Сделав вид, что выпила зелье, она упала, растянувшись на ковре гостиной, и замерла.
Впечатление было столь сильным, что Нельсон, суровый моряк, более привычный к неистовствам океана, чем к уловкам искусства, вскрикнул, бросился к Эмме и единственной своей рукой приподнял ее словно ребенка.
Он был за это вознагражден: когда Эмма открыла глаза, первая ее улыбка была обращена к нему. Только тут понял он свою ошибку и в смущении отошел в угол гостиной.
Королева последовала за ним, а гости окружили мнимую Джульетту.
Никогда еще волшебство искусства не достигало такой силы. Несмотря на то что текст исполнялся на иностранном языке, все чувства, волновавшие возлюбленную Ромео, оставались в сердцах зрителей: и скорбь ее, когда после ухода матери и кормилицы она остается одна и ужасается при мысли, что ей суждено стать женою графа Париса; и страх, когда при взгляде на зелье у нее возникает сомнение, не яд ли это; и решимость, когда она берется за кинжал, намереваясь в безвыходном положении прибегнуть к оружию, то есть к смерти; и страх, когда она опасается, как бы не оказаться забытой в семейном склепе и не быть вовлеченной в кощунственную пляску призраков, и, наконец, ужас, когда ей представляется, будто Тибальт, похороненный накануне, поднимается, весь в крови, чтобы убить Ромео. Все эти различные чувства Эмма передавала с таким волшебным мастерством и так убедительно, что они потрясли души присутствующих: вымысел был превращен в действительность.
Благородное общество, собравшееся здесь, было совершенно незнакомо с тайнами поэзии Севера; поэтому чувства, вызванные монологом Джульетты, долго не могли успокоиться. Тишина, порожденная удивлением, сменилась восторженными рукоплесканиями, затем последовали похвалы и лестные слова, столь сладостные для самолюбия артистов. Эмма, рожденная, чтобы блистать на театральной сцене, но вознесенная неодолимой судьбой на сцену политическую, становилась, когда представлялся случай, увлеченной, пылкой актрисой, готовой возродить в реальной жизни образы жизни вымышленной — будь то Джульетта, леди Макбет или Клеопатра. Тогда она всем сердцем обращалась к своей несбывшейся мечте и у нее возникало сомнение: не дороже ли всех придворных успехов леди Гамильтон театральные триумфы миссис Сиддонс и мадемуазель Рокур? В такие мгновения, невзирая на похвалы присутствующих, на аплодисменты зрителей, даже на ласки королевы, ее охватывала неизъяснимая печаль. Порою она давала этой печали волю и тогда погружалась в глубокую меланхолию, придававшую ей какое-то новое обаяние. А королева, справедливо считавшая, что эти приступы меланхолии вызваны у Эммы сожалением о былом и даже угрызениями совести, спешила направить ее к новому успеху, когда Эмма в опьянении им отводит взоры от прошлого и обращает их в будущее.
Вот и теперь, взяв Эмму за руку, королева сильно встряхнула ее, словно будя сонамбулу, и сказала:
— Ну, нечего предаваться мечтаниям. Ты знаешь, я этого не люблю. Пой или танцуй! Я тебе уже сказала, сегодня вечером ты не принадлежишь самой себе, а принадлежишь мне. Пой или танцуй!
— С позволения вашего величества я что-нибудь спою, — отвечала Эмма. — После исполнения этой сцены я всегда чувствую странное нервное напряжение, лишающее меня физических сил, зато голос звучит сильнее. Что угодно вашему величеству, чтобы я спела? Я к вашим услугам.
— Спой что-нибудь из недавно обнаруженного в Геркулануме списка Сапфо. Ты ведь говорила, что несколько ее стихотворений ты положила на музыку.
— Только одно, ваше величество. Но…
— Что такое? — спросила королева.
— Музыку я сочинила для исполнения в узком кругу; стихотворение это своего рода гимн… — пояснила Эмма шепотом.
— Любимой женщине, не так ли?
Эмма улыбнулась и взглянула на королеву с каким-то сладострастным выражением.
— Вот именно! — сказала королева. — Спой это, я так хочу.
Оставив Эмму в полной растерянности от того особого оттенка, с каким было сказано «я так хочу», королева подозвала герцога де Роккаромана, как говорили, некогда предмета одной из тех мимолетных нежных прихотей, которым южная Семирамида была подвержена точно так же, как Семирамида северная. Она предложила герцогу занять место на диване рядом с собою и завела с ним беседу, хоть и вполголоса, но, казалось, весьма оживленно.
Бросив взгляд на королеву, Эмма поспешно вышла из гостиной и минуту спустя вернулась в красной накидке, наброшенной на плечи, с лавровым венком на голове и той лесбосской лирой в руках, к которой не решалась притронуться ни одна женщина, с тех пор как ее выпустила из своих рук Митиленская муза, бросившись с вершины Левкадской скалы.
У всех присутствующих вырвались удивленные возгласы: Эмму едва можно было узнать. То была уже не нежная Джульетта; теперь взор ее горел всепожирающим пламенем, который Венера-мстительница зажгла в глазах Федры; она вошла быстрым шагом, в походке ее было нечто мужественное, вокруг нее распространялось какое-то неведомое благоухание; казалось, все нечистые страсти античности — вожделение Мирры к отцу, страсть Пасифаи к критскому быку — наложили бесстыжие румяна на ее лицо; то была девственница, восставшая против любви, великолепная в бесстыдстве своего преступного бунта. Она остановилась возле королевы, опустилась в кресло и страстно коснулась струн, так что они зазвучали словно бронзовые. Протяжно и резко она запела следующие строки:
С последними звуками певица выронила лиру из рук, голова ее откинулась на спинку кресла.
Еще при исполнении второй строфы королева несколько отстранилась от герцога, а когда звуки замолкли, бросилась к Эмме и обняла ее, в то время как голова певицы склонилась на плечо, словно она лишилась чувств.
На этот раз присутствующие несколько мгновений колебались, уместно ли аплодировать; но смущение их быстро рассеялось, и пылкий восторг взял верх. Мужчины и женщины окружили Эмму; каждый старался удостоиться ее слова, встретиться с нею глазами, коснуться ее руки, волос, наряда. Нельсон подошел, как и другие, но еще более взволнованный, потому что был влюблен. Королева сняла лавровый венок с Эммы и возложила его на голову Нельсона.
Но Нельсон сорвал венок, словно он жег его, и пылко прижал к сердцу.
В этот миг королева почувствовала, что кто-то дотронулся до ее руки. Она обернулась: то был Актон.
— Пойдемте не теряя ни минуты, — сказал он, — Бог милостив к нам даже более, чем можно было надеяться.
— Я на несколько минут должна удалиться, — сказала королева, — в мое отсутствие королевой будет Эмма. Оставляю вам вместо могущества — талант и красоту.
Потом Каролина шепнула Нельсону:
— Попросите ее исполнить для вас танец с шалью, который она собиралась исполнить для меня. Она согласится.
И Каролина последовала за Актоном, оставив Эмму в опьянении успехом, а Нельсона без ума от любви.
XLIII
… А БОГ РАСПОЛАГАЕТ
Королева торопливо шла вслед за Актоном. Она понимала: случилось что-то важное, иначе он не позволил бы себе так решительно вызвать ее из гостиной.
В коридоре она хотела было расспросить его, но он ограничился кратким замечанием:
— Умоляю, ваше величество, идемте скорее. Нельзя терять ни мгновения. Через несколько минут вы все узнаете.
Актон направился по служебной лесенке, ведущей в замковую аптеку. Здесь королевские врачи и хирурги Веро, Тройа, Котуньо могли найти более или менее полный набор лекарств для оказания первой помощи больным, раненым или пострадавшим от несчастных случаев.
Королева догадалась, куда ее ведет Актон.
— С моими детьми ничего не случилось? — встревожилась она.
— Нет, государыня, не волнуйтесь, если нам и придется произвести опыт, мы сделаем это, во всяком случае, in anima vili[65].
Актон отворил дверь; королева вошла и быстрым взглядом окинула комнату.
На кровати без чувств лежал человек.
Королева приблизилась к нему скорее с любопытством, чем с испугом.
— Феррари! — промолвила она.
Потом в изумлении повернулась к Актону.
— Он умер? — произнесла она таким тоном, словно хотела спросить: «Вы его убили?»
— Нет, государыня, — ответил министр, — он всего лишь в обмороке.
Королева посмотрела на него; взгляд ее требовал объяснения.
— Нет, государыня, — повторил Актон. — Право же, это самое обыкновенное дело. Я послал, как мы условились, своего секретаря к начальнику почтовой конторы в Капуа: он должен был передать Феррари, когда тот будет проезжать, что король ждет его в Казерте. Поручение было исполнено, и Феррари только успел переменить лошадь. Но, въехав в главные ворота замка, он повернул слишком круто — ему помешали кареты наших гостей. Конь упал, все его четыре ноги подкосились, а всадник ударился головой об столб. Его подняли без чувств, а я велел перенести его сюда и сказал, что посылать за лекарем не к чему, я буду лечить его сам.
Королева, поняв мысль Актона, сказала:
— Но в таком случае уже нет надобности пытаться подкупить его, чтобы он молчал. Можно не опасаться, что он проговорится. Лишь бы он не приходил в себя достаточно долго, чтобы мы успели вскрыть письмо, прочесть и снова запечатать. Ничего другого нам и не требуется. Но, — сами понимаете, Актон, — надо, чтобы он не очнулся, пока мы не закончим это дело.
— Я предусмотрел это еще до прибытия вашего величества, ибо думаю точно так же, как вы.
— И что же вы предприняли?
— Я дал несчастному двадцать капель лауданума Сиденхема.
— Двадцать капель, — повторила королева. — А достаточно ли это для человека, привычного к вину и крепким настойкам, как, вероятно, привычен к ним этот курьер?
— Пожалуй, вы правы, государыня; можно дать ему еще.
Накапав в ложку десять капель желтоватой жидкости, Актон влил их в рот больного.
— И вы уверены, что благодаря этому снотворному он долго не очнется? — спросила королева.
— Во всяком случае, не придет в себя настолько, чтобы понимать, что делается вокруг.
— Но я не вижу его сумки, — заметила королева.
— Король вполне доверяет ему и поэтому не прибегает к обычным мерам предосторожности. А когда речь идет о простой депеше, курьер прячет ее в кожаный карман своей куртки и в нем же привозит ответ.
— Так посмотрим, — ничуть не колеблясь, сказала королева.
Генерал распахнул куртку, порылся в кожаном кармане и извлек оттуда конверт, запечатанный личной печатью австрийского императора, а именно, как и предвидел Актон, печатью с головой Марка Аврелия.
— Прекрасно! — заметил генерал.
Королева хотела взять письмо, чтобы распечатать его.
— Нет, нет, не так! — возразил Актон.
Он подержал конверт над свечкой, сургуч мало-помалу размяк, и один из углов конверта приподнялся.
Королева провела рукою по лбу.
— Что же мы сейчас прочитаем? — промолвила она.
Актон вынул письмо из конверта и, склонившись, подал королеве.
Королева развернула бумагу и прочла вслух:
«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.
Превосходнейший брат мой, кузен и дядя,
свойственник и союзник!
Отвечаю Вашему Величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне.
По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40 000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40 000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы.
Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом.
Франц».— Это совсем не то, чего мы ждали, — сказала королева.
— Только не я, — возразил Актон, — я никогда не допускал мысли, что император начнет военные действия ранее будущей весны.
— Как же быть?
— Я жду распоряжений вашего величества.
— Вам известно, генерал, почему я желаю, чтобы война началась немедленно?
— И вы берете на себя ответственность, ваше величество?
— Как же я могу взять ее на себя после такого письма?
— Письмо императора обернется так, как мы того пожелаем.
— Что вы хотите сказать?
— Бумага — вещество податливое, можно заставить ее говорить то, что нам нужно. Весь вопрос заключается в том, чтобы рассчитать: предпочтительнее ли начать войну немедленно или повременить, атаковать или ждать атаки.
— Тут спорить, мне кажется, не о чем. В каком состоянии находится французская армия, нам известно, — в настоящее время она неспособна к сопротивлению. Если же мы предоставим ей время организоваться, то сопротивляться не сможем мы.
— Но вам кажется, что, получив такое письмо, король не откроет военных действий?
— Конечно; он будет рад, что есть предлог не двигаться из Неаполя.
— В таком случае я знаю только одно средство, — решительно заявил Актон.
— Какое?
— Заставить письмо сказать противоположное тому, о чем оно говорит.
Королева схватила руку генерала.
— Возможно ли? — прошептала она, пристально глядя на него.
— Чего же проще?
— Объясните мне… Минутку!
— Что такое?
— Разве вы не слышали? Он застонал.
— Не обращайте внимания.
— Но вот же он поднимается на кровати!
— Чтобы снова упасть, видите?
И действительно, несчастный Феррари с громким стоном опять растянулся на своем ложе.
— О чем мы говорили?
— Я сказал, что бумага плотная, неокрашенная, исписана только с одной стороны.
— Так что же?
— Значит, можно при помощи кислоты вытравить написанное императором, оставив только три последние строчки и подпись, а вместо совета отложить военные действия до апреля порекомендовать приступить к ним немедленно.
— Вы предлагаете, генерал, дело весьма серьезное.
— Потому-то я и сказал, что только королева может взять на себя такую ответственность.
Каролина на минуту задумалась; она помрачнела, нахмурилась, взгляд ее стал жестким, руки сжались.
— Хорошо, — сказала она, — беру все на себя.
Актон посмотрел на нее.
— Я же сказала, что за все отвечаю. За дело!
Генерал подошел к раненому, пощупал у него пульс и, повернувшись к королеве, сказал:
— Раньше чем через два часа он не очнется.
— Чего вы ищете? — спросила королева, заметив, что Актон осматривается по сторонам.
— Мне нужны жаровня, огонь и утюг.