Я с изумлением уставилась на невинное дитя четырнадцати лет, которая учила меня, как разводить жениха на подарки. Глаза юной девушки сияли искренним желанием помочь и поделиться хитрой наукой. А я не знала плакать мне или смеяться на такое учение.
— Слушай, а ты откуда все это знаешь? — заподозрила я неладное. А то мало ли, вдруг в байке о семерых детях, ожидающих прислужницу, есть хоть доля правды? Ну хоть одна седьмая? — Ты что же…
— Я? — округлила глаза бывшая кухонная прислужница. — Ой, да кто же мне венец наденет, я же сирота. Меня риар не пометил и дочерью Дьярвеншила не назвал. Такую никто женой не возьмет, а без венца я сама к себе не подпущу, в нос дам и сбегу, если что. Это все прислужницы рассказывали друг другу, а я слышала. Я умею быть незаметной.
В ее голосе не прозвучало горечи, а мне вот стало грустно.
— Скажи, а что надо сделать, что бы стать дочерью Дьярвеншила?
— Полезной стать, нужной этому городу, — легко пояснила девушка. И сразу сбросила меня с небес на землю: — Только это лишь риар может определить. Была бы я мальчиком, могла бы пойти в воины, они получают имя и без риара, кровью и силой. А мне вот можно лишь надеется, что риар однажды захочет назвать вольнорожденной девой, подарить новое имя, свою кровь и защиту. Может, лет через двадцать я заслужу такую честь, если перворожденные будут ко мне милостивы.
Я хмуро уставилась на стекающую в дыру грязную воду.
— А как ты вообще в башню попала?
— Так прежний риар Ингольф-хёгг разрешил остаться две весны назад. Увидел возле хлева, я там у прежней хозяйки по хозяйству помогала, и велел в башню идти. Сказал, что пару лет подождет, а потом я пригожусь!
Я до хруста сжала челюсть, слушая болтовню девочки. И с ужасом понимая, почему старик решил оказать милость прислужнице. Анни была на редкость хорошенькой даже сейчас, а года через три расцветет в настоящую красавицу. Пару лет подождет? Вот сволочь старая. Да она же ребенок. Даже не понимает, чего избежала со смертью риара.
— А новый риар… — заранее холодея, спросила я. Кто знает, какие тут порядки?
— Жених твой? — удивилась девочка. — Он меня даже не видит.
Мы помолчали, пока я пыталась промыть волосы под брызгающей струей. И всерьез задумалась, не легче ли с такими условиями жизни вовсе отрезать пряди, что бы не мучиться. Останавливало лишь то, что на фьордах короткие стрижки не приняты, а я и так отличаюсь от местных. Боюсь, за модную ультракороткую прическу могут и побить!
Усмехнувшись своим мыслям, я снова плеснула в лицо и вылезла из так и не нагревшейся бочки.
— Вот, так-то лучше, теперь ты и не похожа на йотун-шагун, лирин! — радостно улыбнулась Анни и протянула мне тряпку, что бы вытереться. — И платье я тебе утром принесу, как почищу и пришью заплатки. И завтра же начну шить новое, ткань мне Брида дала.
— Она тебя не обижала? — всполошилась я.
— Что ты, лирин, после того что в кухне случилось, Брида сама не своя. Шипит, злится, но ткань мне выдала самую лучшую. И даже за волосы ни разу не дернула. И оплеухи не отвесила!
Я подумала, что надо рассмотреть вариант со сбрасыванием старухи со скалы.
— Почему ты называешь меня лирин?
— Так лирин ты и есть. Та, на кого риар надел венец. Лирин. А когда поясом обзаведешься, станешь женой. Или у нас говорят — венлирия. Опоясанная, значит. Мужняя.
Я закуталась в ткань, и мы вернулись в спальню. От одинокой лампы на стенах плясали тени и желтые всполохи, а я отчаянно моргала, пытаясь рассмотреть больше в этом тусклом свете. Мне, жителю города, в котором даже улицы светились от фонарей, неоновых вывесок, экранов, телефонов и витрин, казалось невозможным жить в такой темноте. А вот моя помощница чувствовала себя вполне комфортно и порхала веселой птичкой, легко ориентируясь и без проблем находя нужные вещи.
— Садись сюда, лирин, — скомандовала она. — Тут теплее и из окна не дует. Волосы надо высушить, иначе ты можешь заболеть. А я пока принесу тебе ужин!
— Анни, кто такая Солвейг? — решилась, наконец, я задать главный вопрос. Но девочка сразу сжалась, дернулась испуганно и зашептала, косясь почему-то не на дверь, а на каменные стены.
— Лучше тебе о ней не спрашивать, лирин. Лучше не надо. А то риар разъярится, а это всегда оканчивается плохо. Черная его ярость, страшная… Такая, что и йотуны бегут. Это имя нельзя произносить. Запрещено.
— Вот как? — я прикусила губу, но настаивать не стала. — А про хёггов можешь сказать? Сколько в Дьярвеншиле черных хёггов?
— Так двое, нареченная. Сам риар и Хальдор-хёгг.
— Хальдор? — перед глазами встало лицо черноглазого красавца. Да, так его зовут…
— Еще есть Рэм-хёгг, но он не черный, он снежный. Дьярвеншилу повезло. Сиди здесь, лирин, я скоро!
И не успела я опомниться, как шустрая прислужница притащила деревяшку, на которой лежал кусок вареной рыбы, несколько печеных картофелин и сухая лепешка. Еду я разделила с девочкой, поймав ее взгляд на доску и слегка погрызенную с одного бока картофелину. Очевидно, Анни не сдержалась, пока несла мне угощение. Есть ужин лирин Анни испуганно отказалась, так что пришлось приказать. Еда, показавшаяся мне пресной и невкусной, вызвала на лице девочки счастливый румянец и благодарную улыбку. А я ощутила, как внутри медленно, но верно разгорается злость. Внимательно осмотрела тощую фигурку подростка, и злости прибавилось.
Да что они здесь себе позволяют?
— Анни, ты что, голодаешь? — негромко поинтересовалась я. — Пожалуй, мне стоит поговорить с риаром…
— Что ты, лирин! — вдруг испугалась прислужница. — Вдоволь ем. Каждый день ем, ты не думай. Вот раньше, когда в хлеву жила, ела плохо, а сейчас — вдоволь. Только риару ничего не говори, перворожденными молю!
В круглых карих глазах возник такой ужас, что я снова нахмурилась.
— Ты его боишься?
— Так все его боятся, лирин! — выдохнула девочка, пугливо озираясь.
— Почему? — не поняла я. Конечно, Краст — не подарок, его трудно назвать дружелюбным, обходительным или приятным, но такой откровенный страх вкупе с неприязнью?
— Почему его все боятся?
— Так прОклятый же… — чуть слышно прошептала Анни.
— Кем проклятый? — не поняла я.
— Перворожденными! — и зажала себе рот рукой. А потом уже громко, в голос, заверещала: — Ой, болтаю тут с тобой, лирин, а дел, дел полно!
И кинулась к постели — перебирать шкуры и раскладывать чистое покрывало. Я скептически подняла брови, наблюдая такое демонстративное рвение. Понятно, что большего прислужница сегодня не скажет — боится и пока не доверяет. Ну ничего, не сегодня, так завтра, но я узнаю о местных тайнах. Пока же все, что я видела, лишь ужасало и вызывало внутри яростный протест!
Отодвинув поднос с остатками рыбы, я с сомнением покосилась на кровать, но идею ночевать на сундуке или лавке отбросила. Присела на кровать и погладила уже знакомый мех. Серо-белый, с невероятно длинным и мягким ворсом, ласкающим пальцы. За льдистым окном к этому времени окончательно стемнело, где-то наверху выл ветер, тихо посвистывал в воздуховодах и сквозняком гулял по полу. Холодно, голодно, неуютно. По стенам пляшут мрачные тени, снизу доносятся глухие мужские голоса…
Вот тебе и чудеса, Вероника. Чем дальше, тем чудесатее. Главное дверь подпереть, что бы совсем чудесно не стало!
— Ложись спать, лирин, — деловито велела девочка. — У тебя глаза, словно медом смазанные, липнут к щекам.
— Вероника, — поправила я, устав быть лирин. — Меня так зовут. Можешь звать меня Ника. — Я залезла под мех и зажмурилась от блаженного тепла, мигом укутавшего тело. — Расскажи мне еще о хёггах, Анни…
Глава 11
Черный зверь Лагерхёгг рожден был от железа и камня, в яйце золотом. Сила его велика и в скалах, и в небе, отзывается ему буря и грозовое ненастье. Черный хёгг — властитель небес и гор, и зов его родит самых сильных воинов и выносливых дев.
Белый зверь Ульхёгг родился от союза льда и сияния, в алмазном яйце. Глаза его видят сквозь толщу льда, отзываются ему хрусталь вершин, снега и ветра севера. А от зова Ульхёгга появляются люди, не боящиеся холода и плавящие стекло, что крепче алмаза.
Серый зверь Ньордхёгг вышел из пучины морской, и яйцо его там навеки осталось. От того водному хёггу легче жить в море. Хёгг этот вольный, и зов его слаб, оттого дети Ньордхёгга суше предпочитают свободные просторы водной глади.
Яйцо красного зверя Хелльхёгга треснуло в лаве и огне. Пробудился он злым и коварным, потому что жжет горящий уголь его шкуру от начала времен. И ярость этого зверя страшна так, что боятся ее люди от северного предела до южного острова. Ибо каждый ребенок фьордов знает: проснется красный зверь, издаст рев, и придет смерть. Потому что отзывается на зов красного хёгга Огненный Горлохум…
Это песни, что поют на фьордах, лирин. Но есть истории, которые можно услышать только в Дьярвеншиле. Они не о хёггах. Они о тех, кто был до хёггов, до людей, до Великого Горлохума. Это песня ветра, что приходит с гор, песня злого ветра… В его покрове прячутся серебряные звери, перед ними бессильны и потомки перворожденных… Злая гора, злой ветер, злые звери… Дьярвеншил помнит, Дьярвеншил ждет… Слушай ветер, прекрасная дева, слушай ветер…
Слова тихой песни, что пела девочка, звучали и звучали, оплетали душу и разум шелковой паутиной. И было от этой песни одновременно тревожно и спокойно, словно стоишь на пороге невероятного, и стоит только сделать шаг…
Где-то на этой мысли я и уснула. И снился корабль, качающийся на волнах, и капитан с белозубой улыбкой, протягивающий яблоко, а потом — темное небо и чудовище, падающее сверху…
Проснулась, хватая ртом холодный воздух. И не сразу смогла понять, где я. Лампа на столе не горела, лишь внутри пузыря тихо тлели искры. Вероятно, как и предупреждала Анни, живое пламя уснуло. В башне было тихо, даже снизу, из зала, не доносило ни звука. Густой полумрак окутывал комнату, лишь более светлый квадрат не зашторенного окна не давал тьме окончательно завладеть спальней. Мой сонный взгляд выхватывал углы сундуков, стол, фигуру у стены…
Фигуру?
Сердце подскочило и забилось где-то в горле. Кто это? Что это?. Там, где стояло чудовище, лежала густая тьма, куда не попадал свет лампы. И силуэт казался отпечатком на стене, нечетким рисунком…. Человеческие ноги, тонкие руки, тело, прикрытое мехом, жуткая рогатая голова, темная грива волос, спадающих до самого пола. И на миг показалось, что я даже вижу глаза — такие же жуткие, внимательно и остро глядящие на меня из мрака!
Да что это?
— Анни? — неуверенно прошептала я, надеясь, что девочка где-то рядом. Глаза слезились, и я заморгала — часто-часто, потерла веки рукой. Всмотрелась. Выдохнула. Тени лежали ровно, и не было никого в них. Голая стена, рядом дверь в купальню. Померещилось? Почудилось после приснившегося кошмара. И только.
Зябко ежась, откинула одеяло и на цыпочках прокралась к столу, схватила лампу. Тряхнула, и внутри рассыпались искры, а едва тлеющий огонек взметнулся, освещая комнату. Нервничая и трясясь от холода, осмотрелась. Никого. Никаких признаков существа, причудившегося со сна. Прокралась к двери купальни, толкнула. Но и здесь было пусто. Я даже заглянула в каменную бочку, но она прятала в своей глубине лишь влажное дно.
— С ума можно сойти в этом Дьярвеншиле! — громко и сердито заявила я, что бы услышать свой голос.
«…сойти… уйти…», — ударилось от стен сухое шелестящее эхо. И почему-то снова стало жутко. И возникло острое, зудящее чувство, что на меня смотрят. Хотя в маленькой комнатке точно никого не было…
Я передернула плечами.
Немудрено, что мне не по себе. Чужой непривычный мир, странные ритуалы, пугающие порядки и песни. Наслушалась сказок на ночь и вот результат. Отсутствие света и ветер, постоянно воющий за окном. Да еще и чудовища, населяющие фьорды. Да от этого может начать мерещиться и не такое. Главное сохранять здравомыслие, а лучше вернуться в кровать и попытаться ещё поспать.
Однако снова уснуть не удалось. Так и лежала, завернувшись в теплый серебристый мех и глядя на медленно светлеющее окно. И обрадовалась, когда дверь тихо скрипнула, впуская Анни.
— Ой, лирин, ты уже не спишь? — девочка сгрузила на кресло ворох тканей. — А я как почуяла. И пришла вот. Помогу тебе одеться!
— Да я и сама могу… — начала, но увидев, как вытянулось лицо девочки, улыбнулась. Анни отчаянно пыталась быть полезной нареченной риара, вероятно, для девочки-сироты такой поворот судьбы — большая удача. И расстраивать прислужницу мне не хотелось. Поэтому я безропотно позволила Анни облачить себя в нижнее серое платье, а сверху накинуть уже знакомое мне зеленое. Вот только что-то в нем изменилось!
— Что это такое? — недоуменно завертелась я, ощупывая наряд на боках и груди. Внутри, под тканью, обнаружились плотные валики, сухо шелестящие при надавливании. И располагались они как раз там, где у девушки находятся женские округлости — грудь и ягодицы!
— Анни! — заорала я.
— Так надо, лирин! — подскочила негодяйка, блестя карими глазищами. — Ты прости, но у тебя на боках мяса нет. И на груди тоже. А мужчины же не йотуны, им чтобы подержаться… А у тебя не за что, пусть свернется мой язык. Так ты и без подарков останешься!
— Немедленно убери это! — я стянула платье, гневно дернула набитый соломой мешочек, призванный обеспечить мне внимание мужчины и его подарки. Объемная имитация груди была пришита на совесть, сразу видно, что девчонка старалась!
— Лирин! — застонала Анни, пытаясь отвоевать хотя бы филейную часть накладок. Но и ее я отодрала, хотя пришлось применить зубы. — Все пропало. Ну теперь Краст-хёгг точно не захочет с тобой возлежать! — чуть не расплакалась помощница.
И хвала перворожденным, решила я, но озвучивать не стала.
— Позволь хоть расчесать тебя, лирин!
Анни горестно шмыгала носом, симпатичное личико побледнело и пошло пятнами, в глазах блестели слезы. Бедная прислужница искренне не понимала, почему глупая чужачка не желает придать своему телу нужных округлостей!
Я сжалилась и покорно уселась на лавку у окна, позволяя себя расчесать. Девочка оживилась, бросилась за гребнем, трепетно провела вдоль прядей.
— Это тебе надо косы плести и в платья наряжать, — вздохнула я.
— Да мне-то зачем? — удивилась Анни. — Какие у тебя волосы удивительные, лирин, серебристые, как шкура йотуна… ой, прости. Я не хотела тебя обидеть. Просто цвет похож!
Я махнула рукой, показывая, что не обиделась. И задумалась — возможно, в этом цвете кроется еще одна причина неприязни местных жителей. Анни крутилась вокруг меня, тихо мурлыча под нос песенку, а я зевнула и расслабилась. Словно в прошлое вернулась. Туда, где младшие сестры тоже использовали меня вместо куклы, заплетали волосы и рисовали на лице «макияж». Ханни больше любила подвижные игры, а вот Илия — обожала возиться со мной, наряжать, укладывать спать, красить… Чем-то Анни неуловимо напоминала мою сестренку, верно, поэтому так сжималось сердце, когда я смотрела на девочку.
На миг накатила острая тоска по прошлому. По дому, где было шумно, но тепло, по родным людям, по смеху… Я прикрыла глаза, заново переживая счастливые моменты своей жизни. Как бы мне хотелось…
Вздохнула и распахнула ресницы, которые шустрая прислужница успела чем-то смазать.
— Нельзя трогать! — строго, как взрослая, приказала Анни. И быстро намазала мне губы, мазнула мягкой тряпочкой щеки.
— Это что?
— Это для кожи. Чтобы ветер не колол! — искренне пояснила помощница, и я поняла — врет. Ну да ладно, меня не слишком волновало, что она намазала на мое лицо, важнее, что сама Анни теперь сияет от радости, как разгорающееся солнце!
Зеркала в комнате не было, так что оценить свой внешний вид мне не удалось. Лишь ощупала две косы, гребнями расположившиеся с двух сторон головы и стекающие на спину. В волосы девочка вплела витые шнуры — черные и красные, я видела подобные на головах местных девиц. Что ж, надеюсь, не распугаю всех жителей Дьярвеншила!
На миг замерла у окна, снова любуясь грандиозным пейзажем. Горы, небо, море… И почудилось на миг, что я вижу «Стремительный», огибающий скалу. Но, верно, это снова расшалившееся воображение, что делать возле Дьярвеншила капитану Лерту?