– Смотри, что ты наделала! Вот и сиди теперь без ужина!
Мама дает Вере подзатыльник. Вера не плачет: привыкла. И тут в кухню входит папа.
– Не смей бить мою дочь!
– Ничего, папочка, мне не больно.
Папа обнимает ее, она крепко прижимается к нему.
– Почему Вера должна крутить эту проклятую мясорубку? Она еще маленькая, ей не под силу.
– Ничего, пусть привыкает. Должен же кто-то помочь мне по хозяйству! Я ей сколько раз говорила: тряпкой надо завинчивать!
– Иди, доченька, – говорит отец Вере. – Я сам тут разберусь.
Вера выходит из кухни, но ей прекрасно слышно продолжение спора.
– Почему Лена не может тебе помочь? Она же старше, она уже большая.
– Лорочке нужно заниматься. А Вера и так по всем предметам успевает.
К тринадцати годам Лена превратилась в Лору. Она считала, что это звучит клевее. Придумала целую парадигму: если Елена, значит, Элен. Значит, Элеонора. Значит, Нора. Значит, Лора. И новое имя прижилось, только папа по-прежнему упрямо называет Лору Леной.
– Я не позволю превращать мою дочь в прислугу.
– А меня можно превращать в прислугу? Я и так целыми днями кручусь, с ног падаю, света божьего не вижу!
– Ты могла бы попросить меня. И не смей ее бить. Ничего страшного не случилось.
Вера и сама видит, что ничего страшного не случилось. В миске было слишком мало фарша, на пол почти ничего не попало. Отец подбирает миску и мясорубку, Вера, следившая за происходящим сквозь приотворенную кухонную дверь, бросается подбирать и выкидывать в ведро то, что все-таки вывалилось на пол, вытирать следы влажной тряпкой.
– Ничего, доченька, я сам.
– Нет, папа, я тебе помогу.
У папы есть самодельный ножик, маленький, острый-преострый, оставшийся от дедушки. Этим ножиком папа очищает мясо от пленок и жил, вместе с Верой они дружно проворачивают фарш.
– Все, теперь твоя очередь, – говорит он маме. – Жарь котлеты.
Мама следит за ними злыми глазами.
Вера росла тихой, послушной девочкой, можно было даже сказать, забитой. В школе она сразу стала примерной ученицей. У нее очень рано проявились поразительные способности к математике. Уже в младших классах она с легкостью складывала, вычитала, умножала и делила в уме большие числа.
Однажды воскресным днем папа начал рассказывать ей, какие чудеса творил, еще учась в начальной школе, великий немецкий математик Карл Гаусс. Как-то раз учитель решил надолго занять класс трудной задачей и предложил ученикам рассчитать сумму всех чисел от одного до ста. Он думал, что они так и будут последовательно складывать единицу с двойкой, тройкой и так далее, но маленький Гаусс мгновенно сообразил, как решить задачу гораздо быстрее…
И вдруг, на глазах у потрясенного Василия Петровича, девятилетняя Вера, не дожидаясь конца рассказа, стремительно связала ту же логическую цепочку, что и Гаусс.
– Смотри, папа, – сказала она, – один плюс сто будет сто один. И два плюс девяносто девять – тоже сто один. Значит, и дальше то же самое. А всего таких пар пятьдесят, так? Значит, умножаем сто один на пятьдесят и получаем пять тысяч пятьдесят. Правильно?
Папа притянул ее к себе, прижался щекой к ее макушке.
– Будь умницей, дочка. Будь хорошей девочкой. Учись, и все будет хорошо. Ты не пропадешь.
Любимой книжкой Веры сделалась сказка Льюиса Кэрролла об Алисе. Вера перечитывала обе истории – «Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье» – снова и снова, решая рассыпанные по тексту математические задачки. Задачки ей нравились, но она пожаловалась папе, что ей не нравится, как все это написано. Ей хотелось прочесть книгу в оригинале. Папа нашел ей учительницу английского языка.
Вера усердно занималась английским и делала успехи, но, когда папа умер, мама уроки прекратила. Просто перестала платить учительнице. Сказала, что Вера должна помогать ей по дому, а дополнительные занятия языком – это блажь. Вера смирилась. Английский язык она выучила самостоятельно. Хорошо, что учительница успела заложить основы.
Незадолго до смерти Василий Петрович сделал любимой дочери еще один замечательный подарок: попросил одного из своих друзей-капитанов привезти для Веры из заморского плавания альбом художника Мориса Эшера. В Советском Союзе Эшера не то чтобы запрещали, но считали формалистом, и широкая публика ничего о нем не знала. Однако люди математического склада увлекались им страстно. Существовало даже международное общество «эшеристов», но в СССР оно действовало подпольно. Вот и Василию Петровичу рассказал об Эшере один знаменитый физик, когда-то отдыхавший в Сочи. Василий Петрович его рассказ запомнил и заказал книжку для Веры.
Это было прямое попадание. Вера часами сидела над альбомом, любовалась головоломными картинками, решала поставленные художником задачи, разгадывала парадоксы и метаморфозы искривленного пространства. Ей все эти догоняющие, дополняющие, подменяющие друг друга ящерицы, змеи, рыбы, бабочки, проваливающиеся лестницы, немыслимые переходы говорили так много, что не хватало слов. Ее мысли можно было выразить только на языке математики.
Если бы был папа, все было бы еще ничего. Нет, все было бы просто отлично. Но папа… Вера помнит, как это случилось – через два года после случая с мясорубкой. Она уже ходила в четвертый класс. Папа какое-то время не пил, а тут вдруг опять «развязал». Что-то такое было… Какой-то скандал. Сути Вера не понимала, знала только, что случилась какая-то неприятность. Время наглухо закрыло от нее подробности.
И вот ночью пришли в дом чужие люди… Нет, не только чужие, были папины друзья, она их знала. Но были и чужие, была милиция… От страха Вере показалось, что их очень много, они заполнили всю столовую. Мама стояла перед ними в халате, наброшенном на ночную рубашку, в тапочках на босу ногу. Сама Вера в одной рубашке и босиком пряталась за дверью, подглядывала в щелку. А Лора – к тому времени она уже года два была Лорой! – так и не встала, хотя за окном гремела гроза. Так и проспала до самого утра. Нет, это она только потом сказала, будто проспала и ничего не слышала. На самом деле ее не было дома, она улизнула тайком еще вечером, до начала грозы. Явилась утром, приложила палец к губам: молчи, мол.
– Папа умер, – сказала Вера чужими, непослушными губами.
– Да ты чего? Не гони, – не поверила Лора. – Чего, правда, что ль?
Вера не стала ей ничего рассказывать. Не до того было.
Папа ночью на машине поехал зачем-то в Адлер. Это было весной, в конце апреля. Шел сильный дождь с градом. Папа не справился с управлением и не вписался в поворот на горной дороге. Пока военный рассказывал об этом маме, Вера стояла и слушала. С ней творилось что-то странное. Она не ощущала холода, хотя стояла босыми ногами на голом полу. Все ее тело вдруг стало чужим. Она словно отделилась от себя и наблюдала со стороны.
Вроде бы все осталось прежним, а папы больше нет… Как это может быть? Она не понимала. Слез не было, но с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже, странное состояние раздвоенности мучило ее. Ей было не больно, а… дурно.
Она сама не заметила, как повалилась на пол в дверях, зато ее заметили люди. Очнулась она на руках у капитана, одного из папиных друзей. Ее усадили на диван, закутали в одеяло, попросили маму принести ей горячего чаю, и мама послушалась, молча ушла на кухню…
Но Вера видела, что все они стараются не встречаться с ней взглядом, отводят глаза. Когда чай был выпит, мама велела ей возвращаться к себе и ложиться обратно в постель. На следующий день ей разрешили не ходить в школу, но от этого стало только хуже. Вера слонялась по дому, не зная, чем себя занять, и у нее то и дело возникало то же странное чувство, словно она наблюдает за происходящим со стороны, вне собственного тела. Голова кружилась, она боялась снова потерять сознание.
Потом ей опять разрешили не ходить в школу в день похорон, но в тот день все было совсем по-другому. Простуженное небо откашливалось громом где-то вдалеке, но дождь перестал, вышло солнце, хотя над головой еще клубились грозовые тучи цвета пушечной стали. Освещенные с одного боку, они блестели на солнце и казались нарядными. А рядом – чистая голубизна.
Солдаты в парадной форме палили из ружей, вокруг гроба, засыпанного цветами, было очень много моряков. Все стояли с непокрытыми головами, держа бескозырки на отлете. Мама и Лора были в черном, а Вера – в своем коричневом форменном платье с черным фартуком. Когда отгремел салют, гроб опустили в яму. В нее страшно было заглянуть, но все стали бросать в нее цветы и комья земли. И ей, Вере, тоже велели бросить: комок земли и два белых тюльпана…
Папу закопали. Это называлось «похоронили». Вера так и не увидела его после смерти, гроб был закрытый. В голове вертелись обрывки разговоров… Непонятных… Страшных… «Бензобак взорвался…» «Еле опознали…» «Машина его, но…» «Опознавали по зубам…» А папе было всего пятьдесят два. Лишь много позже Вера поняла, как это мало.
– Папа, а что такое «отродье»?
Папа погиб, когда Вере было десять. После его смерти она начала втайне мечтать о побеге из дома. Нет, она не строила никаких наивных планов о том, как уйдет с узелком куда глаза глядят, не сушила сухарей в дорогу. В самом существенном, в том, что касалось тайной женской жизни и интересов, Вера долго оставалась девчонкой, но вот в житейских делах ухитрилась повзрослеть очень рано. Ей хотелось уехать. Поскорей вырасти и уехать учиться в Москву.
В школе Вера быстро сделалась знаменитостью. Она оперировала огромными числами в уме, находила закономерности. Могла, например, с ходу сказать, на какой день недели выпало то или иное число такого-то месяца какого-нибудь далекого года, потому что видела алгоритм распределения чисел по дням недели, не прерываемый, а лишь усложняемый раз в четыре года синкопой двадцать девятого февраля.
И литературу, особенно стихи, она воспринимала математически, ловила внутренние рифмы, созвучия, аллитерации, как рентгеном просвечивала своей математической логикой структуру стиха.
К двенадцати годам Вера не только освоила школьную программу по математике, она строила эвклидовы кольца, магические квадраты, решала диофантовы уравнения, словом, овладела элементарной теорией чисел. В старших классах ей попался хороший учитель математики, мужчина, что в школе было редкостью. Его звали Евгений Дмитриевич Горегляд. Молодой, но уже тяжелый, грузный, мучимый доедавшей его почечнокаменной болезнью, он начал частным образом преподавать Вере метод тригонометрических сумм Виноградова. Занимались они по утрам – приходили в школу к восьми. Денег с Веры учитель не брал, прекрасно понимая, что Лидия Алексеевна не заплатит.
– Мне деньги не нужны, – мрачно шутил он. – Недолго осталось.
Евгений Дмитриевич не был образцовым учителем. Вдалбливать формулы двоечникам ему было неинтересно. А вот Вера Нелюбина… На нее не жалко тратить время, отрывая его даже у лечения, которое все равно ни черта не помогает…
Евгений Дмитриевич был стихийным экономистом, он учил Веру наблюдать и делать выводы из имеющихся данных. Часто повторял ей слова физика Блохинцева, использованные в повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу»: «Фактов всегда достаточно, не хватает фантазии».
За неимением достоверных статистических данных Евгений Дмитриевич изучал окружающую действительность.
– Есть много способов увеличить цену товара, – говорил он Вере. – Один из самых популярных – снизить качество, не меняя цены. Или, например, выбросить в продажу какой-нибудь сахар «Экстра». Считается, что он дороже, потому что качеством выше. На самом деле, чем он лучше, никто не знает, но какое-то время он сосуществует с обычным сахаром. А потом обычный сахар исчезает с прилавка, остается одна «Экстра». Сахар, как ты понимаешь, тут только для примера. Это может быть и масло, и водка, и текстиль, и сухой цемент.
Вера послушно кивала. Ей вспомнилось, что папа любил пить чай вприкуску, но с быстрорастворимым рафинадом, вытеснившим из продажи все другие сорта сахара, это было невозможно. Папе присылали твердый кусковой сахар с Тихорецкого сахарного комбината. Но не один же папа любил твердый сахар! Просто у других не было таких возможностей.
– А нагляднее всего, – продолжал Евгений Дмитриевич, – механизм инфляции виден на спичках. Да-да, на спичках, зря ты улыбаешься. Вот смотри: коробок спичек стоит копейку, и цена не меняется уже много лет. Но только раньше за копейку давали сто спичек. Потом вышел новый ГОСТ: семьдесят пять спичек в коробке. А теперь… видишь? – Он достал из кармана коробок спичек. – Фабрика «Гигант», шестьдесят штук в коробке. Думаешь, так обстоят дела только со спичками? Вот возьмем, к примеру, магазины копченой колбасы.
В Сочи в конце 80-х появилось несколько таких магазинов. Очереди стояли колоссальные.
– Да, очереди стоят, – словно угадал ее мысли Евгений Дмитриевич, – но купить можно. А знаешь, что самое интересное? Думаешь, увеличился выпуск колбас? – Он покачал головой. – Ничего не изменилось, кроме цены.
Евгений Дмитриевич дал Вере прочесть книгу академика Канторовича «Оптимальные решения в экономике», пристрастил ее к чтению «Экономической газеты» и журнала «Вопросы экономики». В горбачевские годы эти издания стали захватывающе интересными. Конечно, мама ни за что не разрешила бы Вере на них подписаться, но Евгений Дмитриевич делился с ней тем, что выписывал сам, кроме того, она бегала в библиотеку, читала в толстых журналах статьи Лациса, Геннадия Лисичкина, Попова, Селюнина, Черниченко, Петракова, Шмелева…
Многие женщины завидовали Вериной маме. Всем хотелось иметь такую дочку, как Вера, – скромную, прилежную, успевающую по всем предметам. Но когда Веру хвалили в мамином присутствии, маме это не нравилось. А тут еще упорные слухи, что она Веру не любит и обижает.
– Жаловаться на меня вздумала? Жаловаться? – повторяла Лидия Алексеевна, наслушавшись разговоров о том, что она не ценит дочь и что надо бы быть с ней добрее. – Почему мне все твердят, что я с тобой плохо обращаюсь? Что ты им наболтала?
– Мама, я никому ничего не говорила, – отвечала Вера.
– Нет, ты мне скажи, ты мне объясни, чем ты недовольна? Тебя здесь пытают? Голодом морят?
Ее не пытали и не морили голодом, но ежедневно, ежечасно внушали, что она – никто, ничто, дефектная ваза, в которую даже воды не нальешь. Что ее мнение никому не интересно, что ее нужды будут удовлетворены в самую последнюю очередь, и пусть еще спасибо скажет, ей и этого много.
Вера упрямо отмалчивалась. Чтобы не слышать материнских попреков, она выстраивала в голове колонки цифр. Столбцы, башни, пирамиды. Она играла с ними, рассыпала их, опрокидывала, перемешивала, и они никогда не терялись, никогда ее не подводили, снова выстраивались стройными столбиками. За колонками цифр с их чистой и строгой красотой Вера пряталась от хаоса и безобразия окружающего мира. Вот если бы папа был жив…
…Школа стала для Веры убежищем. Здесь ей было хорошо, здесь ее уважали и восхищались ее способностями, здесь у нее появились друзья. Здесь было то, в чем она с детства нуждалась: разумный распорядок. Здесь торжествовало неизвестно откуда взявшееся, но глубоко укоренившееся в ее душе чувство справедливости. Только мама встречала Верины школьные успехи более чем прохладно, видимо, догадываясь, что в школе власть над дочерью от нее ускользает. Она никогда не хвалила Веру за пятерки, исподволь давая ей понять то, что старшая сестра однажды простодушно выразила открыто:
– Да такой страхильде, как наша Верка, только и остается, что учиться! Кто ж ее замуж-то возьмет?
Вера не обиделась. У нее давно уже и прочно засело в голове, что она нехороша собой. Еще с детского сада, когда она не понравилась мальчику Саше. А может, и не Саше. Разглядывая в энциклопедии бескровные аскетические лица средневековых монахов-математиков, она говорила себе: «Да это же я! Это мое лицо!»
А мама, когда Вера, учась уже в десятом классе, приняла участие в математической олимпиаде, даже приходила в школу объясняться с директором и учителем математики, чтобы не загружали дочку дополнительными заданиями. Но ее не захотели слушать.