Я победил. Никто не ускользнет из моих рук. И ты сама не станешь первой, кто этого избежит…
Она так и не поняла, что же это было. Игра расшалившегося воображения? Последствия кратковременного шока — только что наблюдала, словно завороженная, молчаливый диалог человека и животного, и этот чарующий восторг был так грубо прерван одним движением сильных рук столь желанного мужчины… Или же ментальный отголосок, предупреждение, попытка вернуть с небес на землю этой демонстрацией абсолютной силы? Тогда почему она не испытала страха и желания немедленно ускакать прочь с этого места, подальше от Фланигуса, велеть поднимать паруса на корабле и немедленно отплыть в Атланту? Нет, когда Аларикс направился к ней нарочито медленной поступью хищника, ее сердце сжалось совсем от иных эмоций. По телу пробежал сладкий ток вожделения, губы приоткрылись, готовые встретить его поцелуй. Она сама себя готова была возненавидеть за подобную слабость, особенно когда по лицу императора Спаркалии пробежала тень самодовольства и уверенности в собственных силах.
Дочь Атланты находилась на его территории. Одна в логове тигра, которому ничего не стоило расправиться с ее немногочисленной свитой и с ней самой. Даже меч в богато инкрустированных ножнах и ряд кинжалов на поясе поверх бедер Аларикса кричали о превосходстве мужчины, особенно на контрасте с тем, что сама Латима была безоружна.
Хотя это было не совсем так. Подвязанный кожаной лентой к ее бедру кинжал мог быть пущен в ход в любой момент, но мужчина пока об этом не догадывался. Смотрел на прекрасную гостью матриархальной державы, как на законную добычу, уверенный в том, что она об этом никогда не догадается, с удовольствием пил с ее лица спектр отразившихся эмоций и перебывал в прекрасном расположении духа. Даже то обстоятельство, что он заметил ее возбуждение и восхищение, но не сделал попытки накрыть жаждущие уста женщины поцелуем или прижать к себе, сейчас некоторым образом возвысило его над ней еще сильнее. Запрыгнул в седло, отставив тающий отпечаток своего тяжелого взгляда на рубиновых губах Лучезарной, натянул поводья, вынуждая следовать за ним. Латима бросила вопросительный взгляд в сторону убитого карела, но Аларикс небрежно повел плечом.
— С нами сопровождение. Осторожность нельзя исключать. Они сделают все, что необходимо, чтобы на закате солнца это блюдо стало достойным украшением пира.
Латима невольно пришпорила лошадь, когда император поскакал вперед, стараясь уровнять положение. Но это уже не представлялось возможным, как она не пыталась уверить себя в обратном. Галантность и тактичность не были сильной стороной Аларикса, скрывать эмоции все двадцать три меры масла в солнечном круговороте он не мог. Гордая амазонка ощущала каждым нервом, как тает его терпение уговорить ее остаться с ним рядом, как всепоглощающая страсть, нашедшая отклик в его ледяном прежде сердце, обрастает панцирем бескомпромиссной жестокости и решимости. Увы, она была слишком бесстрашна и отважна, чтобы воспринимать это как должное и обходить острые углы. В политике в этом умении ей не было равных, но на поле боя Криспиды она столкнулась с подобным впервые. Иные правила, иные чувства, и разум, как и полагается при отравлении стрелами Богини любви, перестал играть решающую роль.
Галоп по бескрайней равнине и протоптанным тропам леса немного успокоил бешено колотящееся сердце Латимы, сгладил тревожные удары шестого чувства. Но все равно она не могла до конца избавится от этого настойчивого шепота интуиции.
— О чем ты думаешь, Великолепная?
Аларикс всегда негласно протестовал против действительности, награждая ее красноречивыми именами. Иногда это были искренние восторженные эпитеты, как сейчас, выдающие его не лишенную романтики натуру. Когда страсть пела свою арию, он не был столь поэтически возвышен в собственных высказываниях. «Сука», «рабыня», «сладострастная блудница» — эти слова могли показаться оскорбительными, но вместо этого прожигали кровь пламенем бесконтрольного вожделения, поднимая выше и выше, к кромке небес под пологом мерцающих звезд. Ночь становилась их союзником и благосклонно представляла свои черные объятия.
Они как раз спешились на небольшой поляне перед обрывом. Лесной ручей с шумом сбрасывал свои воды вниз, проделав русло в скальной породе, впадал в стремительную реку на дне обрыва, обретая силу в превосходящей численности. От красоты первозданной природы тревога улеглась, и Латима лукаво улыбнулась императору, непроизвольно облизав губы кончиком языка.
— О том, что ты поистине великий воин, и боги наградили тебя щедро, подарив силу и разум в равных долях. Только отмеченный печатью богов может беспрепятственно говорить с животным и очаровать его настолько, что оно добровольно шагнет в силки ловца, не ведая страха и осторожности. О том, что даже запреты высших сил тебе не преграда, тернист и нелегок твой путь, но ты не собьешься со следа. — Она сама не поняла, что перешла на язык родной поэзии, подобно матриарх, и в ее словах не было ни капли фальши, только искреннее восхищение. Впрочем, она никогда не отрицала своих чувств к этому человеку. Мысль о скором расставании больно уколола в сердце, и Лучезарная поспешила скрыть грусть за теплой улыбкой. Увы, теплота в ее понимании означала лишь то, что сейчас улыбка не напоминала оскал пантеры, но и дружелюбия в ней не было; Аларикс напрягся в седле. Его светлые глаза заволокла тьма, потому как от этой улыбки своей гостьи он и потерял голову впервые.
— Зверь, даже силой своей превзошедший проставленных воинов, не в состоянии биться на смерть с человеком спаркалийской крови; и лишь безумец поднимет свой меч, обрекая себя на погибель перед лицом неумолимого рока! — Потаенный смысл был в его словах, слишком очевидный, чтобы надеяться на то, что ей все это показалось, и интуиция запуталась в золотых сетях любви. Нет, Латима по-прежнему не боялась и даже не сомневалась, что пустит свой нож в ход, если Аларикс нарушит негласно установленные между ними границы в исконной манере спаркалийских варваров. Криспида наказала ее за хладнокровие и жестокость, но Антал был милосерден, сохранив рассудок в полном здравии.
— Я бы дорого отдала за подобное умение; зверь бежит от сильнейшего, но мудрым исконно всегда покорятся стихии, что говорить о лишенных разума тварях?
Латима балансировала на острие ножа, но даже собственные слова волновали кровь неведомым ранее эротизмом. К тому же это был завуалированный призыв подтолкнуть императора Спаркалии к ответу на вопрос, который так и остался невысказанным. И Фланигус попался в расставленную ловушку, а возможно, просто проявил великодушие и сделал вид, что не заметил лукавого управления атлантки.
— Останься со мной, и тебе откроются тайны мироздания, о которых ты не знала доселе. Будь подле меня императрицей, желанной наложницей и верным другом, и я подарю тебе власть править моей державой. Останься императрицей в Спаркалии, а не яркой, но все же тенью матриарх Справедливой в Атланте, и я подарю тебе весь мир!
Молодая женщина внутренне содрогнулась от запредельной горячности и отчаяния в словах этого жестокого, сильного, властного и теперь любимого мужчины. Его глаза потемнели от нахлынувших чувств, грудь вздымалась от тяжелого взволнованного дыхания; наверное, впервые за все время, прошедшее с тех пор, как они обрели друг друга, Аларикс не искал красивых слов и эпитетов, резал правдой прямо в глаза… и, похоже, не рассматривал варианта, что ему могут отказать, ни в каком проявлении.
— Ты сам знаешь, что это невозможно. Боги подарили нам круговороты, наполненные страстью и наслаждением, но с самого начала предупредили о том, что это не продлится дольше, чем необходимо.
— Боги не вправе диктовать свои условия двум любящим сердцам! — Фланигус потерял самообладание. — Только мы пишем собственные судьбы и вольны делать выбор. Твоя Криспида сделала достаточно, чтобы мы обрели друг друга, но она не вправе ставить рамки своей дочери, которую сама отравила стрелой высокого чувства!
— Воля Криспиды не довлеет надо мной, Аларикс. Есть долг гораздо важнее, чем песнь плоти и огонь в сердце!
— Справедливая! — в голосе мужчины проскользнуло презрение. — Самовлюбленная матриарх, которой вас приучали молиться с младых зим! Слава о ее любви к ныне павшему воину летит дальними просторами. Не ей, познавшей любовь, запрещать тебе следовать зову своего сердца, Латимея!
— Это не мое имя, — ласково напомнила Латима. — И будь добр проявить почтение к моей королеве, как это сделала она, отправив в столь дальний путь морем не раболепную прислужницу, а ближайшую подругу и советницу. Ты пишешь неразрывную нить наших судеб, забыв принять во внимание мое решение и мнение. И как посол державы, чей уклад в корне отличен от вашего, я могу тебя понять, но наступить себе же на горло — никогда!
— Останься. — Глаза воина потемнели, и тревога в сердце девушки усилилась. Она непроизвольно напрягла мышцы ног, чтобы ощутить прикосновение нагретого теплом ее тела кинжала к обнаженной плоти. Даже отравленная чувством, неподконтрольным разуму, она знала, что за свою жизнь и свободу будет стоять не на жизнь, а на смерть до последнего. И в то же время, как посол мира она понимала, насколько глупым и неправильным будет позволить своим эмоциям одержать верх над ситуацией.
— Я не могу, Аларикс. И ты не последуешь за мной в мой мир, даже если я протяну тебе ладонь и назову вольным спутником с равными правами…
— Я никогда не стану добровольно рабом презренной…
— Ты сам ответил на свой вопрос, император. Я, в свою очередь, никогда не стану твоей рабыней. Я не стану жить в империи, даже если буду делить с тобой трон, лишь потому, что женщина для вас значит не более, чем трепетная лань, которую ты не столь давно прикончил собственными руками!
Тьма в глазах Фланигуса, достигшая своего абсолюта, медленно сходила на нет. И это насторожило амазонку еще сильнее, чем осязаемый узел чужой одержимости на грани потери рассудка. Человек, который может совладать с собой в самый решительный момент, но в то же время никогда не откажется от своей цели, априори опаснее разъяренного зверя, в котором кричат исключительно инстинкты. Нет, он не отказался от намеченного им для них двоих плана, она не сомневалась. Но все равно испытала облегчение с примесью удовольствия, когда император жестокой Спаркалии приложил ладонь к сердцу, поклонившись ей, как королеве.
— Прости меня, Воспламеняющая Страсть. Стрелы Богини любви рвут мое сердце на части, но счастье во мне, истекать этой кровью во имя тебя!
Лучезарная встретила его взгляд, вновь обретший прозрачность горных озер и холод льда земель Белого Безмолвия. Тревога так и не унялась. «Велю Пантерам быть наготове, а корабельной команде — держать паруса поднятыми и отплыть по первому велению», — подумала она, втайне надеясь, что ее улыбка Фланигусу выглядит безмятежной и естественной.
— Но солнце клонится к закату. Не пора ли нам возвращаться?
Долгий взгляд — Латима ласково улыбалась, не позволяя своему спутнику ни на миг допустить мысли о том, что почти разгадала его намерения. Впрочем, Алариксу самому не терпелось вернуться во дворец, вернее, в собственные покои после пира с драгоценной гостьей на руках. Это желание очень хорошо читалось на его волевом, мужественном лице. Улыбка молодой женщины обрела оттенки скрытого вызова, и, не дожидаясь, она поскакала прочь с поляны, оставив таким образом последнее слово за собой.
Огромный диск пурпурного солнца уже погружался в лазурные воды океана, когда они въехали в столицу. Латима так и не смогла привыкнуть за это время к тому, что на улице по-прежнему нельзя было встретить ни одной женщины. Горожане, приветствующие Аларикса, награждали ее взглядами — кто-то полными вожделения, кто-то презрения и даже ненависти, кто-то просто откровенно шокированными. То, что женщина может ехать в седле подле императора как равная и не прятать глаза, было за пределами понимания жителей страны, в которой испокон веков царил культ мужчины.
Когда Лучезарная перешагнула порог собственных покоев, у нее было одно-единственное желание: отмыться от этих липких взглядов самцов недалекого ума. Но она лишь убедилась в том, что все ее оружие лежит нетронутым и никто к нему не прикасался в ее отсутствие, велела молчаливой и забитой прислужнице готовить ванну, после чего отправилась в гостевые покои своих Пантер.
Девушки личной армии и охраны посла Атланты совсем не изнывали от скуки в ее отсутствие. Она нашла их в дворцовых садах у огромного водоема. Сейчас все три красавицы с наслаждением плескались в озере, сбросив одежду и не замечая широко раскрытых глаз дворцовых стражей. Красивых атланток издали можно было принять за наложниц императора, невзирая на следы от ранений на гибких телах.
При появлении своей госпожи они прекратили свои праздные удовольствия и выбрались на берег. Конечно же, им предоставили национальные платья Спаркалии, и Латиму укололо в который раз за день нехорошее предчувствие. Она никогда не задумывалась, насколько сильно подобные одеяния сигнализируют о беззащитности и желании возрадовать мужской взор. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что дворцовая стража потеряла интерес к девушкам в одежде, Латима заговорила — быстро, четко, стараясь вложить в свой голос как можно больше серьезности.
— Боги дали мне знак о возможной грядущей опасности, гордые девы. Остерегаюсь, не далек тот миг, когда нам придется отплывать из Спаркалии ранее намеченного срока; Виталия, верный друг, отправляйся в порт под предлогом, что забыла на корабле одеяние для сегодняшнего пира и вели команде быть наготове… пусть зарядят стенобитные орудия и держат лук у сердца. Скорее всего, нам не позволят покинуть эту гостеприимную страну в назначенный срок…
Пантеры не задавали излишних вопросов, как, впрочем, и не осуждали поведение Лучезарной. Они и сами с удовольствием позволяли спаркалийским воинам по ночам услаждать себя, зная, что те будут молчать под угрозой позора, если кто узнает, с какой страстью те одаривали амазонок «лаской рабов». Мимо них прошел дворцовый страж, внешне невозмутимый, но тело выдало его — он непроизвольно вытянул шею, чтобы расслышать, о чем шепчутся гостьи империи. Виталия бросила на него соблазнительный взгляд из-под длинных ресниц и непроизвольно провела ладонью по холмику высокой груди, отчего мужчина споткнулся на ровном месте и едва не упал. Стоило ему, воодушевленному вниманием атлантки, отвернуться, в глазах Пантеры промелькнула нескрываемая ненависть, помноженная на брезгливость.
До начала пира Латима с трудом справлялась с нахлынувшей тревогой, и лишь увидев Виталию в одеянии родной империи, успокоилась. Этим платьем Пантера дала знак, что ей удалось беспрепятственно вернуться на корабль и предупредить команду. Тревога схлынула, но на ее место пришла щемящая тоска. О, как Латима Лучезарная хотела ошибиться в своих выводах относительно Аларикса Фланигуса! Как ни старалась она прогнать этот крик шестого чувства, он был предельно настойчив. Несмотря ни на что, гордая красавица облачилась в платье, черное великолепие лассирийского шелка с россыпью пластин солнечного металла по вырезу и подолу, застегнула на шее колье, которое представляло собой несколько маленьких кинжалов и могло при необходимости превратится в оружие, позволила прислужнице уложить свои великолепные темные волосы в высокую прическу — Аларикс понятия не имел, что высоко собранные волосы позволяли вести бой без помех, и гордо появилась в пиршественной зале, занимая место рядом с императором. Когда Аларикс протянул ей наполненный кубок, девушка с очаровательной улыбкой покачала головой и разжала его пальцы на ножке кубка:
— Не гневись, правитель! Я всего лишь хочу разделить с тобой момент твоего величия и нашей дружбы! — Фланигус не стал возражать, скорее, выглядел польщенным. Значит, вино не отравлено настоем опия или капель страсти. Латима наблюдала за танцами девушек, поединком воинов на мечах до первой крови, фокусами факира, который, казалось, подчинил себе пламя, и продолжала бросать на Аларикса нежные взгляды, чтобы он не догадался о ее тревоге и принятых мерах. Далеко за полночь они удалились в покои, оставив народ пировать до рассвета.