Всю дорогу королем владел панический страх. Нигде в мире не найти местности, которая, особенно по ночам, принимала бы такой фантастический облик, какой принимает римская равнина с ее разрушенными акведуками, что кажутся вереницами гигантов, шествующих в потемках; с ее надгробиями, вдруг выступающими то слева, то справа от дороги; с ее таинственными звуками, похожими на стоны обитающих здесь призраков. Фердинанд поминутно приближался к герцогу и, подобрав поводья своей лошади, словно готовя ее к прыжку через ров, спрашивал:
— Ты видишь, д’Асколи?.. Слышишь, д’Асколи?..
Но д’Асколи, более храбрый, а потому не столь взволнованный, смотрел и, прислушиваясь и качая головой, отвечал:
— Ничего не вижу, государь, ничего не слышу, государь.
Тогда Фердинанд с обычным своим цинизмом добавлял:
— Я говорил Макку, что не уверен в своей отваге; ну, а теперь я уже не сомневаюсь: я отнюдь не храбр.
Так они доехали до Альбано; на это потребовалось меньше часа. Было около полуночи. Все ворота были заперты, в том числе и ворота почтовой конторы.
Герцог д’Асколи узнал контору по вывеске на воротах; он спешился и стал громко стучаться.
Почтмейстер, мирно спавший уже больше трех часов, явился, как обычно бывает в таких случаях, не в духе, но д’Асколи произнес магические слова, отворяющие все запоры:
— Не беспокойтесь, вам хорошо заплатят.
Лицо почтмейстера сразу же засияло.
— Что прикажете подать вашим превосходительствам? — спросил он.
— Карету, трех почтовых лошадей и возницу, — такого, чтобы вез нас поживее, — сказал король.
— Через четверть часа все это будет к услугам ваших превосходительств.
Стал накрапывать дождик; почтмейстер предложил:
— Не угодно ли господам в ожидании пройти ко мне в комнату?
— Конечно, конечно, — ответил король. — Комнату, поскорее комнату!
— Как поступить с лошадьми ваших превосходительств?
— Поставь их в конюшню. За ними приедут от моего имени, от имени герцога д’Асколи, понял?
— Понял, ваше превосходительство.
Герцог д’Асколи взглянул на короля.
— Я знаю, что говорю, — промолвил Фердинанд. — Пойдемте, нечего терять время.
Хозяин отвел их в комнату, зажег две свечи.
— Но у меня имеется только кабриолет, — сказал он.
— Кабриолет так кабриолет, был бы прочный.
— Отличный кабриолет, на нем хоть до самой преисподней доедете.
— А мне только на полдороги до преисподней, так что и этот сойдет.
— Значит, ваши превосходительства покупают у меня кабриолет?
— Нет, они оставляют тебе, дурак, пару лошадей, а цена им полторы тысячи дукатов.
— Значит, лошади остаются мне?
— Если их у тебя не потребуют. Если же потребуют — тебе заплатят за кабриолет. Но действуй попроворнее.
— Сию минуту, ваше превосходительство.
Тут почтмейстер, увидел короля без плаща, всего в орденах, попятился от изумления, кланяясь ему до земли.
— Ну вот, теперь все будет исполнено немедленно, ордена вашего величества произвели должное впечатление, — сказал герцог.
— Ты думаешь, д’Асколи?
— Сами видели, ваше величество, еще немного — и человек побежал бы на четвереньках.
— А знаешь, дорогой мой д’Асколи, что тебе предстоит сделать? — произнес король самым ласковым голосом.
— Мне, государь?
— Да нет, ты, пожалуй, не захочешь.
— Государь, — серьезно возразил д’Асколи, — я захочу всего, чего захочет ваше величество.
— Да, знаю, ты мне предан; знаю, ты мой единственный друг, и только у тебя я могу просить такой услуги.
— Это что-то очень трудное?
— Столь трудное, что будь ты на моем месте, а я на твоем, не знаю, сделал ли бы я для тебя то, что собираюсь просить тебя сделать для меня.
— Государь, но ведь это же не довод, — возразил д’Асколи, чуть улыбнувшись.
— Ты, кажется, сомневаешься в моей дружбе? Это нехорошо, — сказал король.
— В данную минуту, государь, важно, чтобы вы не сомневались во мне, — с достоинством заметил герцог.
— Вот когда ты дашь мне такое доказательство, ручаюсь тебе: никогда уже, ни в коем случае сомневаться не буду.
— Но что же это за доказательство, государь? Позволю себе заметить, что ваше величество тратит много времени на разговор о чем-то весьма простом.
— Весьма простом, весьма простом… — прошептал король, — словом, тебе известно, чем мне осмелились пригрозить разбойники-якобинцы?
— Да: повесить ваше величество, если вы попадетесь к ним в руки.
— Так вот, друг мой любезный… так вот, дорогой д’Асколи, речь о том, чтобы ты поменялся со мною платьем.
— Тогда якобинцы, если схватят нас…
— Понимаешь, если они нас схватят, думая, что ты король, они только тобою и займутся. А я тем временем удеру, а когда ты докажешь, кто ты такой, то, не подвергнув себя большой опасности, прославишься как спаситель своего государя. Понимаешь?
— Речь не о том, большей или меньшей опасности я подвергнусь; речь о том, чтобы услужить вашему величеству.
Тут герцог д’Асколи снял с себя мундир и, подавая его королю, просто сказал:
— Пожалуйте ваш, государь.
Как ни был эгоистичен король, такая преданность растрогала его; он обнял герцога и крепко прижал его к груди; потом, сбросив мундир, с ловкостью и проворством опытного камердинера помог герцогу одеться и застегнул на нем мундир сверху донизу, как ни пытался д’Асколи не допустить этого.
— Готово! — сказал король. — Теперь ордена.
Прежде всего он повесил ему на шею Константиновский орден Святого Георгия. Потом вдруг спросил удивленно:
— А ты разве не командор Святого Георгия?
— Командор, государь, но без командорства, хотя ваше величество не раз обещали учредить таковое для меня и старших сыновей нашей семьи.
— Учреждаю его, д’Асколи, учреждаю с рентой в четыре тысячи дукатов. Слышишь?
— Благодарю вас, государь.
— Не забудь напомнить мне об этом. А то я могу и запамятовать.
— Да, знаю, вы очень рассеяны, ваше величество, — сказал герцог не без горечи.
— Молчи! Не будем говорить в такой момент о моих недостатках, это было бы невеликодушно. А орден Марии Терезии у тебя, по крайней мере, есть?
— Нет, государь, этой чести я не удостоился.
— Я скажу зятю, чтобы тебя наградили им. Итак, бедняга д’Асколи, у тебя только орден Святого Януария?
— Его у меня нет, государь, как нет и Марии Терезии.
— И Святого Януария нет?
— Нет, государь.
— Нет Святого Януария? Cospetto![83] Стыд какой-то! Награждаю тебя им и дарю орденский знак с этого мундира — ты заслужил его. Как мундир тебе к лицу! Словно для тебя и сшит!
— Ваше величество, может быть, не заметили, что орден весь в бриллиантах?
— Заметил.
— Он стоит, пожалуй, тысяч шесть дукатов…
— Мне хотелось бы, чтобы он стоил десять тысяч.
Король облачился в мундир герцога, на котором действительно был всего-навсего один серебряный орден Святого Георгия, и поспешил застегнуться.
— Странно, до чего мне впору твой мундир, д’Асколи; в моем мне почему-то было душно. Ух!
И король глубоко вздохнул.
Тут послышались шаги почтмейстера.
Король схватил плащ и собрался накинуть его на герцога.
— Что вы, ваше величество? — воскликнул д’Асколи.
— Я подаю вам ваш плащ, государь.
— Но я не допущу, чтобы ваше величество…
— Допустишь, черт побери!
— Однако, государь…
— Замолчи!
Появился почтмейстер.
— Кабриолет ваших превосходительств заложен, — сказал он и замер от удивления.
Ему показалось, что в путниках произошла какая-то непонятная перемена и что расшитый мундир теперь на других плечах и ордена — на другой груди.
Тем временем король расправлял на герцоге плащ.
— Чтобы избежать беспокойства в дороге, его превосходительство желает заранее уплатить за почтовых лошадей вплоть до Террачины, — сказал король.
— Чего же проще, — подхватил почтмейстер. — Тут всего восемь перегонов наготове, за каждую лошадь по два франка — итого тринадцать дукатов, за двух запасных лошадей по два франка — один дукат. Всего четырнадцать дукатов. А сколько вы, ваши превосходительства, платите своим кучерам?
— По дукату, если они едут хорошо. Но вперед мы им никогда не платим, а то они, получив деньги, и вовсе не сдвинутся с места.
— Если заплатить вознице еще дукат, ваше превосходительство поедет как король, — сказал почтмейстер, кланяясь д’Асколи.
— Вот именно так и желает ехать его превосходительство! — воскликнул Фердинанд.
— Но мне кажется, — заметил почтмейстер, по-прежнему обращаясь к д’Асколи, — что, если ваше превосходительство уж так торопится, можно было бы послать вперед курьера, чтобы приготовили лошадей.
— Пошлите, пошлите! — воскликнул король. — Их превосходительство просто не подумали об этом. Дукат курьеру, полдуката за лошадь, итого еще четыре дуката за лошадей; четырнадцать да четыре — восемнадцать дукатов, если округлить — двадцать. Это вам за беспорядок, который мы у вас учинили.
И король, пошарив в кармане мундира герцога, расплатился его деньгами, в душе посмеявшись такой проделке.
Почтмейстер взял подсвечник и посветил д’Асколи, в то время как Фердинанд заботливо предупреждал его:
— Осторожно, ваше превосходительство, тут порог. Осторожно, ваше превосходительство, здесь у лестницы недостает ступеньки. Осторожно, ваше превосходительство, тут щепка на полу.
Они подошли к кабриолету, и д’Асколи, разумеется, по привычке посторонился, чтобы пропустить короля первым.
— Ни в коем случае, ни в коем случае! — воскликнул король, кланяясь и держа шляпу в руке. — После вашего превосходительства.
Д’Асколи поднялся в экипаж и собирался сесть слева.
— Справа, ваше превосходительство, садитесь справа; мне и так много чести ехать с вами в одном экипаже.
И король поднялся в кабриолет вслед за герцогом и занял место слева.
Возница мигом вскочил на коня, и коляска галопом понеслась в направлении Веллетри.
— За все уплачено до Террачины, кроме кучера и курьера, — крикнул почтмейстер им вслед.
— А их превосходительство платит кучерам вдвое, — промолвил король.
Услышав это заманчивое обещание, возница щелкнул кнутом, и кабриолет стремительно понесся, обгоняя тени, двигавшиеся по обеим сторонам дороги.
Короля эти тени встревожили.
— Друг мой, что это за люди, которые бегут сломя голову в одном с нами направлении? — спросил он у кучера.
— Говорят, ваше превосходительство, сегодня между французами и неаполитанцами произошло сражение и неаполитанцев разгромили, — ответил возница. — Люди эти спасаются, только и всего.
— А я-то, честное слово, думал, что мы первые, — обратился король к д’Асколи. — Оказывается, нас опередили. Это унизительно. Ну и ноги же у этих молодцов! Шесть франков прогонных тебе, приятель, если ты их обгонишь.
LVII
ТРЕВОГИ НЕЛЬСОНА
В то время как Фердинанд соревновался в скорости со своими подданными на дороге из Альбано в Веллетри, королева Каролина, знавшая еще только об успехах своего августейшего супруга, приказывала, согласно его желанию, чтобы во всех храмах служили благодарственные молебны, а во всех театрах исполнялись победные кантаты. В каждой столице — Париже, Вене, Лондоне, Берлине — имеются свои поэты «на случай». Но — говорю это во всеуслышание, во славу итальянских муз — ни одной стране не сравниться по части стихотворных славословий с Неаполем. Можно было подумать, что после отъезда короля и особенно после его триумфов у двух-трех тысяч поэтов обнаружилось их истинное призвание. Дождем полились оды, кантаты, сонеты, акростихи, катрены, дистихи, и дождь стал уже переходить в ливень, угрожая обернуться наводнением. Дело дошло до того, что королева сочла излишним обременять официального придворного поэта синьора Вакка работой, которой занялось столько других, и звала его в Казерту лишь для того, чтобы отобрать из двух или трех сотен стихотворений, прибывающих каждый день изо всех уголков Неаполя, десять-двенадцать вымученных произведений, заслуживающих того, чтобы их прочитали со сцены, в замке на торжественном приеме или в гостиной во время простого раута. Но ее величество справедливо признала, что труднее читать в день по десять-двенадцать тысяч строк, чем сочинять их по пятьдесят или даже по сто (а такова была, ввиду удобства итальянского языка, норма для присяжного льстеца его величества Фердинанда IV); поэтому, чтобы синьор Вакка не отказался от такой работы, ему на все время этого поэтического потопа было удвоено жалованье.
Разгар работы, длившейся несколько дней, пришелся на 9 декабря 1798 года. Синьор Вакка просмотрел целых девятьсот различных произведений, в том числе сто пятьдесят од, сто кантат, триста двадцать сонетов, двести пятнадцать акростихов, сорок восемь катренов и семьдесят пять дистихов. Одна из кантат, на которую придворный капельмейстер Чимароза сразу же сочинил музыку, четыре сонета, три акростиха, один катрен и два дистиха были признаны достойными того, чтобы их продекламировали в парадном зале замка Казерты, где в тот же вечер 9 декабря давалось торжественное представление; оно состояло из «Горациев» Доменико Чимарозы и одного из трехсот сочиненных в Италии балетов под названием «Сады Армиды».
В зале, рассчитанном на шестьсот мест, уже была спета кантата, прочтены две оды, четыре сонета, три акростиха, катрен и два дистиха, входившие в поэтическую программу вечера, как вдруг объявили о прибытии курьера с письмом королеве от ее августейшего супруга и о том, что это письмо, содержащее новости с театра войны, будет оглашено перед присутствующими.
Грянули рукоплескания, все стали с нетерпением ждать новостей, и мудрому рыцарю Убальдо, который уже готов был стальным жезлом разогнать чудовищ, охраняющих вход во дворец Армиды, было поручено прочесть собравшимся королевское послание.
В боевых доспехах, в шлеме, увенчанном бело-красным султаном (национальными цветами Королевства обеих Сицилии), он подошел к рампе, трижды поклонился, благоговейно поцеловал монаршую подпись, затем громким голосом, отчетливо стал читать следующее:
«Любезная моя супруга!
Сегодня утром я охотился в Корнето, где ради меня готовились к раскопкам этрусских захоронений, которые, как полагают, относятся к древнейшим временам, и это было бы великой радостью для сэра Уильяма, если бы он по лености не остался в Неаполе. Но так как у меня в Кумах, в Сант’Агата деи Готи и в Ноле имеются куда более древние могилы, чем их этрусские, я предоставил ученым вволю заниматься раскопками, а сам отправился на охоту.
Охота оказалась гораздо более утомительной и менее удачной, чему меня в Персано или в Аспрони, поскольку я убил лишь трех кабанов (из коих один распорол брюхо трем моим лучшим собакам, зато весил он более двухсот ротоли).
Во время охоты до нас все время доносились пушечные выстрелы со стороны Чивита Кастеллана: то Макк громил французов как раз в том месте, где и собирался. Это, само собой разумеется, делает великую честь его искусству стратега. В половине четвертого, когда я кончил охоту и направился в Рим, пушечная пальба все еще продолжалась. По-видимому, французы обороняются. Но это не должно нас беспокоить, поскольку их всего лишь восемь тысяч, а у Макка сорок тысяч солдат.
Я пишу Вам, любезная супруга и наставница, перед тем как сесть за стол. Меня ждали к семи часам, а я возвратился в половине седьмого и, хоть очень проголодался, вынужден терпеть, так как обед еще не готов. Но, как видите, я приятно пользуюсь этим получасом, чтобы написать Вам.
После обеда я поеду в театр Арджентина, где послушаю „Matrimonio segreto“ и посмотрю балет, поставленный в честь меня. Он называется „Вступление Александра в Вавилон“. Надо ли говорить Вам, олицетворению образованности, что это деликатный намек на мой въезд в Рим? Если балет таков, как о нем отзываются, я пошлю автора в Неаполь, чтобы он поставил его в театре Сан Карло.
К вечеру ожидаю донесения о большой победе; как только получу его — пошлю к Вам курьера.
На этом, не имея сказать больше ничего, как только пожелать Вам и нашим возлюбленным чадам такого же хорошего здоровья, как мое, молю Господа, чтобы он хранил Вас.
Фердинанд Б.»