— Значит, в нужный момент я могу рассчитывать на поддержку Византии?
— Считай, что ты уже получаешь ее, князь. Кстати, мне было обещано, что из Константинополя тебе перебросят отряд корабелов, которые помогут твоим мастерам создать свой собственный флот. Военный и торговый. Взгляни еще раз на карту. Как видишь, на Днепре есть большие острова, некоторые из них мы с тобой зрели собственными глазами. На одном из них мы могли бы построить крепость, порт и твою имперскую резиденцию, которая большую часть года оставалась бы недоступной для конницы степняков.
Мстислав и в самом деле внимательно проследил за движением кинжального острия эллина, но затем неожиданно сказал:
— Хватит, однако, предаваться мечтаниям. Только что мы разгромили войско великого князя киевского. Надо подумать, как вести себя с ним дальше — мириться, воевать, изгонять из земли Русской?
— Все, что я мог сказать тебе, я уже высказал, — поспешил избежать прямого совета воевода. — Не был бы он твоим братом, тогда и разговор у нас другим был бы.
— Вот это все и усложняет — все-таки мы с ним братья, — задумчиво подтвердил Мстислав. — Не хочу, чтобы во время наших распрей одним князем-братоубийцей на Руси стало больше.
— Этого никто не хочет, но… — философски развел руками эллин, — с каждым годом их становится все больше.
— А мог бы ты так же обстоятельно переговорить с князем Ярославом?
— Мне приходилось говорить со многими мудрыми людьми, — осторожно согласился Визарий. — Почему бы не поговорить и еще с одним? Если только получу от тебя, князь, очень четкие указания: о чем именно говорить с ним, что обещать, чем угрожать, а, главное, от чего предостерегать.
— Я напишу ему коротенькое письмо, остальное скажешь на словах. Ты должен убедить Ярослава, что он может спокойно возвращаться в Киев и оставаться там великим князем. С условием, что власть его на левый берег Днепра не распространяется.
— Мудрое решение, повелитель, — с восточным подобострастием склонил голову Визарий, напрочь забывая, что именно он только что внушил своему патрону эту идею.
— По окрестным лесам еще могут бродить отряды разбежавшихся киевлян и их наемников, поэтому бери сотню своих легионеров и иди по следу Ярослава. Выступай немедленно.
— Нужно перехватить его, пока он не достиг ворот Новгорода.
— Думаешь, что побежит он именно туда, а не к Киеву?
— А с кем он придет к своему стольному граду? К тому же Ярослав убежден, что туда со своими непобедимыми войсками идешь ты.
Пока Визарий формировал свою посольскую сотню и отдавал распоряжения относительно похода, князь взял кусок пергамента и начертал на нем всего несколько слов, которых, как он считал, будет вполне достаточно, чтобы помириться с братом, поделить Русскую землю на две сферы влияния и в обеих частях ее воцарить мир. Не исключено, что в летописи это письмо было воспроизведено лаконичнее, нежели то, что родилось из-под пера князя Мстислава: «Сядь в своем Киеве, ты — старший брат, а мне пусть будет эта сторона». Впрочем, все остальное должен был словесно донести до великого князя премудрый Визарий.
35
…А под вечер пораженческое настроение горожан неожиданно было развеяно странным сообщением разведки. Один из дальних разъездов наткнулся на берегу Днепра на лагерь норманнов, которые уже этой ночью должны были достичь Любеча. Правда, викингов они насчитали всего лишь сотню, однако во главе их оказался сам король Норвегии Олаф.
— Это действительно был король Олаф? — переспросил князь Радомира, который уже неплохо владел норманнским языком и еще до встречи командира разъезда с конунгом варягов сумел подползти к самому их лагерю.
— Они называли его Олафом и конунгом конунгов. А так они называют только настоящих королей — это мне давно ведомо, — уверенно объяснил парнишка, которого с легкой руки княжны Елизаветы теперь уже так все и называли Волхвичем.
— Но ведь старшему разъезда Вахричу никто из норманнов не признался, что он король.
— Норманнов очень мало. Они опасаются, что, узнав о том, что среди них король, люди Мстислава или какого-то другого князя нападут на них.
— Правильно, они должны этого опасаться, — признал его правоту Ярослав.
— Норманны идут сюда рекой, скоро будут здесь, и тогда король не сможет скрывать, что он… конунг конунгов.
— Тоже верно, потерпим.
— Ты что, уже много раз бывал лазутчиком? — спросил Радомира норманн Эймунд.
— Только второй раз в жизни.
Конунг внимательно осмотрел фигуру парнишки, пощупал мышцы его рук…
— Этого парнишку следует немного подучить, — обратился он к Ярославу, — и мы получим настоящего лазутчика, который со временем подберет себе десятка два таких же шустрых и храбрых. Пора и нам создавать тайную службу, наподобие тех, что давно существуют при французском и германском дворах. Кстати, такая же тайная служба создается и при дворе шведского короля.
— Хочешь выучиться на настоящего лазутчика? — спросил князь Радомира.
— Мне это нравится. Вахрич уже научил меня, как следует бесшумно подкрадываться, как подползать, как метать ножи…
— Жаль только, что сам Вахрич уже стар и изранен. Но ты учись у него, дружинник Волхвич, учись, перенимай все, чем владеют все прочие воины.
Лазутчики сообщили князю, что, прежде чем стать лагерем, норманнские лучники частью истребили, а частью развеяли отряд князя Мстислава, который у небольшого селения Речинцы охранял четыре изготовленные его мастерами боевых судна. Выслушав эту новость, Ярослав приказал Вахричу и его воинам забыть, что норманнов всего лишь сотня и что норвежский король Олаф прибыл в Русь, будучи изгнанником.
Единственное, о чем должны узнать все любечане и жители ближайших селений, что на помощь им прибыл со своими норманнами сам король Олаф! И горожане действительно воспряли духом, тем более что уже на рассвете ладьи норманнов приставали к берегу у Речных ворот города. Правда, многих смущало то, что викингов было слишком мало, но Ярослав тут же приказал распустить слух, что остальное войско Олафа уже выступило из Новгорода. Притом что он верил: само появление здесь норвежского короля должно было остепенить Мстислава.
Вместе с собой Олаф привез двоих пленников. На допросе с пристрастием оба они утверждали, что князь Мстислав не намерен идти на Киев и вообще готов помириться с киевским князем. Им не поверили, хотя и не казнили. Но в то же время лазутчики доносили, что Понтийский Странник до сих пор остается в своем лагере у Лиственной, неподалеку от места битвы, и никаких признаков того, что он пополняет свои войска и готовится к походу на Киев или на Любеч, нет. В конечном итоге Ярослав решил воспользоваться появлением здесь короля довольно хитрым способом. Посоветовав Олафу половину своих воинов оставить для усиления гарнизона Любеча, он подсадил в его ладьи двух бояр, которые везли с собой два письма: одно — киевскому посаднику, и в нем князь требовал позволить Олафу набрать в Киеве столько норманнов и прочих добровольцев, сколько тот сумеет. А другое, тайное, — княгине Ингигерде, в котором Ярослав просил после появления Олафа сплотить вокруг себя всех верных им мужей и всех норманнов и не допустить, чтобы кто-либо захватил княжеский престол или открыл ворота тмутараканцам.
Расчет у Ярослава был прост: на обратном пути к Новгороду набранное в Киеве войско Олафа неминуемо поможет ему — то ли силой, то ли самим присутствием своим — усмирить Понтийского Странника. К тому же киевский рейд Олафа превращался в своеобразную «разведку силой». Если окажется, что в стольном граде уже сформировалась мощная партия «мстиславичей», норманны возьмут с собой княгиню и ее детей, а затем, уже в Любече, к ним присоединится и сам Ярослав с дружиной.
— Если мне придется уходить в Новгород, к сыну, — объяснил он Олафу, — я отдам тебе всю дружину и попрошу Владимира усилить ее сотней-другой своих воинов. Для меня очень важно, чтобы ты вернул себе норвежский трон. В нашем неспокойном мире всегда легче живется, когда знаешь, что где-то есть король, который готов прийти тебе на помощь, а в самое трудное время — и приютить тебя вместе с семьей.
— Можешь в этом не сомневаться, князь Ярислейф, — заверил его норвежец. — Мне ведь никогда раньше и в голову не могло прийти, что я окажусь в изгнании. Но это произошло. Если бы я заранее попросил у тебя тысячу-другую воинов, то сумел бы разгромить этого датского волка Кнуда. Но теперь я по-настоящему буду ценить союз с Русью, ценить дружбу между правителями. Братья и несколько других родственников, которые могли помочь мне людьми и деньгами, попросту предали меня.
— Родственники — не тот фундамент, на котором можно выстраивать свой трон и свою державу, — согласился с ним Ярослав.
Объятия, коими два правителя скрепили этот договор, могли показаться вполне искренними и даже братскими. Хотя оба они уже убедились в том, что объятия братьев не всегда оказываются братскими. Скорее, наоборот, именно братских объятий как раз и стоит опасаться.
А спустя несколько дней появился гонец из Киева. Он с удивлением сообщил, что заслоны Мстислава не тронули его и что в стольном граде Олафа встретили вполне миролюбиво, и он уже успел навербовать целую орду печенегов, черных клобуков и прочих степняков. Но самое важное заключалось в том, что достойные мужи столицы решили выждать. Если войско Мстислава все же появится у стен города, они откроют ему ворота как победителю и признают его великим князем, если же не появится — они смирятся с поражением своего князя Ярослава и простят его.
— Скопище негодяев, — зло проскрипел зубами великий князь. — Они готовы предать кого угодно, только бы мирно отсидеться за городскими стенами.
А еще через час появились гонцы от Мстислава. Они передали условия своего князя: он не собирается идти ни на Киев, ни на Любеч. Но требует, чтобы князь Ярослав оставил любечскую крепость и этим продемонстрировал свое миролюбие. Слишком уж близко он находится от его черниговских владений.
— Помнишь рассказ о том, как королева Сигрид Гордая угомонила своих женихов? — оскалил крепкие желтые зубы Эймунд. — А ведь я давно предлагал точно таким же образом усмирить и киевских бояр. Впрочем, ты сам когда-то усмирял таким же образом новгородских мужей.
— Не смей лишний раз напоминать мне о новгородской резне, — вновь проскрипел зубами Ярослав. — Но что с потерявшими всякий страх и срам киевскими боярами нужно что-то делать — в этом ты, варяг, прав.
Само же требование Мстислава особого огорчения у великого князя не вызвало. Мало того, он признал его вполне благоразумным. На месте Понтийского Странника он прислал бы в Любеч гонца с точно таким же предложением. К тому же на его уходе настаивали теперь уже и любечане, да и сам он предпочитал вернуться в Киев, имея под рукой пару тысяч новгородских дружинников, которые никогда особой приязни к киевлянам не питали. И пусть простят его знатные киевские мужи, если на несколько дней он отдаст их подворья во власть новгородских рубак.
— Завтра уходим из города, — молвил он конунгу Эймунду.
— Вместе с его гарнизоном?
— А кто будет защищать Любеч?
— Какой смысл защищать городские пепелища?
Они встретились взглядами, однако норманн выдержал этот натиск великого князя и лишь воинственно осклабился.
— Твоя бы воля, варяг, ты бы выжег половину этой земли, — процедил Ярослав. — Потому что она не твоя. Потому что здесь тебя ничего не удерживает и ничего не свято.
— Просто я хочу, чтобы ты, князь, стал настоящим правителем огромной империи норманно-русичей.
— «Империи норманно-русичей»? А что, может появиться и такая империя?
— А почему ей не появиться, если по крови своей все князья и большинство бояр земли этой уже являются норманно-руссами? Нам всего лишь стоит объявить, что появился новый народ — норманно-русский.
Ярослав угрюмо помолчал, а затем, не выходя из этого состояния, произнес:
— Странно, до сих пор я об этом почему-то не думал.
— И простираться наша новая империя может от северных берегов Норвегии до северных берегов Понта Эвксинского.
— Именно об этом вы шептались с королем Олафом перед его отплытием в Киев?
— Об этом, — смиренно признал конунг.
— И король Олаф просил тебя узнать, как я отзовусь на этот замысел, как восприму его?
— Ему хочется верить, что ты, норманн, отец и брат нескольких князей-норманнов, согласишься с ним. Может быть, не сейчас, со временем, но обязательно согласишься. Свою часть этой норманно-русской империи, в виде Норвегии, он готов будет предоставить тебе.
36
Хутор состоял из пяти усадеб, расположенных в разных частях просторного луга. Три из них уже были обнесены высоким частоколом и представляли собой небольшие укрепления, которые германцы обычно называли фортами, а две были охвачены строениями и невысокими оградами, формировавшими замкнутые, удобные для обороны дворы.
Увидев их с пригорка, на который вывела княжеский обоз едва приметная дорога, князь тут же пожалел, что хуторяне возводили свои форты-жилища в низине. Если бы они избрали местом своего поселения какую-либо возвышенность, он тут же приказал бы своим войскам превратить его в крепость. Тем более что по ту сторону селения виднелся широкий изгиб реки. Едва Ярослав подумал об этом, как примчался гонец от командира арьергардной сотни, который еще издали прокричал: «Приближается войско Мстислава! Мы увидели его передовую сотню!»
Князь тут же приказал своим воинам спускаться вниз, к поселению, и возводить лагерь, используя кибитки обоза и частоколы местных усадеб, а также опоясывая его рвом и земляным валом. Причем с обеих сторон вал следовало подводить к крутому берегу реки. Основной массой своего уцелевшего воинства Ярослав усилил гарнизон Любеча, к Новгороду же с ним шел полк, едва достигавший двух тысяч норманнов да около трех сотен княжеских дружинников. Понятно, что с таким войском принимать бой в открытом поле было бы гибельно. Князь лично метался от одного участка лагеря к другому, подгоняя воинов и местных жителей, которые создавали валы из глины, дров, только что поваленных деревьев и вообще из всего, что попадется под руку. Он же велел трем десяткам лучников взобраться на деревья, чтобы, прикрываясь их кронами, поражать оттуда преследователей.
Однако в самый разгар этих приготовлений князь вдруг увидел странную картину: на том пригорке, с которого он лишь недавно осматривал селение, два года назад основанное в этой глуши язычниками-старообрядцами, появились воины с малиновым стягом князя Мстислава. Но рядом с ним чернел сотенный бунчук[61] его арьергарда.
— Неужели моя сотня перешла к Мстиславу? — едва слышно спросил князь, стараясь не падать духом.
— Не может такого быть! — решительно покачал головой Эймунд. — Под бунчуком сотника Войтилы было три десятка моих норманнов. Эти к врагам не переходят. Норманны всегда служат тем, кто их нанял. Так было всегда. Да вон же они держатся чуть особняком, — указал он мечом на группу воинов, облаченных в «бычьи панцири»[62]. — Скорее всего, князь все-таки решился на переговоры.
— Предвижу, что командир передовой сотни станет затягивать время, пока подойдут основные силы и окружат наш лагерь, — скептически оценил ситуацию князь.
— Нам это время тоже понадобится, чтобы завершить сооружение лагеря, — напомнил ему Эймунд. — Так что, в сущности, мы ничего не теряем. Однако держаться тебе следует увереннее, поскольку великий князь киевский все еще ты, а не Мстислав. И такое положение вещей будет сохраняться еще долго.
— Не пытайся быть пророком, — осадил его Ярослав.
— Я всю жизнь пытаюсь оставаться воином, достойным своего племени норманнов, — хладнокровно огрызнулся Эймунд, — и этого с меня достаточно.
Содержание письма повергло Ярослава в шок. Такого поворота событий он не ожидал, да и не мог ожидать, поскольку считал, что все еще остается при здравом уме.
— Где сам князь Мстислав? — грозно поинтересовался он у эллина Визария, облаченного так, как обычно облачались римские легионеры. В таких же военных облачениях, с римскими шлемами на головах, пребывало и большинство прибывших с ним воинов.