на мужа. Она не пустит его никуда. А если убьют? Чепуху кричала, в общем-то. Саня тоскливо и жалобно смотрел на меня. И я приняла решение. Выдала его безапелляционным тоном. Мы поедем туда вдвоем с Сашкой. Лидуся с дочкой и тетей Машей пусть сидят у нас. Мало ли что? Вместе не так страшно. Да и бабуля у меня человек опытный и решительный. А мы с Саней им будем звонить. К вечеру вернемся, тогда будем решать, как поступить дальше. Со мной Лидуся спорить не посмела. Только косилась обиженно.
Мы с Саней довольно быстро собрались. И поехали. Спокойно, по-деловому. Всю дорогу молчали, изредка перебрасываясь короткими фразами. Каждый думал о своем. Похоже, мы оба боялись. Что там ждет впереди? Вдруг военные действия начнутся или что-нибудь еще? Неизвестность пугала.
Пока вокруг все шло относительно спокойно. В одних местах люди спорили и митинговали. В других шутили — зло и не очень. В третьих — невозмутимо занимались своими делами. На «Баррикадной» было покруче. Сновали какие-то люди с листовками. Группками стояла милиция, еще никого не трогая.
У Белого дома народа оказалось не густо. Но со всех сторон к нему неторопливо шли, стекались люди. Кое-где вспыхивали драки на политической почве. Ненадолго. Дерущихся моментально растаскивали. Вот где шуму-то! Мы толкались там часа три. Насмотрелись, наслушались. После этого выбрались к метро, туда, где поспокойней. И все неторопливо обсудили. Поразительно, до чего в тот момент мы с Саней одинаково думали. Это было приятно. Грело душу и успокаивало. Совместно выработанное решение казалось единственно правильным. Мы поехали домой, гораздо более уверенные. Я все удивлялась, как наши с Сашкой размышления совпадали. Почти у самого дома спросила его:
— Слушай, Сань! А чего ты ко мне в детстве надирался? Смотри, какое у нас сейчас понимание.
— А ты в детстве вредная была, — улыбнулся Саня. — До омерзения. И задавалась.
— Теперь не задаюсь?
— Иногда.
Мы рассмеялись. И это было последнее спокойное мгновение.
Я думала, с Лидусей будет инфаркт или что похуже, когда Саня изложил ей наши соображения. Она буйствовала раненым слоном. Визжала: «Не пущу!». Потом угомонилась. Димке поручили отпаивать ее валерианкой. Она покорно принимала от него капли, изредка всхлипывая. Тетя Маша молча плакала. Бабушка казалась спокойной, деловитой.
— А что ж! И правильно!
— Но ведь ночь скоро, — слабо скулила Лидуся. — Пусть, если им так неймется, с утра едут.
— Неизвестно, что утром будет, — отрезала бабушка. — Езжайте, ребятки, сейчас по-другому нельзя.
Она сама уложила нам рюкзак. Вещи упаковала в целлофановые пакеты. Собрала так, словно мы должны были идти по этапу. Тогда мне это казалось лишним. Через несколько часов я поняла, как она права. Я вот отказывалась брать с собой Санину саперную лопатку. Мне не хотелось лишнюю тяжесть тащить. Не на год же собираемся. Ясность будет, скорее всего, к утру. Завтра днем мы вернемся. И я отбрыкивалась от этой лопатки. Бабушка настаивала. А лопатка очень пригодилась, когда ставили палатки комитету солдатских матерей. И пригодились запасные шерстяные носки, резиновые сапоги, дедушкина плащ-палатка, топор… Единственное, о чем мы забыли, это о сигаретах. Но у Белого дома проблем с табаком не возникало. Там угощали пачками и даже целыми блоками.
Вообще, ненормальные были дни. Становилось то страшно, то весело. В Белом доме в одном из подъездов записывали в так называемую «народную оборону». Саня побежал туда. Записать себя и меня. Вернулся огорченный. Женщин не брали. Только мужчин, прошедших различную военную подготовку. Он без меня соваться не стал. Ладно. Мы и так здесь посидим. Авось, пригодимся.