Графиня встретилась взглядом с наследником и, не отводя глаз, сделала короткий, почти небрежный реверанс. Республика развращает нравы даже аристократов, подумал Александр и, внезапно ощутив, что погружается в какой-то транс, подал графине руку, та приняла ее, пальцы их встретились и обменялись исчезающе легким пожатием, которое могло обещать многое или не обещать ничего. Наверное, как всегда в таких случаях, мужчина понадеялся на первое, а женщина имела в виду второе.
– Я вижу, республика и аристократия вполне совместимы? – утвердительно спросил цесаревич по-английски. Вроде бы фраза ничего не значила и даже не требовала ответа, но окружающие опытные царедворцы уловили скрытое ее напряжение и незаметно отодвинулись, а потом и вовсе разошлись, как бы освобождая место для дальнейшего диалога.
– При взаимном интересе – никаких проблем, ваше высочество, – с милой улыбкой ответствовала графиня. Ее глубокий с серебристыми переливами голос подействовал на цесаревича явно возбуждающе: ноздри его крупного прямого носа раздулись, а нижняя полная губа опустилась, хищно приоткрыв крупные белые зубы.
– Я надеюсь, графиня, на нашу встречу в другой обстановке, – сказал Александр, понизив голос. – По России и Европе я путешествовал, а доберусь ли до Америки – неизвестно. Хотелось бы побольше узнать о Соединенных Штатах, так сказать, из первых уст. Вы не откажете мне в такой любезности?
– Разумеется, ваше высочество. Я вся – к вашим услугам. – Графиня снова сделала легкий книксен. – Как только у вас найдется время для меня.
– Отлично. Не будем откладывать. Завтра в три часа пополудни жду вас в своем кабинете. Лев Григорьевич проводит.
– А меня кто представит столь очаровательной даме? – Веселый громкий баритон вмиг разрушил конспирологическую крепость, сложившуюся вокруг цесаревича и его собеседницы. Его обладатель, высокий и широкоплечий, при усах и бакенбардах, красавец в эполетах со звездами генерал-лейтенанта объявился из ниоткуда, оказавшись вдруг у правого плеча Александра Николаевича.
– Саша, друг мой, наконец-то! – откровенно обрадовался цесаревич, схватив генерала за плечи и слегка прижимая к груди. – Я уж думал, не захватили ли тебя абреки? Как я рад! Как я рад!
– Я тоже безмерно рад видеть вас во здравии, ваше императорское высочество, – склонил генерал кудрявую с глубокими залысинами голову.
– Брось ты, Саша, эти «высочества». Не на аудиенции, поди, а на бале. – Александр Николаевич перешел на английский. – Вот, познакомься лучше: графиня из Соединенных Штатов…
– Чего я и добиваюсь целых полчаса. Князь Барятинский, Александр Иванович, – щелкнул каблуками генерал. – Бывший командир Кабардинского егерского полка.
– Графиня Хелен Эбер, – присела в реверансе молодая женщина и протянула руку для поцелуя, чем князь тут же и воспользовался.
– Постой-постой, Саша, – заволновался цесаревич уже по-русски, – почему «бывший»?
– А Воронцов освободил меня от командования. Ему там кто-то накуковал, что я, будто бы, плохо отозвался о нем как о командующем и наместнике – он и отреагировал, как ожидалось. – Генерала больше интересовала новая знакомая, и он снова перешел на английский. – Графиня, неужто вы прямо из-за океана?
– Н-ну, не прямо… Через Европу, – засмеялась Хелен.
– Но это же нельзя так оставлять! – рассердился наследник.
– Успокойся, я тебе потом все расскажу, – на мгновение обернулся к нему князь. – Разве можно отвлекаться на мелочи, когда рядом такая феерическая гурия… – Это опять по-английски, призывно глядя в глаза женщины.
– Вы считаете себя праведником? – лукаво поинтересовалась графиня.
Сенявин, в отличие от других царедворцев оставшийся при даме, переглянулся с напрягшимся после вопроса графини Александром Николаевичем и счел за лучшее откланяться: начавшиеся игры были совсем уже не для посторонних ушей. К тому же бал продолжался, и торчать столбиком возле наследника и его друга-приятеля становилось не очень удобно: начнутся в обществе пересуды, а Лев Григорьевич не любил, когда о нем сплетничали.
А графиня продолжала наступление, если не сказать – атаку:
– Что же вы замолчали, князь? Или вы недостойны внимания гурии?
Цесаревич тяжело вздохнул за его спиной, и Барятинский мгновенно все понял.
– Отнюдь, графиня, я далеко не праведник. Вот уже тридцать пять, а все еще не женат и даже детей нет. Двадцать лет шалю да воюю, воюю да шалю. Пора бы и за ум взяться. Вот с Шамилем покончим, и сразу же займусь семейным счастьем. Впрочем, простите, графиня, вам это, конечно, малоинтересно…
– Отчего же? – возразила Хелен. – Наши газеты пишут, что русские более двадцати лет воюют с Шамилем и не могут его победить…
– С Шамилем мы воюем пятнадцать лет, – уточнил генерал. – А победить не можем, потому что… ну, это – не обычная война, и наши войска допускают много ошибок…
– Ты, я слышал, начал применять новую тактику? – сказал по-русски цесаревич. – Запрещаешь жечь аулы, брать заложников…
– Воронцов и это лыко мне в строку. А тактика, между прочим, уже дает результаты: чеченцы стали отворачиваться от Шамиля. Устали, понимаешь, от войны. Кстати, придумка эта с тактикой – не моя. Попала как-то в руки мне случайно докладная полковника Муравьева, почти десяток лет пролежала в штабе под сукном. Читаю и натурально обалдеваю! Ты не поверишь: в докладной – все основы этой тактики. Десять лет прошло впустую!
– Это какого же Муравьева?
– Да недруга моего закадычного, того самого, кто сейчас в Восточной Сибири генерал-губернатором. Он тогда служил на Черноморской линии. Умнейший, оказывается, дипломат! Надо написать ему, протянуть руку мира, так сказать. – Барятинский вдруг спохватился, посмотрел на графиню, с равнодушным видом обмахивавшуюся веером, и явственно покраснел: – Извини, Саша, но мы ведем себя неприлично по отношению к даме. Она же по-русски не понимает.
Цесаревич с высоты своего роста тоже взглянул на нее.
– Да-да, ты прав. Увлеклись! – И перешел на английский: – Простите нас, сударыня. Мы решили, что тема для вас совершенно неинтересна, и… – Он замялся, не зная, как закончить.
– Топот грубых военных сапог не для таких хорошеньких ушек, – тяжеловесно сострил генерал, но графиня засмеялась:
– Вот уж не думала, что солдатские башмаки могут идти в ногу с комплиментом.
Оркестр на балконе зала заиграл дивертисмент. Цесаревич взглянул на часы, поискал глазами жену – окруженная дамами, она как будто почувствовала, повернула голову, поймала его взгляд и кивнула.
– Александр Иванович, дорогой мой, – сказал наследник, – графине уже наверняка надоели разговоры, и ей хочется танцевать – все-таки у нас бал. Сейчас будет мазурка. Надеюсь, ты не оставишь даму без внимания. А я уйду по-английски: у меня завтра заседание Амурского комитета и надо выспаться. Графиня, напоминаю: мы встречаемся в три часа.
– Да-да, ваше высочество. Только – где?
– Я пришлю за вами карету. Вы остановились в «Наполеоне»?
– Да, ваше высочество.
– Вот и отлично. – Наследник, прощаясь, наклонил голову и отошел.
Барятинский проследил взглядом, как его царственный друг встретился с женой, и они вместе исчезли за спинами гостей.
– Послушайте, графиня, – сказал он, поворачиваясь к американке, которая, оказывается, тоже провожала взглядом цесаревича, – а не плюнуть ли нам на мазурку и прочие полонезы и не закатиться ли в хороший ресторан? С этим Кавказом целую вечность не был в ресторане, тем более с красивой женщиной. Поедем, а? Например, к Палкину, что на Невском. Там осетрина – попробовать и умереть! Или ягнятина на косточке – нечто умопомрачительное!..
– А что такое – Амурский комитет, где надо быть наследнику? – все еще глядя вслед Александру Николаевичу и Марии Александровне, спросила графиня. – Разве он кому-то служит?
– Служить-то он служит, как и его батюшка, – Отечеству, – серьезно сказал Барятинский, – А что за комитет – понятия не имею. С кем-то, видать, амуры крутит, – опять тяжеловесно пошутил генерал и смутился под ироничным взглядом графини. – Плохо у меня с юмором, – простодушно признался он и тут же вспетушился: – Зато со всем остальным – чин по чину!
– Вы же совсем мальчишка, – засмеялась графиня. – И как только дослужились до генерал-лейтенанта!
– Сам удивляюсь, – ухмыльнулся князь, – Ну так как – едем?
– Едем!
Глава 5
1Николай Николаевич не оторвался от бумаг, когда в дверях неслышно возникла Екатерина Николаевна. Она умела ходить бесшумно, но он за несколько секунд до ее появления обычно предчувствовал не только это радостное событие, но и настроение, с которым она идет к нему. Предчувствовал и, соответственно, готовился. Три года брака ни на йоту не остудили его пыл – скорее, наоборот, он теперь любил жену много больше, чем раньше, и приходил в ужас, что они могли не встретиться.
Сейчас Катрин шла к нему озабоченная; он подумал, что знает, почему, и, может быть, впервые готовиться не стал. Уже целый месяц изо дня в день он пропадал в кабинете, зарывшись в кипы книг, старых отчетов и новых бумаг: генерал-губернатор готовил донесение государю императору о проведенном им обозрении Восточной Сибири. И, как уж повелось, в своем послании он хотел рассказать об увиденном не поверхностно, а с цифрами сравнения прошлого и настоящего, с выкладками и предложениями – сжато и в то же время наиболее понятно, чтобы чтение донесения не вызвало желания зевнуть и забросить исписанные листы в какой-нибудь дальний ящик. Или того хуже – отдать на растерзание записным противникам и недругам. Поэтому Николай Николаевич делал выписки из книг о Сибири, рылся в отчетах своих предшественников и требовал от управляющих отделениями тщательно выверенной статистики. И – весьма заботился о стиле изложения.
Предметами особого внимания генерал-губернатора были положение о Забайкальском казачьем войске и непосредственно связанное с этим предложение о выделении Забайкалья в самостоятельную область со своим губернатором (он же наказной атаман войска). О первом было писано в военное министерство, о втором – в министерство внутренних дел, и туда и сюда не по одному разу, да с ответами что-то не спешат господа чиновники. Теперь вот надежда на государя. Впрочем, император наверняка уже в курсе: такие дела его не минуют. Более того, граф Перовский писал, что государь ждет пояснений лично от него, от Муравьева, – значит, надобно еще раз тщательно все продумать, прежде чем докучать его величеству.
А кроме донесения императору в собственные руки, Николай Николаевич еженедельно отправлял пространные письма по более мелким, но неотложным, вопросам: тому же Перовскому – об устройстве дополнительных станций на Якутском тракте и ходатайстве о награждении коммерции советника, купца и промышленника Евфимия Андреевича Кузнецова орденом Святого Владимира II степени за его благотворительные пожертвования, превзошедшие два с половиной миллиона рублей; свежеиспеченному светлейшему князю (всего год, как получил титул) Чернышеву – о снабжении войск продовольствием, производимом гражданскими чиновниками; министру финансов – о контрабанде золотой монеты в Китай и опять же о китобойном промысле в Охотском море… Да много чего лежит на плечах генерал-губернатора половины России – Восточной империи, и за всем надо уследить, обо всем позаботиться, а в Главном управлении края всего-то шесть десятков человек, коим, кстати, жалованье давно следует прибавить и наградами поощрить – и то и другое приходится в Петербурге буквально пробивать и выбивать…
Николай Николаевич ото всей этой канители похудел так, что мундир на нем висел, как на вешалке, к тому же начала себя выказывать – и очень даже нехорошо! – печень, испорченная черноморской малярией, по какому случаю пришлось обращаться к доктору Штубендорфу. Но это ничего: заодно обсудили с ним, как обеспечивать Камчатку по медицинской части. Умнейший и порядочнейший человек Юлий Иванович! Николай Николаевич был страшно доволен, что доктор согласился возглавить V отделение Главного управления. К великому сожалению, мало, очень мало таких, как он, чтобы составить себе хотя бы ближайшее окружение. Таких, которые не подведут, не подставят, не дадут повода для сплетен и слухов. Которые понимают и всегда помнят, что государственные люди должны быть без червоточинки, ибо, придя служить, они уже не сами по себе Иванов, Петров, Сидоров, а – советник Иванов, столоначальник Петров, управляющий отделением Сидоров, то есть представители власти, а власть должна быть непогрешима!
– Николя, там Андрей Осипович пришел, – это подошла к столу Екатерина Николаевна, явно удивленная его невниманием. – Хочет проститься.
Значит, ошибся: не его здоровьем озабочена Катюша, а явлением Стадлера, теперь уже бывшего управляющего IV отделением, отправляемого в Красноярск председателем губернского суда. Стадлера, личного, можно сказать, секретаря, еще недавно слывшего надеждой и опорой его, Муравьева, управления. Вот именно – слывшего, раздраженно подумал он, разве можно забыть, как безобразно и даже подло подставил своего начальника этот блестящий служащий в истории с Крюковым. Если бы не Катюша с ее проницательным добросердечием, страшно подумать, что могло бы случиться!
– Извини, родная, – Муравьев отодвинул бумаги и встал, разминаясь, – но мне совсем не хочется с ним встречаться.
– Надо, Николя, – неожиданно твердо сказала Екатерина Николаевна. – Ты его не в ссылку отправляешь, а переводишь на важное место работы. Очень ответственное! Вспомни историю Татьяны. Невинную девушку осудили на семь лет каторги! Ужасно! А теперь ты не можешь добиться пересмотра ее дела.
– По моей просьбе ее освободили от каторжных работ. Она в рудничном лазарете, помогает фельдшеру.
– Но каторга все равно за ней. Еще целых пять лет!
Николай Николаевич развел руками: что поделаешь! – прошелся по кабинету, остановился у окна, глядя на снежную равнину Ангары. Катрин подошла сзади, обняла за плечи, склонив голову на эполет.
– Я понимаю, милый, разочаровываться в человеке тяжело, но Андрей Осипович уже и так наказан твоей немилостью. А топтать не нужно – этим ты больше унизишь самого себя. Еще неизвестно, брал он эту взятку или нет.
– Откуда ты у меня такая мудрая? – усмехнулся Муравьев. – Брал ли, нет ли, а слух прошел.
– О тебе тоже слухов не счесть. А может, о твоих верных помощниках специально сплетни распускают, чтобы ты прогнал их и остался один?
Николай Николаевич скосил глаза – завиток волос над ее лбом мешал ему увидеть любимое лицо, – вздохнул и сказал:
– Хорошо, пусть заходит.
Стадлер вошел, как всегда, с горделивым достоинством – прямая спина, гордо поднятая голова, чисто выбритые щеки (Андрей Осипович не признавал усов и бакенбардов), даже взбитая над высоким лбом черная прядь волос изображала гордую уверенность. Слегка наклонил голову, здороваясь, – Муравьев кивнул в ответ.
– Я слушаю вас, Стадлер.
– Ваше превосходительство, – глуховатый голос чиновника неожиданно задрожал, но он тут же справился с волнением и продолжил своим обычным сухим и бесстрастным тоном: – Ваше превосходительство, я не жду от вас напутственного слова и не буду заверять, что приложу все усилия и тому подобное. Как я умею трудиться, вы, смею надеяться, оценили за прошедшие почти два года; так же будет и в Красноярске, я просто иначе не умею. А там, как Бог даст.
Муравьев стоял возле стола, вид у него был отстраненный, словно он ушел глубоко в себя и не вникал в смысл того, что слышал. Да и слышал ли? Глядя на него, в этом легко можно было усомниться. Стадлер и усомнился, однако это не поколебало его решимости высказаться до конца.
– Я глубоко сожалею о случае с Крюковым, из-за которого потерял ваше расположение ко мне, но я и благодарен вам… – на этих словах Муравьев встрепенулся, даже внутренне как-то взъерошился, готовый дать резкую отповедь, однако – промолчал, зато уже не уходил в себя, – да, благодарен, потому что теперь я хорошо понимаю состояние господина Крюкова…
– Как аукнется, так и откликнется, – пробормотал Муравьев себе под нос, но Стадлер расслышал.