— По жребию викинга жрец определяет смертника, которого приносят в жертву, чтобы таким образом он становился «гонцом к Одину».
— «Гонец к Одину», — аристократично кивнула дочь шведского и супруга норвежского королей. — Я слышала о таком языческом обычае норвежцев, но считала, что он давно изжит. Разве король не запретил его?
— Увы, во всем, что касается обычаев и ритуалов, в этой стране прислушиваются не к указам короля, а к поучениям жрецов. Прежде чем ступить на корабль, викинги воловьим ярмом забивают насмерть избранного жребием, а затем умываются кровью убитого, обеспечивая себе успех, — мрачно объяснил Туллиан.
— Умываются кровью убитого? — брезгливо переспросила Астризесс.
— Таков обычай этой страны. Как полагают местные предводители язычников, очень древний и нерушимый.
— Варварские обычаи варварской страны, — с грустью молвила королева. — Почему Олаф так и не изжил их?!
Начальник королевской охраны, естественно, не ответил. Но и молчание его — одного из тех римлян и галлов, которыми королева старалась окружать себя, — казалось достаточно красноречивым. Гладиатор знал, что Астризесс никогда не была высокого мнения о своем муже как правителе. Ни в жизни королевского двора, ни в военно-государственных делах Олаф явно не соответствовал тому идеалу, которым она грезила, зачитываясь историей римских цезарей, жизнь и деяния коих явно идеализировала, извлекая из них все то, что способно было облагораживать римских императоров и воинов.
Пытаясь поскорее разглядеть воина, на которого пал жребий, Туллиан поспешил поравняться с королевой и даже на какое-то время оттеснил ее плечом с тропы, чтобы первым ступить на небольшой утес, с которого начинался спуск к заливу.
— Но ведь король все-таки отменил этот странный обычай, — воинственно заметила Астризесс. — Тогда кто из его подданных посмел?..
— Для того, чтобы издавать законы, много власти, воли и войск не нужно; они нужны, чтобы заставить и патрициев, и плебс своей страны придерживаться их.
— Если нам когда-нибудь удастся вернуть себе норвежский престол, здесь все следует устроить совершенно по-иному. Начать хотя бы с того, что нужно заложить столицу, норвежский Капитолий, храмы, цирк, с ареной для боя гладиаторов. Впрочем, от гладиаторов, возможно, придется отказаться. А что касается самой столицы… Уж чего-чего, а камня для строительства городов и крепостей в этой стране предостаточно.
— Устраивать все по-иному можно будет только тогда, когда правительницей этой страны станете вы, моя королева.
— Никогда не произноси ничего подобного вслух, Гладиатор, — предостерегающе оглянулась Астризесс. — Пока что не произноси. Норвегия — не та страна, где неукротимыми викингами, с их буйным нравом и варварскими обычаями, способна править женщина.
— А по-моему, многие ярлы только и ждут, когда власть окажется в руках королевы Астризесс. Даже если ее указы будут появляться от имени супруга.
— Укроти свой язык, Туллиан, — вновь сурово одернула его шведка. — Эй, ты слышишь меня, Гаральд? — тут же оглянулась на сводного брата короля, который держался чуть позади нее и Гладиатора.
— Слышу, Астризесс.
— Как только мы вернемся сюда, ты должен будешь возвести столицу. Где-нибудь на юге Норвегии, на берегу моря — с портом, амфитеатром и римскими термами. Не может существовать государство, у которого нет столицы. Это должен быть прекрасный город.
— Как столица Швеции? — спросил Гаральд, никогда ранее не бывавший в этой стране. С Астризесс он всегда старался говорить на латыни.
— Увы, у Швеции столицы тоже пока что нет. Я имею в виду, настоящей европейской столицы, а не того походно-королевского бивуака, в котором прозябает мой отец, король Улаф.
— Как только стану конунгом конунгов, сразу же подберу место для будущей столицы и заложу ее. Если же правительницей станешь ты, Астризесс, я превращусь в королевского мастера-строителя и коменданта столичной крепости.
Королева встретилась с ним взглядом, однако юный принц держался так, что заподозрить его в неискренности было невозможно. При воспоминании о столице принц романтическим взглядом окинул просторную бухту, окаймленную невысоким подковообразным плато. Он словно бы уже прикидывал, насколько эта местность подошла бы для строительства столицы всех норманнов. Пока что здесь были всего два символа обжитости: судно «Одинокий морж» у рыбацкого причала да хижина рыбаков, рядом с которой виднелся большой лабаз.
— Ну, если мысль о правительнице Астризесс допускаешь даже ты, будущий конунг конунгов, тогда не исключено, что я могу стать регентшей при несовершеннолетнем правителе Гаральде Суровом. Кстати, как тебе такое прозвище — Суровый?
— А почему именно «суровый»?
— Потому что ты, не по возрасту серьезный и крепкий, почти никогда не улыбаешься, даже сейчас; и вообще, посмотри на себя: вечно насупленный. Сразу видно, что правителем будешь суровым. Так что, Гаральд Суровый?..
— И все же такое прозвище… еще нужно заслужить, — ответил будущий правитель, потупив взгляд.
— Не сомневайся, заслужишь. Это прозвище Храбрый заслужить у своих подданных правителю нелегко, поскольку добывать его следует в битвах, а Суровый — несложно, — с иронической загадочностью улыбнулась Астризесс. — Суровыми правители становятся, как только почувствуют свою безнаказанность.
Услышав это, Гладиатор рассмеялся.
— При такой мудрости тебе, Астризесс, нужно было стать правительницей Рима или Германии. И прозвище Римлянка у тебя уже есть.
— Норвегия меня тоже устроит. По крайней мере, в этой жизни. Ты ведь не станешь возражать, чтобы регентшей была именно я?
— Но мой брат Олаф все еще…
— Сейчас мы не будем касаться судьбы твоего брата, мой юный конунг. Олаф — уже бывший король. Конунги способны избрать на своем совете нового короля, которым станешь ты. Если, конечно, я подскажу им, что лучшего правителя нам искать не следует. Причем произойти это может еще при жизни Олафа.
— И что, он не будет возражать против моего избрания? — с детской непосредственностью поинтересовался Гаральд.
— Принимая свое решение, конунги напомнят Олафу, что он уже правил и что у него была возможность утвердиться на престоле. Но главное, они напомнят ему, что потерять корону — для короля то же самое, что для настоящего воина — потерять в бою меч. Он же предстает сейчас перед Норвегией правителем без короны и без меча.
— Олаф уже знает, что конунги готовы лишить его этой короны?
— Только говорить ему об этом не стоит, — посоветовала Римлянка, — дабы не вгонять его в губительный гнев. И еще… Если ко времени твоего избрания Олаф все еще будет жив, то неминуемо захочет стать твоим регентом. И вот тут многое будет зависеть от твоей воли. Я же охотно поменяю титул не имеющей никакой реальной власти королевы-супруги на титул правящей королевы-регентши, оставив за Олафом право довольствоваться ролью советника при короле, если только он польстится на нее.
— Представляю, как ему будет трудно осознать, что он уже не король.
— Попадая в его ситуацию, — лучезарно улыбнулась Астризесс, — люди либо быстро свыкаются с мыслью, что они уже не короли, либо их заставляют свыкаться с мыслью, что они уже не жильцы.
7
Предав земле остатки своих кошмарных видений, вогнав в нее всю бесовскую силу своего истощенного организма вместе с сорванными ногтями и кровью израненных пальцев, юродивый как-то сразу обмяк. В последней резкой судороге он в каком-то странном броске перевернулся на спину и, задрав по-козлиному узкий, редковолосый подбородок, блаженно уставился на небо — теперь уже такое же недосягаемо высокое и таинственно чужое для него, как и для всех прочих, в мире этом сущих.
— Не забудь о его пророчестве, брат Дамиан, — крестясь на Восток, проговорил другой монах — тоже рослый, статный и бронзоволицый. Это был давно обремененный «телесной похотью» галичанин[18] Евстафий, бежавший сюда, в монастырь, как говаривали, не столько от гнева своего князя, сколько от гнева и чувственных капризов вечно чем-то недовольной княжны, у которой долгое время оставался духовником.
— Такое забыть трудно.
— И все в точности запиши. Возможно, лишь очень далекие потомки смогут по-настоящему понять их.
— А главное, проверить на правдивость, — согласно кивнул Дамиан.
— Кто еще донесет до них слова провидцев земли Русской, кроме нас, монахов-летописцев? Не варяги же эти, — кивнул в сторону Эймунда.
— У потомков появятся свои собственные пророки и юродивые, а потому в пророчествах ваших нынешних безумцев они нуждаться не станут, — презрительно рассмеялся норманн, вежливо указывая девчушке на видневшийся на холме княжеский дворец. — Пойдемте отсюда, конунг Елисифь. Эти зрелища не для вас.
— Но ведь все то, о чем только что говорил этот юродивый, наверняка сбудется? — спросила княжна.
— Кто из нас, ныне живущих, способен убедиться в этом?! — иронически хмыкнул викинг.
— Но их предсказания будут занесены в летописи и когда-нибудь…
— Запомните, конунг Елисифь: все пророчества, вплоть до скончания дней земных, содержатся в мудрых норманнских сагах. В них вы все и прочтете. Потомки наши — тоже.
— Но разве в норманнских сагах может быть правдиво сказано о том, что происходило и что будет происходить на Руси? — усомнилась Елизавета.
— Может, конунг Елисифь, может! — заверил ее викинг, плохо скрывая при этом свое раздражение. — Там сказано обо всех землях, а значит, о Руси тоже.
Каждое слово Эймунд произносил с такой суровой тяжестью, словно поднимал на уровень груди, а затем бросал себе под ноги тяжелые камни. Причем с каждым камнем движения его становились все более медлительными и вялыми.
— Но так не должно быть.
— Почему не должно? — изумился воин.
— У русичей появятся свои собственные саги, такие же мудрые, как и норманнские.
— Почему же их не было до сих пор? — саркастически ухмыльнулся Эймунд.
— Разве их совсем нет?! Кое-какие все же есть. Их называют здесь сказаниями или былинами. Несколько таких сказаний мне уже читали.
— Но их очень мало, — отрубил Эймунд, — и никаких предсказаний в них не содержится.
— Значит, монахи уже сочиняют их.
— Разве что переписывают Библию да какие-то греческие книги. У русичей нет истинных творцов саг, есть только переписчики. Кто способен написать для них новые саги, если у них нет и никогда не было древних? Истории своей они не знают, в будущее тоже заглядывать не умеют, не научились.
— Но ведь у нас, у русичей, есть свои юродивые. Сами только что видели.
— Вы, норманнка, сказали: «У нас, у русичей»?! — изумился викинг.
— Разве мы не русичи? — обратилась Елизавета к монаху.
— Кто это вам сказал?! — возмутился Дамиан. — Кто бы из нас из каких бы земель ни прибыл сюда, теперь мы уже русичи.
— Ладно-ладно, — нервно развел руками Эймунд, не желая вступать с ним в полемику. — Не в этом дело: русичи, не русичи… Что способны увидеть их юродивые, конунг Елисифь?! Чего стоят все их предсказания? Каков от них прок? Всякому уважающему себя народу нужны не юродивые, а жрецы. Разве на Руси остался хотя бы один жрец?
— Жрецы были язычниками, поэтому всех их истребили. Не знаю, правильно ли поступили при этом киевские князья, — рассудительно усомнилась Елизавета.
Эймунд давно заметил, что, несмотря на свой пока что слишком юный возраст, средняя дочь великого князя Ярослава Владимировича Елизавета отличается недетской рассудительностью и сдержанностью. В отличие от своей старшей сестры Анастасии,[19] казавшейся норманну натурой замкнутой и мечтательной, которая мало интересовалась книжными премудростями и была занята исключительно подбором женихов.
— Жрецов уже нет. Зато есть такие начитанные и мудрые монахи и священники, как наш учитель Иларион, который также служит священником церкви Святых апостолов в Берестове, где находится летняя резиденция князя-отца. Правда, об этом вам лучше поговорить с Дамианом, которого считают самым начитанным среди монахов Киево-Печерского монастыря, или со знатоком Старого Завета монахом Никитой.
— Ленивы они, конунг Елисифь, ваши монахи, — сурово произнес викинг. — И воины, и монахи — в битвах и писаниях своих — одинаково ленивы.
Эймунд потому и не нравился Елизавете, что с ним невозможно было поговорить по душам, как, например, с Дамианом, который мог долго и ненавязчиво рассуждать вместе с ней о том, зачем человеку дана жизнь; что такое грех и что такое праведность. С Дамианом она познавала такие удивительные вещи, как связь между живыми людьми и духами предков или почему все живое на земле подчинено временам года — зиме, весне, лету?.. И в чем высший, Божественный смысл такого чередования?
«Не знаю, королевой какой страны ты станешь, великая княжна киевская, — говорил инок, — но в любой из них должны поражаться твоей книжной и житейской мудрости. А потому постигай ее, постигай…»
Викинг же, в отличие от Дамиана, не только не любил ни Руси, ни русичей, но и откровенно подтрунивал над обычаями этой страны и ее людей. А еще он обо всем судил так, словно не утверждал какую-то истину, а высекал ее мечом. Правда, Елизавета тоже умела и любила проявить характер, поэтому нередко упрямилась и даже пыталась спорить с викингом. Однако в такие минуты голос Эймунда становился резким и злым. Он без конца хватался за рукоять меча, словно в самом деле, намеревался выхватить его, а холодные синие глаза источали из-под нависающих рыжих бровей такой гнев, что, казалось, уже никакая сила не способна усмирить это затянутое в одеяние из толстой бычьей кожи чудовище.
— Мне почему-то кажется, что у нас на Руси…
— Вы не русинка, а норманнка, конунг-Елисифь, — жестко прервал ее варяг, вскидывая подбородок. Теперь они отошли достаточно далеко, чтобы монах мог слышать их разговор, а потому викинг решил не сдерживать свои эмоции. — Я для того и приставлен к вам, чтобы вы никогда не забывали, что вы — норманнка. Как и ваша мать, великая княгиня Ингигерда.
Но Елизавета и без телохранителя знала, что мать ее — норманнка, а отец — русич. И вообще, княжну интересовало сейчас не это. В нее опять вселился дух противоречия, и она пыталась докопаться до того, что не давало ей покоя.
— Неужели на Руси действительно не осталось ни одного жреца? Ни с Дамианом, ни с Ларионом мы до сих пор не говорили о том, почему нельзя завести в Киеве хотя бы одного жреца.
— Потому что Норвегия — страна жрецов, страна викингов и мореплавателей, а Русь — это страна юродивых, — пробубнил себе под нос Эймунд и на всякий случай как-то по-волчьи оглянулся, не слышит ли его кто-либо из воинов-русичей или княжеских слуг.
— Но так не может быть! — вновь возразила Елизавета.
— Слушай, что тебе говорят старшие, — в очередной раз рванул Эймунд рукоять меча. — В Норвегии юродивых всегда презирали, порой жалели, но никогда не боготворили и не почитали за мудрецов и пророков. Их даже в жертву богу Одину не приносили, чтобы не обидеть его, а просто убивали. Каждая страна имеет свое предназначение. Однако саги творят воины-мореплаватели, юродивые саг не творят.
— Значит, на Руси всегда будет происходить то, что напророчат норвежские юродивые? — все еще не могла девчушка понять, что пророки не обязательно должны быть юродивыми, которых и в самом деле столь умилительно почитают в Киеве и его окрестностях.
— Сказал уже, — иссякало терпение викинга, — что саги творят не юродивые. К юродивым у нас относятся лишь как к юродивым, а не как к пророкам. Потому что и сами саги творятся не для юродивых. Однако ты — норманнка, а потому должна знать, что здесь, на Руси, — Эймунд вновь оглянулся на оставшихся позади монахов и юродствующего Никония, не слышат ли, — всегда происходило только то, чего желали мы, норманны. И впредь тоже будет происходить только то, чего мы пожелаем. Не будь я первым викингом Норвегии.
8
Гаральд давно знал, какой твердостью характера обладает королева. Другое дело, что Олаф редко прислушивался к советам супруги, ее увлечение римской культурой высмеивал и принципиально не терпел какого-либо вмешательства Астризесс в государственные дела. А тут еще обстоятельства сложились так, что на престол Норвегии взошел датчанин, из-за которого муж ее превратился в короля-изгнанника.