Гасконцу больше нечего было рассказать.
— Ну, а ты-то, бродяга, как? — поинтересовался он.
— Я, — отвечал нормандец, — удирал от конников Каррига чуть ли не до Баньер-де-Люшона. Я тоже подумывал отправиться в Испанию, но встретил бенедиктинца, которому понравилась моя благообразная внешность, и он взял меня на службу. Он направлялся в Кельн-на-Рейне, чтобы получить какое-то наследство по поручению своего монастыря. Кажется, я увел его чемодан и сундук, да и деньги, по-моему, тоже.
— Плутишка, — ласково прокомментировал гасконец.
— Пришел я в Германию. Вот уж разбойничья страна! Ты говоришь — кинжал? Но кинжал хотя бы стальной. А там они дерутся только пивными кружками. В Майнце жена одного трактирщика очистила меня от дукатов бенедиктинца. Она была прехорошенькая и так меня любила… Ах, друг мой Плюмаж, — вздохнул Галунье, — ну за что мне такое несчастье, почему я так нравлюсь женщинам? Не будь их, я мог бы купить себе домик в деревне, чтобы спокойно жить в старости, маленький садик, лужок, на котором цвели бы розовые маргаритки, ручеек, а на нем мельница…
— А на мельнице мельничиха, — ввернул гасконец. — Ты чересчур влюбчив.
Галунье ударил себя кулаком в грудь.
— Страсти! — воскликнул он, возведя очи горе. — Страсти превращают жизнь в пытку и не дают молодому человеку отложить на черный день!
Высказав это здравое замечание, брат Галунье продолжал:
— Подобно тебе, я менял город за городом в этой плоской, жирной, глупой и нудной стране. Что я там видел? Худющих, желтых, как шафран, студентов, дураков, поэтов, завывающих при свете луны, ожиревших бургомистров, у каждого из которых по племяннику, жаждущему, чтобы дядюшка преждевременно отошел в лучший мир, церкви, где не поют мессу, Женщин… нет, не могу ничего худого сказать о представительницах прекрасного пола, чьи прелести усладили и сломали мою жизнь, наконец, жилистое мясо и пиво вместо вина.
— Битый туз! — решительно изрек Плюмаж. — Ноги моей никогда не будет в этой дрянной стране.
— Я повидал Кельн, Франкфурт, Вену, Берлин, Мюнхен и еще множество других городов и всюду встречал компании молодых людей, распевающих заунывные песни. Точь-в-точь как ты, я вдруг ощутил тоску по родине, пересек Фландрию, и вот я здесь.
— Франция! — воскликнул Плюмаж. — Нет ничего лучше Франции, малыш!
— Благороднейшая страна!
— Родина вина!
— Отчизна любви! — Но тут Галунье прервал лирический дуэт, который они исполняли с одинаковым воодушевлением, и спросил: — Дорогой мэтр, а только ли полное отсутствие мараведи вкупе с любовью к отчизне заставило тебя пересечь границу?
— А тебя только ли тоска по родине?
Брат Галунье покачал головой, Плюмаж опустил глаза.
— Была и другая причина, — сказал он. — Как-то вечером, завернув за угол, я нос к носу столкнулся… Догадался с кем?
— Догадался, — ответил Галунье. — После такой же встречи я, смазав пятки, удрал из Брюсселя.
— Увидев его, дорогуша, я понял, что воздух Каталонии вреден для меня. Но свернуть с дороги Лагардера ничуть не стыдно!
— Стыдно или не стыдно — я не могу сказать, но благоразумно, это уж точно. Ты знаешь судьбу наших сотоварищей, участвовавших в деле у замка Келюс?
Задавая этот вопрос, Галунье опять же невольно понизил голос.
— Да, — кивнул гасконец, — знаю. Наш мальчик заявил: «Вы все умрете от моей руки!»
— Начало уже положено. В нападении нас участвовало девятеро, считая капитана Лоррена, вожака разбойников. О его людях я не говорю.
— Девять отменных шпаг, — задумчиво произнес Плюмаж. — И все они вышли из этого дела, пусть раненые, с отметинами, залитые кровь, но живые.
— Штаупиц и капитан Лоррен погибли первыми. Штаупиц был из хорошего рода, хотя выглядел мужланом. Капитан Лоррен был военный, и испанский король дал ему полк. Штаупиц погиб у стен собственного замка под Нюрнбергом. Он был убит ударом между глаз.
И Галунье пальцем показал у себя на лбу — куда. Плюмаж инстинктивно повторил его жест и продолжал:
— Капитан Лоррен был убит в Неаполе ударом между глаз. Раны Христовы! Для тех, кто знает и помнит, это все равно что знак мстителя.
— Остальные преуспели, — подхватил Галунье, — потому что господин Гонзаго не оставил своими милостями никого, кроме нас. Пинто женился на даме из Турина. Матодор держал фехтовальную академию в Шотландии, Жоэль де Жюган купил дворянство где-то в глуши Нижней Нормандии.
— Да, да, — кивнул Плюмаж, — они были спокойны и довольны. Но Пинто был убит в Турине, Матодор был убит в Глазго.
— А Жоэль де Жюган, — продолжил брат Галунье, — был убит в Морло. И все одним и тем же ударом!
— Ударом Невера, черт возьми!
— Да, страшным ударом Невера!
Они разом замолкли. Плюмаж приподнял поникшие поля шляпы, чтобы стереть пот со лба.
— Остается еще Фаэнца, — наконец промолвил он.
— И Сальданья, — дополнил брат Галунье.
— Гонзаго много сделал для них. Фаэнца теперь шевалье.
— А Сальданья барон. Но придет и их черед.
— Немножко раньше, немножко позже наступит и наш, — прошептал гасконец.
— И наш, — вздрогнув, шепотом подтвердил Галунье. Плюмаж приосанился.
— Знаешь, дорогуша, — произнес он тоном человека, примирившегося с судьбой, — перед тем как рухнуть на мостовую или на траву с дыркою между бровей — я ведь понимаю, что победить его не смогу, — знаешь, что я ему скажу? А скажу я, как когда-то: «Эх, малыш, пожми только руку и, чтобы я умер со спокойной душой, прости старика Плюмажа!» Ризы Господни, именно так я и скажу.
Галунье не смог удержаться от гримасы.
— Я тоже постараюсь, чтобы он хоть поздно, но простил меня, — сказал он.
— Желаю удачи, золотце. А пока что он изгнан из Франции. Можно быть уверенным, что в Париже мы его не встретим.
— Можно, — повторил Галунье, но не слишком убежденно.
— Одним словом, в мире это единственное место, где меньше всего шансов повстречать его. Поэтому я здесь.
— И я тоже.
— И еще я хочу напомнить о себе господину Гонзаго.
— Да уж, он кое-что нам задолжал.
— Сальданья и Фаэнца окажут нам протекцию.
— И мы станет важными господами, как они.
— Раны Христовы! Из нас с тобой получатся неплохие щеголи, дорогуша!
Гасконец крутанулся на каблуке, а нормандец весьма серьезно заметил:
— Мне идут роскошные наряды.
— Когда я пришел к Фаэнце, — сообщил Плюмаж, — мне объявили: «Господин шевалье отсутствуют». Отсутствуют! — повторил он, пожав плечами. — Господин шевалье! А я ведь помню те времена, когда он юлил передо мною.
— Когда я явился в дом к Сальданье, — подхватил Галунье, — здоровенный лакей презрительно смерил меня взглядом и процедил: «Господин барон не принимает».
— Эх, — крякнул Плюмаж, — когда у нас тоже появятся верзилы-лакеи, мой, черт побери, будет груб, как подручный палача.
— Ах, — вздохнул Галунье, — мне хотя бы домоправительницу!
— Все у нас будет, дорогуша, прах меня побери! Если я верно понимаю, ты еще не встречался с господином де Перолем?
— Нет, я хочу обратиться прямо к принцу.
— Говорят, у него теперь миллионы.
— Миллиарды! Ведь этот дворец называют «Золотым домом». Я не гордый и готов стать, если нужно, финансистом.
— Ты что! Финансистом?
Этот вопль возмущения невольно вырвался из благородного сердца Плюмажа-младшего. Но он тут же спохватился и добавил:
— Да, это ужасное падение. Но если это правда, мой голубок, что тут делают состояния…
— Ты еще сомневаешься! — с энтузиазмом вскричал Галунье. — Неужто ты ничего не знаешь?
— Я много чего слышал, да только не верю в чудеса.
— Придется поверить. Тут сплошные чудеса. Тебе не доводилось слышать про горбуна с улицы Кенкампуа?
— Это о том, который предоставлял свой горб индоссантам36 акций?
— Не предоставлял, а сдавал в наем в течение двух лет и, говорят, заработал на этом полтора миллиона ливров.
— Не может быть! — воскликнул гасконец и расхохотался.
— Напротив, может, и даже очень, потому что теперь он женится на графине.
— Полтора миллиона! — повторил Плюмаж. — И заработал горбом! Силы небесные!
— Ах, дружище, — порывисто произнес Галунье, — мы потеряли на чужбине лучшие годы, и все же вовремя прибыли сюда. Здесь, представь себе, нужно только нагнуться, чтобы поднять. Это какой-то чудесный лов рыбы. Завтра луидоры пойдут по шесть су. По пути сюда я видел, как мальчишки играли в бушон37 серебряными экю в шесть ливров.
Плюмаж облизал губы.
— А сколько может стоить, — поинтересовался он, — в эти благословенные времена удар шпагой, нанесенный точно, умело и по всем правилам искусства?
Плюмаж выпятил грудь, громко притопнул правой ногой и сделал глубокий выпад. Галунье скосил глаз.
— Тише! — сказал он. — Не шуми. Люди идут, — и склонившись к уху Плюмажа, прошептал: — Думаю, что и сейчас недешево. Надеюсь не позже, чем через час, узнать цену из уст самого господина Гонзаго.
3. ТОРГИ
Зала, где мирно беседовали нормандец и гасконец с примесью провансальца, находилась в центре главного здания. Ее окна, затянутые тяжелыми фламандскими гобеленами, выходили на узенькую полоску травы, огражденную трельяжем, которая отныне получила пышное название «Личный сад госпожи принцессы». В отличие от других помещений первого и второго этажа, уже наводненных рабочими, здесь пока еще ничто не подверглось переделке.
То была парадная гостиная княжеского дворца, обставленная богатой, но строгой мебелью. Гостиная, которой пользовались только для празднеств и представлений, о чем свидетельствовало находящееся напротив гигантского камина черного мрамора возвышение, застеленное турецким ковром; из-за этого возвышения зала приобретала совершенно судебный вид.
И действительно здесь в те времена, когда знать решала судьбы королевства, не раз собирались представители прославленных домов — Лотарингского, Шеврез, Жуайез, Омаль, Эльбеф, Невер, Меркер, Майеннского, Гизов. И только полным смятением, царящим во дворце Гонзаго, можно объяснить то, что наши два храбреца сумели пройти сюда. И надо сказать, тут они оказались в самом тихом и спокойном месте.
До завтрашнего дня зала эта должна была оставаться нетронутой. Сегодня тут состоится торжественный семейный совет, и только завтра она будет отдана на растерзание плотникам, которые выстроят в ней клетушки.
— Да, кстати о Лагардере, — заговорил Плюмаж, когда шум потревоживших их шагов отдалился. — Когда ты встретился с ним в Брюсселе, он был один?
— Тоже нет.
— С кем он был?
— С девушкой.
— Красивой?
— Очень.
— Интересно. Когда я встретил его во Фландрии, он тоже был с очень красивой молоденькой девушкой. А ты не помнишь, каковы были манеры, лицо, наряд той девушки?
Плюмаж ответил:
— Лицо, манеры, наряд прелестной испанской цыганки. А у твоей?
— Манеры скромные, ангельское личико, наряд благородной девицы.
— Интересно, — в свой черед произнес Плюмаж. — А сколько ей могло быть примерно лет?
— Столько же, сколько было бы унесенному ребенку.
— Второй тоже. Но ведь мы с тобой, золотце, кое о чем позабыли. К тем, кто ждет своей очереди, то есть к нам обоим, к шевалье Фаэнце и барону Сальданье, мы не причислили ни господина де Пероля, ни принца Гонзаго.
Отворилась дверь, и Галунье успел только бросить:
— Ежели доживем, увидим.
Вошел слуга в пышной ливрее, сопровождаемый двумя рабочими с измерительными инструментами. Он был до того озабочен, что даже не обратил внимания на Плюмажа с Галунье, и те сумели незаметно скользнуть в нишу окна.
— Поторопитесь! — распорядился лакей. — Наметьте все для завтрашней работы. Четыре фута на четыре.
Рабочие тут же принялись за дело. Один измерял, второй проводил мелом линии и писал номера. Первым был поставлен номер 927, а далее шло по порядку.
— Дорогуша, кой черт они тут делают? — поинтересовался гасконец, выглянув из укрытия.
— Ты что, не знаешь? — удивился Галунье. — Эти линии показывают, где будут поставлены перегородки, а номер девятьсот двадцать семь говорит, что в доме господина Гонзаго продана уже почти тысяча клетушек.
— А для чего эти клетушки?
— Чтобы делать золото.
Плюмаж широко раскрыл глаза. Брат Галунье растолковал ему, какой драгоценный подарок недавно сделал Филипп Орлеанский своему сердечному другу.
— Как! — ахнул гасконец. — Каждая из этих каморок стоит больше, чем ферма в Босе или в Бри?38 Друг мой, друг мой, мы просто должны примкнуть к достойнейшему господину Гонзаго!
А измерения и разметка тем временем шли своим чередом. Лакей заметил рабочему:
— Номера девятьсот тридцать пять, девятьсот тридцать шесть и тридцать семь вы сделали слишком большими. Не забывайте, каждый дюйм стоит золота.
— Рай и святители! — пробормотал Плюмаж. — Что же, эти бумажки и впрямь так дорого стоят?
— Настолько, — отвечал Галунье, — что золото и серебро скоро не будут стоить ничего.
— Презренные металлы! И поделом им, — мрачно произнес гасконец и тут же изрек: — Черт побери, видно, у меня неистребимая привычка, но я сохраняю слабость к пистолям.
— Номер девятьсот сорок один, — объявил лакей.
— Осталось только два с половиной фута, — сообщил отмерявший рабочий. — На полную не хватает.
— Ничего, — заметил Плюмаж, — клетка пойдет какому-нибудь тощавому.
— Плотники придут сразу после совета.
— Какого еще совета? — удивился Плюмаж.
— Попытаемся узнать. Когда знаешь, что происходит в доме, считай, что дело здорово продвинулось.
Выслушав это безмерно справедливое высказывание, Плюмаж ласково потрепал Галунье по подбородку, подобно любящему отцу, обнаружившему, что его сынок начинает проявлять сообразительность.
Лакей и рабочие вышли. Но тут же из вестибюля донесся громкий, нестройный хор голосов, выкрикивающих:
— Мне! Мне! Я записался! Давайте по справедливости!
— Ну вот, — буркнул Плюмаж. — Опять что-то новенькое.
— Успокойтесь! Ради Бога, успокойтесь! — прозвучал на пороге залы властный голос.
— Господин де Пероль! — шепнул брат Галунье. — Не высовываемся!
Они еще глубже втиснулись в нишу окна и задернули занавеску.
Господин де Пероль вступил в залу, сопутствуемый, а верней будет сказать, стиснутый толпой просителей — просителей весьма редкой и драгоценной породы, которые умоляли взять у них золото и серебро в обмен на дым.
Одет господин де Пероль был исключительно богато. В волне кружев, скрывающих его тощие руки, сверкали бриллианты.
— Господа! Господа! — повторял он, обмахиваясь платком с каймой из алансонских кружев. — Держитесь подальше. Вы, право же, утрачиваете почтение.
— Ах, плут! Он просто великолепен, — вздохнул Плюмаж.
— Жох! — определил его одним словом Галунье.
Да, тут мы согласны. Пероль был жох. Своей тростью он пытался раздвинуть толпу живых ходячих денег. Справа и слева от него шли два секретаря с неимоверных размеров записными книжками.
— Да блюдите хотя бы собственное достоинство! — с укоризной произнес он, стряхивая с мехельнского жабо крошки испанского табака. — Неужто вы не можете сдержать страсть к наживе?
И он сделал такой жест, что наши мастера шпаги, разместившиеся, подобно истинным ценителям искусства, в закрытой ложе, едва удержались от рукоплесканий. Однако торговцы, окружавшие господина де Пероля, не сумели в той же мере оценить его.
— Мне! — продолжали кричать они. — Я первый! Теперь моя очередь!
Господин де Пероль остановился и изрек:
— Господа!
Все тотчас смолкли.
— Я просил вас успокоиться, — продолжал он. — Я представляю здесь особу господина принца Гонзаго. Я его управляющий. Однако я вижу, что кое-кто позволил себе остаться в шляпе.