— Значит, он умрет, — ровно ответил Степан, — в полевом стане, без анестезии его не спасет и сам Господь.
Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана.
— Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!
— И что? — не меняя тона, поинтересовался Больших. — Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? — И указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.
Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.
В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавшего белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом глазок-буравчиков.
Гаврилыч встрепенулся при упоминании его имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.
Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности, производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.
Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.
— Привезем! — решился бригадир. — Только ты не сообщай об огнестреле!
— Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.
Нет, к черту эти пуганые рефлексы — сейчас прилетит и сразу к Стаське!
Но как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию, лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!
— Не реви, ребенка напугаешь! — строго приказал сестрице Степан. — Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!
Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое он надеялся, откладывались.
Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу попросил пардону у коллег поднятием ладоней в капитулирующем жесте:
— Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.
Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:
— Классно сделано! Супер!
Врач остался доволен вердиктом.
Юра заимел сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины — ничего такого уж страшного и смертельного, но болезненно, неприятно и надолго.
Когда он успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, его симпатягой племянником, родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.
— Я тебя не отвлекаю? — заранее извиняясь, спросила она.
— Нет.
Да, как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.
За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у нее ни разу — не мог. Не мог ни поцеловать, ни обнять, ни быть близким с ней — не получалось! Приезжал, возился с Ежиком, ужинал с ними, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, а остаться не смог.
Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.
Но, господи, как же это тошно объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!
Тошно, трудно и не хочется ужасно. Чувствовать себя виноватым не хочется!
И ведь опять Анька оказалась права — это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить с ним одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!
Ах ты ж, господи! Как же это все…
Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, мечтаниях, боясь спугнуть мужика неосторожно.
Он тряхнул головой, не услышав, что она говорила, занятый мысленными откровениями с самим собой.
— Что?
— Я спросила, если ты уже в Москве, не мог бы приехать?
— Что-то случилось?
— Нет-нет! — даже испугалась она возможности его серьезно потревожить. — Ничего страшного! Только я лежу, меня на работе сильно продуло, поясница болит, ну это ерунда! А вот мама поскользнулась, упала вчера и сильно ударилась рукой. Ничего делать не может. Ты не мог бы посмотреть?
Он разозлился: «Да что за день жестянщика!» И этот вечный смиренный тон! Воистину перебор евангелистской кротости в характере женщины может довести нормального мужика до остервенения!
«Жертва — высшая форма эгоизма», — вспомнилось вдруг ему изречение, неизвестно кем сказанное.
Несчастья и неприятности поодиночке не ходят — не их стиль!
О чем совершенно забыл доктор Больших, а зря! И то, что случаются они в самый неподходящий момент, тоже позабыл Степан Сергеевич! Например, тогда, когда ты решил изменить жизнь, перестать боятся себя, своего прошлого и всей душой и новой смелостью стремишься, рвешься к женщине.
«Подожди!» — сказала судьбинушка и притормозила Степана Больших, проверяя на слабо и истинность принятого решения, проделав свой выкрутас весьма обыденно, в соответствии с жизненным кредо.
— Она в поликлинику ходила? Рентген сделала? — требовательно спросил Больших.
— Нет, — прошелестела виновато Вера. — Вроде не перелом, просто болит. Мы думали, ты посмотришь.
«А-ах ты ж, твою мать! Ну что за люди?! Они решили, что перелома нет!» — завелся Степан и приказал голосом, звенящим металлом:
— Так. Сейчас она отправится в ближайший травмопункт и сделает рентген. Я туда подъеду. Где он у вас находится?
Пока он добирался, Ольга Львовна успела высидеть очередь и сделать снимок руки. Степан, большим потревоженным зверем, прошагал мимо больных прямиком в кабинет к врачу. Извинился за вторжение, представился тоном министра, посмотрел мокрый еще снимок, поговорил с безразличным ко всему районным травматологом, посочувствовал коллеге, перегруженному количеством больных, отказался от «по пять грамм спиртику» и повез Ольгу Львовну домой.
Вера лежала на диване, до подбородка укрытая пледом, не вышла их встретить, как обычно, и улыбалась тихой страдальческой христианской улыбкой.
— Перелома нет, трещин тоже. Повезло, — по-деловому объяснял Больших. — Сильный ушиб. Руку на перевязь, беречь, ничего не делать недели две-три. Завтра в поликлинику, встать на учет и начать ходить на физиопроцедуры.
Он присел на край дивана, возле Веры, и, не выходя из ипостаси врача, требовательно спросил:
— Что у тебя болит?
— Да так. Ничего серьезного. Поясница.
— Перевернись, я посмотрю!
— Не надо! — неожиданно твердо отвергла она его помощь.
— Вера! — попытался урезонить ее Больших.
— Степан, на самом деле не надо! Она у меня часто болит, я но-шпу выпила, пройдет!
— Ты к врачу обращалась?
— Да что ты! Зачем? Просто просквозило. У нас на работе страшные сквозняки.
Он пощупал ее лоб. Температура была. И не маленькая.
Ему хотелось послать все к черту! И этих двух баб с их идиотским упорным нежеланием обращаться к докторам, но врач преобладал в нем всегда, в любой ситуации.
Первым и главным был врач, а потом Степан Больших.
Он молча вышел из квартиры, взял из джипа медицинский чемодан и, игнорируя Верины отнекивания, просьбы, перерастающие в требования не трогать ее и не беспокоиться, померил давление, температуру, сосчитал пульс. Прикрикнул на нее разок, перевернул на живот, задрал футболку, приспустил домашние штанцы и внимательно, вдумчиво прощупал чуткими пальцами спину, перевернул назад и прикрыл пледом.
— Вера, ты когда мочишься, тебе больно? Есть неприятные ощущения внизу живота? Как часто у тебя позывы в туалет?
— Я не буду тебе отвечать на такие вопросы! — зло отрезала она.
— Ольга Львовна! — рявкнул Больших.
— Да-а, — перепуганно отозвалась она, входя в комнату.
— Вы слышали, что я спрашивал?!
— Да-да.
— Отвечайте!
Ольга Львовна неуверенно посмотрела на Веру, но ослушаться Степана, невзирая на протестующее качание головой Веры, не осмелилась.
Кишка тонка у Веры со всей ее упертой глупостью тягаться с Больших!
— Ну да, Верочка жаловалась, что часто хочет в туалет, а сходить не может и что больно…
— Мама! — перебила ее Вера.
— Давно это у нее? — проигнорировал ее протесты Степан.
— Месяца два, может, три, но не так, чтобы сильно. Но она но-шпы выпьет, в ванной горячей полежит, ее и отпускает. Теперь вот прихватило всерьез, и вставать и ходить больно.
Он бы их с удовольствием придушил.
— Вы же обе взрослые женщины! С высшим образованием! Вы ж не бабки деревенские, где до врача, как до Бога, не добраться! Что за идиотизм?! Но-шпы она выпьет! К врачу надо было, и немедленно, как только прихватило, еще два месяца назад! Почему ты мне не сказала, я бы сам тебя отвез!
— Потому и не сказала! — повысила голос Вера. — Не надо мне никаких больниц и врачей, само пройдет!
Он посмотрел на этих двух женщин — лежащую на диване и стоящую рядом и поглаживающую дочь по голове широкой ладонью, на прибежавшего из своей комнаты Ежика, которого привлекли громкие голоса взрослых, и привалившегося к маме бочком, и словно отрезвление какое на него снизошло.
Ясное, незамутненное видение… Это посторонние ему люди! Семья со своими правилами, законами, убеждениями, с какими-то недоступными его пониманию принципами, а он здесь случайный, неведомо как попавший к ним и чего ради задержавшийся человек.
Они так живут, они уверены в своих поступках и принципах, в том, что достойно, а что нет, что морально и нравственно, а что греховно, и наверняка это правильно, что каждый живет соответственно своим установкам.
Вот только ничего из их жизни, энергетики, фанатичной уверенности в истинности своих правил, восприятия мира, характеров не совпадает с миром Степана Больших.
Совершенно чужая ему женщина — уступающая во всем, принимающая его, но так и не понявшая — хронически не его женщина!
Такими вот тропами водит его жизнь за страх вляпаться в серьезные отношения и боязнь переживать еще раз предательство, за строгую охрану своей свободы моральной, душевной, физической — любой!
И Ванечка, такой замечательный мальчишка, которого Степану постоянно хочется защитить от всего на свете, чужой ребенок, и это его жизнь! Это его мама и бабушка, он родился именно в этой семье, и это его жизненный путь. И никакой дядя Степан ни улучшить, ни сделать эту жизнь другой не сможет, особенно если женится на его матери, которую не любит и, по большому счету, не уважает.
Твою мать! Как он дошел до такой жизни?
«Страх — сильнейшее боевое оружие! — говорил древний римский полководец. — Он корежит и ломает людей! Испугайте своего врага — и вы победили!»
Больших достал из медицинского чемодана пухлую записную книжку, которую все собирался, но никак руки не доходили переписать на мобильный, полистал странички в поисках нужной фамилии, нашел, набрал номер и вышел в кухню.
Поговорить.
Вернувшись в комнату, застал ту же живописную группу из трех человек, не изменивших позы, настороженно смотрящих на него в три пары глаз.
— Значит, так. Сейчас мы поедем в больницу, к моему хорошему знакомому. Тебя обследуют.
— Нет, сегодня я не могу! — холодно отрезала Вера.
Такое поведение пациентов кротости характера и так уже тихо сатанеющему доктору Больших не прибавляло никогда!
— Или ты сейчас встанешь и соберешься, или я сгребу тебя в чем есть и затолкаю в машину! — твердо изложил варианты развития событий Больших.
Предупреждение, высказанное таким тоном, не оставляло путей к спорам, сопротивлению и глупому упорству.
— Мама… — обратилась она к последней инстанции за помощью.
— Степан Сергеевич! Мы сегодня никак не можем! — собираясь заплакать, умоляюще вступилась Ольга Львовна. — Сегодня придет папа Ежика, им с Верой надо обсудить очень важные вопросы, они так долго договаривались об этой встрече!
— Я подозреваю, что у Веры серьезное заболевание. Вы это понимаете?
— Да, да, раз вы говорите! Только давайте завтра! Ведь можно завтра? Мы съездим, съездим! Можно с этим доктором на завтра договориться? — как о пощаде просила Ольга Львовна.
— Хорошо, — согласился Степан, остывая в один миг.
Он позвонил, передоговорился на завтра, написал на листке координаты, к кому и куда ехать и как найти, на другом листке написал несколько названий лекарственных препаратов для облегчения болей и сразу ушел.
Он не забыл про Стаську, но передумал ехать к ней — не сегодня!
Не в таком состоянии раздражения, усталости, злости на себя по большей части, а заодно и на баб неразумных!
Как только он отъехал от Вериного дома, позвонила сестричка:
— Ты в Москве еще?
— Да, в ней, — вздохнул Степан.
— Ты занят?
— Уже нет.
— Степочка, приезжай ко мне, если тебе очень уж трудно, а? Мне так тоскливо, ужасно! Приезжай, поговори со мной!
— Тоскливо что-то нынче, — разворачиваясь, пожаловался он в ответ.
Они проговорили полночи. Почему-то про Стаську он ей не рассказал. Про Веру и ее проблемы со здоровьем, про свое решение расстаться с ней и понимание их полной чуждости, про работу свою — легко и с чувством освобождения.
А про самое важное — нет!
Да потому, что знал прекрасно, что Анька живым его не выпустит — такого наговорит! И отчитает по полной программе, устроив моральную порку за то, что упускает свой шанс, за то, что обидел единственную женщину…
Найдет слова и поводы для прочищения мозгов, можно не сомневаться, и, что особенно неприятно, выскажет все то, что он сам себе уже мысленно сказал сто раз!
Самому-то признать себя неправым проще, даже некую гордость испытываешь: дескать, вот я какой честный с самим собой, но, когда кто-то называет твои поступки и поведение своими именами, это вызывает стойкое раздражение и неприятие!
Вот поэтому и не сказал! А может, и по другой причине…
Он остался у сестры ночевать, а утром помчался домой — ожидался приход сантехников, можно сказать, эпохальный, поскольку он никак не мог с ними состыковаться, а необходимость назрела — подтекала ванна на первом этаже, и всерьез.
И сегодня чудо соединения трубы с разводным ключом имело все шансы состояться. Сантехники приехали грамотные, из серьезной фирмы, провозились до глубокого вечера, заодно уж проверив все трубы и соединения в доме.
Часам к шести Степан понял, что сегодня ему не выбраться и никуда он уже не поедет.
Встреча со Стаськой отложилась в очередной раз.
Он позвонил Вере проверить исполнения выданных им приказаний.