– И прошу запомнить: я не потерплю разговоров в таком духе в присутствии других мушкетеров. Не говоря уже о гвардейцах.
– Слава Богу, виконт, а то я уже решил было, что вы не способны реагировать ни на какую шутку своего храброго земляка.
Этот юноша давно потрясал д'Артаньяна строгостью оценок и суждений. Он был неподражаемо сух и суров в обращении с каждым, кто пытался хоть как-то подшутить над ним или хотя бы пошутить в его присутствии. Это свойство характера виконта просто-таки умиляло испытанного в насмешках и подковырках тридцатилетнего мушкетера.
– О гвардейцах не беспокойтесь. Только что барон Вайнцгардт в течение получаса живописал, как, взобравшись на стену, вы прикладом мушкета разогнали половину гарнизона Дюнкерка. Правда, он не совсем понял, каким образом вы умудрились потерять перед самым началом битвы свою шпагу. Но это уже пустяки. Драгуны, как и гвардейцы, – им всегда и все нужно объяснять.
– Я не потерял ее, граф. Она переломилась почти у самого эфеса. Минут пять я отбивал натиск испанца этим куском. До сих пор не верится, что уцелел. Уже потом под руки мне попался чей-то мушкет. Вы же знаете, я терпеть не могу мушкетов.
– Как истинный сержант пьемонтского полка. Немудрено. Они тяжелые. К тому же стреляют.
– Я просил бы вас, граф…
Виконт не любил стрелять. Он не переносил ни звуков пальбы, ни запаха порохового дыма. В роте мушкетеров это было известно всем.
– Пардон, пардон, – ухмыльнулся в усы д'Артаньян.
– И вообще, нам пора серьезно…
– Не утруждайтесь, виконт. Перчаток у вас все равно нет. Дуэль в семь вечера, сразу после ужина. Шпагу я вам достану. Подарю свою. Не возражаете?
Усевшись под кроной клена, они около часа отдыхали, не произнеся ни слова.
– Лейтенант д'Артаньян! – вдруг донеслось со стороны стоявшей на соседнем холме артиллерийской батареи. – Лейтенант мушкетеров граф д'Артаньян!
– Это вас! – недовольно проворчал виконт. – Посыльный командующего. Вам повезло.
– Я здесь! – отозвался граф. – К вашим услугам.
– Лейтенант д'Артаньян! Срочно к командующему. Со мной запасной конь. Да, и вот еще письмо. Его просил передать барон фон Вайнцгардт из госпиталя. Он ранен, но будет жить. Письмо продиктовал.
– Ну вот, так всегда, – виновато взглянул граф на де Мореля. – А какой приятной выдалась беседа!
– Просто вы радуетесь, что опять избежали дуэли, – окинул его высокомерным взглядом де Морель.
– Судьба, виконт, судьба! – вздохнул д'Артаньян, садясь на коня. – Но клянусь пером на шляпе гасконца…
6
– Там небольшая крепость, – указал Хозар на возвышенность, к которой от храма вела полуразрушенная опустевшая улочка. – Один из штурмовавших ее татар жив.
– Тем хуже для него, – тронул поводья князь.
Предводитель норманнов Олаф, выполнявший роль его оруженосца, приподнял лежавшее поперек седла копье Гяура, но движением руки тот остановил его. Это странное, приводящее в изумление каждого, кто видел его впервые, оружие, изобретенное еще прадедом Гяура, было даже не копьем, а своеобразным копьем-мечом. Одна сторона его закованного в тонкую сталь древка увенчивалась острием копья, другая – коротким обоюдоострым мечом, по бокам которого виднелись два заостренных крюка. К тому же посредине древка красовались две прикрытые металлическими щитками рукояти, позволявшие воину разить слева и справа от себя. А между ними мастер-оружейник умуд-рился приковать еще одно, небольшое копье, рассчитанное на прямой удар от груди, которое князь часто использовал, отбивая рукоятью сабельные натиски.
Диковинное это копье-меч было несколько короче копий других воинов княжеской дружины, значительно тяжелее их и казалось не очень удобным в походе. Зато в бою Гяур управлялся с ним с непостижимой ловкостью ярмарочного жонглера, прокладывая себе путь в любой гуще врагов и наводя на них ужас.
То, что Хозар назвал крепостью, на самом деле оказалось небольшой сторожевой башней, огражденной полуразрушенным и поваленным теперь частоколом из бревен, в который было встроено еще две привратные башенки. Бой здесь выдался особенно упорным. Воины лежали вповалку. Некоторые тела были буквально иссечены, возможно, уже мертвыми.
Но давно привыкшего к таким зрелищам Гяура больше всего удивил не вид окровавленных тел, а то, что два воина, проткнувших друг друга копьями под стенами башни, оказались славянами. Хотя один из них одет так, как обычно одеваются татары. Еще несколько таких же воинов с европейским типом лица – то ли молдаван, то ли венгров – лежали порубанными у ворот.
– А этот скрывался, – вытолкал Олаф из форта парнишку лет восемнадцати – босого, в коротких изорванных штанах и в пробитом, снятом, очевидно, у кого-то из погибших польских драгун, панцире. – Под полом башни отсиживался.
– Надел панцирник и спрятался, гнев Перуна? – с напускной суровостью уставился на него Гяур.
– Когда ордынцы ворвались сюда, – ответил парень. Короткая, с надломленным острием сабля в его руках лишь оттеняла трагедию, которую приходилось переживать всему этому беззащитному городишке, всему югу Подолии, страдающему то от чамбулов перекопского мурзы, то от жадных буджакских горлорезов. – Не спрятался – посекли бы, как этих, – кивнул в сторону груды тел. – А так, видите, жив.
– Разумно. Как зовут?
– Корзач.
– Будешь воевать в моем отряде, Корзач, – не спросил, а скорее приказал Гяур. – Выбери себе на этом побоище саблю, два пистолета, щит, а главное – изловчись поймать осиротевшего коня. Остальному тебя научат.
– И куда мы пойдем? – тотчас же поинтересовался Корзач, прижимая штанину к кровоточащей ноге.
– Прятаться, чтобы жить, ты уже научился. Теперь будешь учиться жить так, чтобы не прятаться, – резко ответил князь. – Все, иди. Где раненый татарин?
Двое спешившихся воинов метнулись вовнутрь форта и вскоре, держа под руки, вытащили оттуда ордынца.
– Кто вы такие: крымские татары, буджакские ногайцы? Отвечай! – по-турецки заговорил с ним Гяур, приподнимая кончиком меча подбородок пленника. Стоять тот не мог, воины-русичи все еще подпирали его плечами.
– Мы не ордынцы, да продлит Аллах дни твои, – на удивление охотно, хотя и с большим трудом, заговорил татарин. – Мы – кайсаки.
– Кайсаки?
– Да. Но в этот раз были с ордынцами. Они брали ясырь… там, в местечке. И жгли его.
– Жгли только они? Вы, кайсаки, – нет?!
– Нам приказали перебить тех, что засели в церкви, а также здесь, в крепости.
– Постой, ты сказал «кайсаки»; и что, ты – кайсак? Не казак, а именно кайсак? – оглянулся Гяур, отыскивая глазами Улича, который был при нем и лекарем, и советником, и телохранителем. – Это что, племя такое?
– Нет такого племени, князь, – объяснил невесть откуда появившийся Улич, вертя в руке красивый кривой кинжал с золоченой рукоятью. – Он – татарин. И говорит по-татарски. Потому и язык тебе понятен.
– Мы действительно татары, – тотчас же подтвердил пленный, уяснив, что именно сбило князя с толку. – Однако не подчиняемся хану. Перекопскому мурзе и буджацким беям тоже не подчиняемся. Мы – кайсаки.
– Кайсаками называют себя шайки степных грабителей и живодеров, князь, – выступил вперед старый воин из той сотни, которую Гяур набрал из плененных турками украинцев и придунайских русичей. – Я слышал о них. Кайсаки действительно не подчиняются ни хану, ни султану, ни Богу, ни шайтану. Но и человеческое слово для них – что камень, брошенный в мертвый колодец.
– Вот оно что. Кто же у вас за предводителя, атамана? – резко спросил Гяур.
– Бохадур-бей, да спасет тебя Аллах, премудрейший, – пробормотал татарин, облизывая потрескавшиеся губы. – Бохадур-бей – так он называет себя.
– И много вас у Бохадур-бея?
– Было три с половиной сотни.
– Куда же ускакали те, кто уцелел?
Пленник закрыл глаза и запрокинул голову. Гяуру показалось, что он умирает.
– Куда ускакал отряд Бохадур-бея?! – еще ниже нагнулся князь, почти вонзаясь мечом в горло кайсака.
– Туда, – махнул пленник ослабевшей рукой в сторону реки, на берегу которой пылал уже весь ветряк.
Гяур пристально всмотрелся в открывавшуюся его взору стену леса, что темнела сразу за мельницей, подступая одним краешком к горе, которую они недавно обогнули, другим – к речному утесу.
– Значит, они еще не ушли в степь, – подумал он вслух. – Не отошли с ордой. Почему? Неужели совсем страх потеряли? Ну что ж, им виднее… Олаф, этого – к Аллаху, – пренебрежительно указал на татарина.
– Повинуюсь.
Двое норманнов, не медля ни секунды, подтащили татарина к частоколу, швырнули на острие бревна, словно на плаху, и один из них коротко взмахнул мечом.
– Эй, Корзач! – глазами поискал Гяур парнишку.
– Здесь, ясновельможный! – вынырнул юноша откуда-то из-за башни. Теперь на нем, чуть пониже искореженного панциря, чернел турецкий пояс, из-за которого выглядывали рукояти двух пистолетов и кинжала; в руке отливала булатной синевой короткая гусарская сабля, а ноги укрывали от взгляда остроносые татарские сапоги.
– Как давно появились в ваших краях эти кайсаки? Что это за племя? Раньше ты что-нибудь слышал о них?
– Давно слышал, пан князь, – неумело поклонился Корзач. – Наш сотник говорил, что это отряд, отбившийся от крымчаков. Потом к нему пристали ногайцы, ушедшие из буджакской орды, и еще какие-то люди, бежавшие из польского плена, – молдаване, угры. Да и наших, с Украины, десятка два набралось.
– Выходит, Бохадур-бей принимает любого?
– Хочет сколотить войско, чтобы с его помощью стать ханом степной орды, кочующей между Бугом и Днестром. Об этом сам сотник говорил. Кстати, кайсаков наши люди в селах и хуторах боятся хуже ордынцев.
– В этом мы уже убедились, гнев Перуна.
– Они не берут ясырь, как ордынцы, никого не милуют и не отпускают за выкуп. Бохадур-бей похваляется, что опустошит всю Южную Подолию, чтобы на краю ее, кажется, здесь, в нашем городке, основать свою столицу. Так говорил сотник. Сам слышал.
– Ну хоть слава богу, что они не называют себя казаками.
– Это иноземцы путают их с казаками, ясновельможный князь. Когда буджацкая орда идет в поход, она приглашает и чамбулы кайсаков. Буджацких татар кайсаки не опасаются. Боятся только мести крымского хана. Но сотник говорил, что Бохадур-бея поддерживает сам султан. Пусть, мол, основывает свое ханство; ему, султану, легче будет с казаками воевать.
– То есть все это – кровавые следы Буджацкой орды и Бохадур-бея… – задумчиво осматривал Гяур открывавшиеся с высоты холма камышовые заросли по ту сторону реки. – Ну что ж…
– Они где-то рядом, князь, где-то рядом… – поддержал его замысел старый воин. – Орда сразу уходит, пока не подоспели казаки и польские жолнеры. А кайсаки – нет.
– Почему? Из-за упорства?
– Просто им некуда уходить. У них нет своей земли, как у татар, они бездомные, как степные волки. Бродят неподалеку, выжидают, пока все угомонятся, чтобы опять напасть.
7
Услышав о вызове в ставку главнокомандующего, д'Артаньян взбодрился. Посыльный офицер сказал, что не знает, для чего именно он понадобился принцу де Конде, но граф ясно представлял себе, что понадобиться он мог лишь для какого-то очень важного поручения. А значит, появится возможность вырваться из мушкетерского полка, хоть на несколько дней побыть вне войск, столь же упорно, сколь и безнадежно осаждающих Дюнкерк.
И дело вовсе не в том, что д'Артаньяну хотелось держаться подальше от опасности. Просто фронт был не его стихией. Смерть от испанского ядра или пули во время атаки, когда ты идешь среди сотен воинов, а осколок или пуля выбирает тебя, и ничего при этом не зависит ни от твоего умения владеть шпагой и мушкетом, ни от твоей отваги, – казалась ему абсолютно бессмысленной. Он предпочитал честную схватку с противником.
– Что это вы приуныли, господин граф? – ворвался в его сосредоточенное молчание голос лейтенанта Дортье – так звали посыльного. – Смысл поручения главнокомандующего мне неизвестен, однако адъютант обмолвился, что речь пойдет о Париже.
– А я как раз обдумываю план захвата Дюнкерка, – проворчал д'Артаньян, словно бы не расслышал о Париже. Он слишком дорожил минутами одиночества, пусть даже сугубо внутреннего, и слишком ценил минуты молчания, чтобы позволять кому-либо врываться в них.
– У вас какой-то особый план? – без тени иронии поинтересовался Дортье. – Тогда принц не зря вызывает вас к себе.
– У меня гениальный план. Я решил в одиночку сражаться против всего гарнизона.
– Хотел бы я видеть, как это у вас получится, – скривил губы лейтенант, поняв, что мушкетер намерен поиздеваться над ним.
– Очень просто. Каждое утро я буду подходить к воротам крепости и вызывать на дуэль одного из испанских офицеров. Как только погибнет последний из них – часть испанских солдат в панике бросятся к кораблям, а часть выйдут с белыми флагами и бутылками шампанского.
– А что, в этом что-то есть от настоящей боевой стратегии, – рассмеялся Дортье. – Готов разделить с вами славу освободителя Дюнкерка. Испанцам придется выходить по двое.
И надолго умолк. Убедившись, что разговорчивость лейтенанта на этом иссякла, д'Артаньян вспомнил о письме барона Вайнцгардта. Непростительным неуважением к раненому барону было то, что оно до сих пор лежало у него в кармане непрочитанным.
«Господин д'Артаньян, – обращался к нему лейтенант-драгун. – Еще раз подтверждаю, что я обязан Вам жизнью. Даже умирая, хотел бы считать Вас своим спасителем. Вы сделали все, чтобы вернуть меня к жизни. Говорят, я потерял много крови, но рана не тяжелая. Врачи обещают вновь поставить меня в строй. Правда, не думаю, что это произойдет так скоро, как бы мне этого хотелось.
Господин граф, Вы оказали бы мне еще одну неоценимую услугу, если бы, побывав в Париже, смогли навестить мою сестру, баронессу Лилию Вайнцгардт. Наши родители умерли. Оставшись без родительского попечительства, семнадцатилетняя баронесса прибыла в прошлом году в Париж, чтобы оставаться поближе ко мне.
Передайте, если будет на то Ваша воля, что повидаться с ней в ближайшее время, как обещал, я не смогу, командир полка не разрешает мне убыть из части. О ранении, естественно, ни слова: ложь во спасение. И еще. Самое важное. Буду вечным должником, если вы окажетесь в состоянии внести плату за обучение и содержание юной баронессы. Сумму назовут в пансионате Марии Магдалины маркизы [3] Дельпомас. Он находится в пригороде, в “Лесной обители” маркизы. Это в лесу, неподалеку от южных ворот. Деньги я верну сразу же, как только смогу выйти из госпиталя. А пока что, извините, поиздержался. Заранее благодарен. Верю, что Вы не оставите Лили в беде, как не оставили меня.
С искренней признательностью. Барон фон Вайнцгардт».
А чуть ниже подписи барона, тем же, слегка дрожащим, женским почерком было выведено: «Со слов барона – сестра монастыря кармелиток Стефания».
– Барон, как я понимаю, ваш друг? – спросил д'Артаньян гонца-лейтенанта.
– Не смею утверждать это. Познакомились мы совсем недавно и совершенно случайно. Если я верно понял, Вайнцгардт саксонец, а это народ замкнутый и заносчивый.
– Как же тогда это письмо попало к вам? Ведь мы расстались с бароном какие-нибудь два часа назад.
– По пути к вам встретил повозку с бароном. У колодца. Там собралось несколько повозок с ранеными, их поили и перевязывали. Узнав, что мне приказано разыскать вас, Вайнцгардт попросил минут пять подождать, а перевязывавшую его сестру Стефанию усадил за лист бумаги. Я посмел предположить, что речь может идти о вашей поездке в Париж, и это его вдохновило.
Д'Артаньян на мгновение представил себе окровавленного, едва пришедшего в себя барона, диктующего письмо сестре милосердия. Не хотел бы он разделить участь Вайнцгардта. Графу уже приходилось бывать в госпитале. Страх перед кошмаром палат, очевидно, будет преследовать его всю жизнь.