— Фридрих, я уже давно догадалась, что вы способны оценить работу моего мужа. Вы цените красоту. Знаете, что художник вкладывает в картину частицу своей души, и понимаете, почему его работа не имеет цены. И хотя необходимость расстаться с ней разбивает мне сердце, я охотно отдаю ее. Отдаю ее вам.
Он по-прежнему продолжал смотреть на меня. Но я не стала отворачиваться. Все должно было решиться именно сейчас, в эти секунды. Я вдруг заметила у него на лице шрам от левого уха до шеи, едва заметный серебристый рубец. Заметила, что зрачки его окаймлены черным, словно специально, чтобы подчеркнуть синеву глаз.
— Софи, картина здесь ни при чем.
Ну вот и все. Моя судьба решена.
Я закрыла глаза, чтобы до конца осознать этот факт.
А комендант тем временем начал говорить о прекрасном. Рассказал об учителе рисования, которого знал в юности, тот открыл ему глаза на искусство, далекое от привычного классицизма. Рассказал, как пытался объяснить этот на первый взгляд более грубый и простой стиль живописи своему отцу, который, к сожалению, ничего не понял.
— Он заявил мне, что картины выглядят «незаконченными», — вздохнул комендант. — По его мнению, любое отклонение от традиционализма уже само по себе является бунтом. И видимо, моя жена придерживается того же мнения.
Но я практически не слушала его. Я подняла бокал и сделала большой глоток.
— Можно еще вина? — попросила я.
Никогда еще я так много не пила. Но мне было наплевать, прилично я себя веду или нет. Комендант продолжал что-то говорить, голос его звучал тихо и монотонно. Он не ждал от меня вопросов или реплик: казалось, он хотел, чтобы я просто слушала. Хотел, чтобы я поняла, что под грубым мундиром бьется живое человеческое сердце. Но я практически не слышала его. И страстно желала только одного: затуманить сознание, выкинуть из головы мысли о своем роковом решении.
— Как, по-твоему, если бы мы встретились при других обстоятельствах, то могли бы стать друзьями? Мне хочется верить, что да.
Я же изо всех сил старалась забыть, что сижу здесь, в этой комнате, наедине с немцем.
— Возможно.
— Софи, потанцуй со мной!
«Господи, он произносит мое имя так, будто имеет на это полное право!»
Тогда я поставила бокал, поднялась со стула и, пока он ставил граммофонную пластинку с медленным вальсом, покорно ждала, бессильно опустив руки. Он подошел ко мне и после секундного колебания обнял меня за талию. А когда пластинка перестала шипеть и заиграла музыка, мы начали танцевать. Ведомая твердой рукой, я медленно кружилась по комнате, легко касаясь пальцами его рубашки из тонкого хлопка. Я танцевала точно во сне, не отдавая себе отчета в том, что он прижимается щекой к моей голове. От него пахло мылом и табаком, я чувствовала, как его брюки трутся о мою юбку. Он не пытался притянуть меня к себе, а держал осторожно, как обращаются с очень хрупким предметом. Я закрыла глаза, погрузившись в обморочный туман, и постаралась двигаться в такт музыке, но сама в это время была где-то далеко-далеко. Несколько раз я попыталась представить, что танцую с Эдуардом, но ничего не получилось. У этого человека все было иным: он не так прикасался ко мне, от него пахло иначе, у него было другое телосложение.
— Иногда кажется, — начал он, — что в мире осталось так мало красоты. И так мало радости. Ты считаешь жизнь в твоем городке слишком суровой. Но если бы ты видела то, что нам довелось увидеть далеко за его пределами… Победителей нет. В подобной войне не бывает победителей. — Казалось, он говорит сам с собой. Мои пальцы покоились на его плече, и я чувствовала, как при каждом вздохе под тонкой рубашкой ходят мускулы. А он все продолжал вкрадчиво шептать: — Софи, я хороший человек. Мне очень важно, чтобы ты это поняла. Чтобы мы поняли друг друга.
Неожиданно музыка кончилась. Он неохотно отпустил меня и пошел поправить иглу. Подождал, пока пластинка снова заиграет, но танцевать не стал, а замер перед моим портретом. У меня в груди затеплилась слабая надежда — вдруг он все-таки передумает? — но он, на секунду замявшись, подошел ко мне и нежно вытащил шпильку из моей прически. Я застыла на месте, а он осторожно, одну за другой, стал вынимать шпильки и складывать их на стол, пока наконец волосы не рассыпались по плечам. Он практически не пил, но взгляд у него был остекленевший, меланхоличный. А я смотрела на него не отворачиваясь, немигающими глазами, совсем как у фарфоровой куклы.
Распустив мне волосы, он поднял руку и пропустил локон сквозь пальцы. Он действовал медленно и осторожно, словно хищник, опасающийся вспугнуть жертву. А затем взял меня обеими руками за подбородок и поцеловал. Я запаниковала и никак не смогла заставить себя ответить на его поцелуй. И тогда, закрыв глаза, я позволила ему раздвинуть мне губы. От потрясения тело мое стало будто чужим. Точно в горячечном бреду, я чувствовала, как он, все крепче сжимая мою талию, потихоньку подталкивает меня к кровати. И все это время внутренний голос твердил мне, что таковы условия сделки. Цена за освобождение мужа. Мне оставалось только смириться и ровно дышать. Не открывая глаз, я легла на мягкие одеяла. Я чувствовала, как он стягивает с меня башмаки, чувствовала его осторожные руки, пробирающиеся мне под юбку. Чувствовала горящий взгляд на своем теле.
«Эдуард».
Он осыпал меня поцелуями. Мои губы, грудь, живот. Его дыхание стало тяжелым, словно он погрузился в мир воображения. Он целовал мне колени, ноги в чулках, прижимался губами к обнаженной коже там, где кончались чулки, словно близость тайных уголков моего тела доставляла ему несказанное наслаждение.
— Софи, — шептал он. — О Софи!
И когда его руки оказались на внутренней поверхности моих бедер, какая-то часть моего естества вдруг предательски ожила, затеплилась. И хотя это не имело ничего общего с настоящим огнем, та самая часть моего естества, изголодавшись по мужским рукам, по тяжести мужского тела, не услышала голоса сердца. Пока его губы исследовали мое тело, я непроизвольно двигалась вверх и вниз, а потом неожиданно для себя глухо застонала. Но его яростная ответная реакция, его участившееся дыхание тут же подавили мой позыв. Когда юбки мои были уже задраны до талии, блузка расшнурована и я почувствовала его горячие губы на своей обнаженной груди, то внезапно превратилась в камень, совсем как мифический персонаж.
«Губы немца. Руки немца».
Потом он лег на меня, придавив к кровати всей тяжестью своего тела, и дрожащими руками начал нетерпеливо стягивать с меня панталоны. Он раздвинул мои ноги и в изнеможении уткнулся мне в грудь. Что-то твердое уперлось в мое бедро. Раздался звук рвущейся ткани — и вот, судорожно вздохнув, он уже был во мне. Я лежала, закрыв глаза и сжав зубы, чтобы не закричать от отчаяния.
«Во мне. Во мне. Во мне». Я слышала его прерывистое дыхание, ощущала, как едкий мужской пот струится по моей коже, а тяжелая пряжка ремня врезается в ногу. Мое тело невольно двигалось, понукаемое его настойчивостью. «О боже! Что же я наделала! Во мне. Во мне. Во мне». Я непроизвольно сжимала края одеяла, мысли путались. И опять какая-то часть моего естества теперь отторгала их успокоительное тепло больше, чем что бы то ни было. Меня украли у другого. Украли так же, как они крадут все остальное. Оккупировали. Меня оккупировали. Я исчезла. Я оказалась в Париже, на улице Суффло. Светило солнце, парижанки надели свои лучшие наряды, а в тени деревьев важно расхаживали голуби. Мы шли с мужем под руку. Я хотела сказать ему что-то важное, но вместо слов у меня вырвался всхлип. Картина застыла и исчезла. И тогда я бессознательно поняла, что все прекратилось. Сперва замедлилось, а потом прекратилось. Прекратилось. Эта штука. Этой штуки больше не было во мне. Она обмякла и лежала, словно извиняясь, у меня между ног. Я открыла глаза и встретила его взгляд.
Лицо коменданта, находящееся совсем рядом с моим, было багровым, черты лица исказились, словно от сильной боли. Я боялась дышать, поскольку поняла: что-то явно не так. И я отчаянно искала выход. Но он упорно не сводил с меня глаз, он знал, что я знаю. Одним мощным рывком он наконец перекатился на бок.
— Ты… — выдохнул он и замолчал.
— Что? — Меня смущали моя голая грудь и обмотавшаяся вокруг талии юбка.
— У тебя такое лицо… такое… такое…
Он резко поднялся, и я отвернулась, когда он начал застегивать брюки. Прижимая руку к голове, он смотрел куда-то в сторону.
— Простите, — начала я, не понимая, за что извиняться. — Что я такого сделала?
— Ты… ты… Я не этого хотел! — ткнул он в меня пальцем. — Твое лицо…
— Не понимаю! — разозлилась я, оскорбленная несправедливостью его претензий. Имел ли он хоть малейшее представление, что мне пришлось пережить? Догадывался ли, чего мне стоило позволить ему дотронуться до себя? — Я сделала то, что вы пожелали.
— Но я хотел, чтобы ты была другой! Я хотел… — сказал он, разочарованно махнув рукой. — Я хотел это. Хотел девушку на портрете.
Мы молча уставились на портрет. Девушка смотрела прямо на нас, волосы разметались по плечам, выражение лица вызывающее, торжествующее и призывное. Лицо сексуально удовлетворенной женщины. Мое лицо.
Я одернула юбку и запахнула блузку. Когда я начала говорить, голос мой дрожал от волнения:
— Господин комендант… я отдала вам все… что могла отдать.
Его глаза потемнели, словно замерзшее море. Нижняя челюсть дергалась в нервном тике.
— Убирайся! — спокойно сказал он.
— Простите, — запинаясь, начала я, когда наконец осознала, что правильно его поняла. — Если я… могу…
— УБИРАЙСЯ! — прорычал он, грубо схватив меня за плечо, и развернул в сторону двери.
— Но мои туфли… мои шали!
— ПОШЛА ВОН! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА!
Я едва успела схватить картину, и он вышвырнул меня за дверь; я приземлилась на колени, так и не поняв, что произошло. За дверью раздался жуткий треск, потом еще и еще, затем звук разбитого стекла. Я в ужасе оглянулась, после чего опрометью босиком сбежала по лестнице и кинулась прямиком через двор.
Домой я добиралась почти час. Пройдя четверть мили, я уже не чувствовала под собой ног. К тому времени, как я попала в город, они настолько заледенели, что я даже не заметила, что поранила их на разбитой проселочной дороге. Зажав под мышкой картину, я ковыляла в кромешной тьме в тонкой блузке, не способной защитить от холода, и абсолютно ничего не чувствовала. И пока я шла, первоначальный шок постепенно сменялся осознанием того, что же я наделала и что в результате потеряла. Эта мысль сверлила мой мозг. Я брела по пустынным улицам родного города, нимало не беспокоясь, что меня кто-то увидит.
Я пришла в «Красный петух» около часу ночи. Я слышала, как часы пробили один раз, и почему-то подумала о том, что, возможно, для всех было бы лучше, если бы моя авантюра провалилась. И когда я стояла там, едва заметная тень промелькнула за тюлевой занавеской и кто-то отодвинул засовы на входной двери. На пороге появилась Элен в ночном чепце, в накинутой на плечи белой шали. Она явно меня ждала.
Я посмотрела на нее, свою сестру, и сразу поняла, что она была абсолютно права. Поняла, что мой поступок поставил под удар всю семью. Мне хотелось сказать, что я сожалею. Сказать, что поняла, как жестоко ошибалась и что моя любовь к Эдуарду, желание быть вместе с ним помутили мой разум, сделали меня слепой и глухой. Но я была не в силах говорить. И, словно онемев, стояла в дверях.
Когда она увидела мои босые ноги, у нее от ужаса расширились глаза. Она затащила меня в дом, закрыв за собой дверь. Закутала меня в свою шаль, убрала упавшие на лицо волосы. Ни слова не говоря, отвела меня на кухню и зажгла плиту. Согрела стакан молока и, пока я держала его в руках (пить я была просто не в состоянии), сняла с крючка жестяную ванну, поставила перед горящей плитой и стала лить туда кастрюлю за кастрюлей воду, которую нагрела на плите. Когда ванна заполнилась до краев, она осторожно сняла с меня шаль. Расшнуровала мою блузку, затем стянула с меня, словно с ребенка, через голову сорочку. Расстегнула сзади юбку, ослабила корсет, сняла с меня нижнее белье, положив его на кухонный стол, так что я осталась совершенно голой. А когда я начала дрожать от холода, взяла меня за руку и помогла залезть в ванну.
Вода обжигала, но я этого почти не чувствовала. Я погрузилась в нее по плечи, стараясь не обращать внимания на острую боль в израненных ступнях. А потом моя сестра, засучив рукава, взяла мягкую мочалку и принялась осторожно намыливать меня с головы до ног. Она мыла меня в полной тишине, нежными, ласковыми движениями, между пальцами, под мышками, и старалась не пропустить ни одного кусочка тела. Оттерла мои в кровь разбитые ступни, осторожно достав мелкие камушки, застрявшие в порезах. Вымыла мне голову, тщательно прополоскав до чистой воды, затем расчесала, прядь за прядью. И той же мочалкой вытерла тихие слезы, катившиеся по моим щекам. За все это время она не проронила ни слова. Наконец, когда вода стала постепенно остывать, а меня снова начало трясти от холода и изнеможения, она достала большое полотенце и завернула меня в него. Затем натянула на меня ночную рубашку и проводила наверх, в постель.
— Боже мой, Софи! — уже проваливаясь в сон, услышала я ее шепот. И снова отчетливо поняла, какую беду накликала на нас всех. — Что же ты наделала?
10
Шли дни. Мы с Элен, как две актрисы, исполняли роль хозяек отеля, занимаясь повседневными делами. Со стороны мы, наверное, выглядели как обычно, но обе чувствовали себя крайне неловко, и неловкость эта усиливалась с каждым днем. Никто из нас не обмолвился ни словом о том, что произошло со мной той ночью. Я плохо спала. Не больше двух часов в день. Плохо ела, так как кусок не лез в горло. Внутри меня засел неизбывный страх, постоянно сосало под ложечкой, и я ничего не могла поделать, хотя знала, что угасаю прямо на глазах.
Я снова и снова невольно возвращалась к событиям той роковой ночи, ругая себя за наивность, тупость и гордыню. Ибо именно гордыня стала виной всего того, что случилось. Если бы я притворилась, что польщена вниманием коменданта, и попробовала снова стать девушкой с портрета, то, возможно, завоевала бы его сердце. Возможно, спасла бы своего мужа. Неужели так трудно было это сделать? Но я почему-то вбила себе в голову, что, став вещью, сосудом для утоления сексуальной жажды, тем самым умалю сам факт измены. Я пыталась сохранить верность нам обоим. Словно для Эдуарда это что-то меняло.
Каждый день я с замиранием сердца смотрела, как офицеры собираются на ужин, и всякий раз без коменданта. Меня страшила наша предстоящая встреча, но еще больше страшило его отсутствие и то, чем оно могло обернуться для меня. Однажды Элен все же осмелилась спросить у офицера с седыми усами о коменданте, но тот лишь неопределенно махнул рукой и ответил: «Слишком занят». Сестра поймала мой взгляд, и я поняла, что она тревожится не меньше моего.
Я внимательно наблюдала за Элен, и меня все больше угнетало осознание собственной вины. Ведь я понимала, что всякий раз, как сестра смотрит на детей, она гадает, какое будущее их ожидает. Как-то я подслушала ее разговор с мэром. Элен просила его взять к себе детей, если с ней что-нибудь случится. И мэр явно удивился. Он недоумевал, откуда у нее подобные мысли. Я видела новые морщинки у нее вокруг глаз, возле рта и знала, что это моих рук дело.
Малыши, казалось, не замечали наших тайных страхов. Жан и Мими, как всегда, беспечно играли, иногда, правда, жалуясь на холод или друг на друга. Из-за постоянно мучившего их голода они сделались очень капризными. Теперь я не брала ни крошки из немецких продуктов, но запретить это детям было невозможно. Орельен снова замкнулся, погрузившись в собственные переживания. Он молча ел, всем своим видом демонстрируя, что не желает с нами разговаривать. Не знаю, приходилось ли ему опять драться в школе, сейчас я была занята другим, и мне было не до того. Хотя Эдит явно что-то знала. Она напоминала мне ивовый прутик, с помощью которого ищут воду под землей. Девочка не отходила от меня ни на шаг. По ночам она спала, крепко держась за подол моей ночной рубашки, а когда я просыпалась, то сразу ловила на себе взгляд ее больших темных глаз. Я смотрела на себя в зеркало и не узнавала, на меня смотрела незнакомая женщина с изможденным, осунувшимся лицом.