— Ага, должен заметить, дела у вас идут на лад, мистер Флэшмен. Лорд «Ну-ну» не недолюбливает нас, индийских офицеров, зато любит плунжеров, а вы, похоже, чистой воды плунжер.
Я спросил, что он имеет в виду под словом «плунжер».
— О, — ответил он, — плунжер, если хотите знать, — это парень, у которого есть богатый выезд, который оставляет свои карточки в лучших домах, которого мамочки стараются подцепить для своих дочек, который в изрядном подпитии разгуливает по парку, и вообще, это щеголь до мозга костей. Ну да, иногда ему приходится немного побыть солдатом — когда он не слишком занят своими светскими делами. Всего доброго, мистер Флэшмен.
Конечно, сказал я себе, Рейнольдс завидует, и в глубине души испытал немалое удовлетворение. Впрочем, его оценка была в целом верной: полк действительно делился на «индийских» офицеров (еще не покинувших его после возвращения на родину) и «плунжеров», к которым, разумеется, примкнул и я. Они приняли меня как своего, даже самые знатные, а уж я-то умел располагать к себе людей. В то время я еще не был так боек на язык, как стал после, однако уже вскоре они увидели во мне товарища: умелого в обращении с лошадью, бутылкой (хотя поначалу я малость осторожничал) и готового на всякие проказы. Для пущего блага я использовал подхалимаж — не в открытую, разумеется, но от того не менее удачно — есть такой способ подхалимажа, который намного превосходит обычное лизоблюдство, и состоит он в искусстве уметь сочетать ложь с правдой и чувствовать вплоть до дюйма насколько далеко можно зайти. Кроме прочего, у меня были деньги, и я этого не скрывал.
«Индийские» офицеры переживали тяжелые времена. Кардиган ненавидел их. Главными объектами его ненависти были Рейнольдс и Форрест, которым он постоянно давал понять, что им лучше покинуть полк, уступив место истинным джентльменам, как их понимал полковник. Почему он так напустился на тех, кто служил в Индии, я так толком и не понял. Говорили, это из-за того, что они не принадлежали к высшему обществу или не имели хороших связей, и это трудно отрицать. Кардиган был конченый сноб, но мне сдается, что причины его ненависти к «индийцам» крылись глубже. Что ни говори, они были настоящими солдатами и имели боевой опыт, тогда как Кардигану за двадцать лет службы ни разу не доводилось слышать свист пуль.[11]
Как бы то ни было, он делал все, чтобы их жизнь стала невыносимой, и за полгода с моего поступления в полк я был свидетелем нескольких вынужденных уходов в отставку. Даже нам, плунжерам, приходилось нелегко, поскольку он был настоящим дьяволом во всем, что касалось дисциплины, а плунжеры далеко не все являлись дельными офицерами. Смекнув, куда дует ветер, я с гораздо большим усердием, чем в Рагби, принялся за учебу: совершенствовался в строевой подготовке (что было не слишком трудно), и назубок выучил правила походной жизни. Мне попался отменный денщик — дубиноголовый детина по имени Бассет. Он знал все, что полагается знать солдату, и ничего более, а кроме того, был настоящим гением по части полировки обуви. Я задал ему хорошую трепку при самом нашем знакомстве, и у него, похоже, с тех пор сложилось обо мне хорошее мнение, так что он смотрел на меня, как пес на хозяина. По счастью, моя внешность идеально подходила для парадов и смотров, а это прежде всего и ценил Кардиган. Думаю, только старший сержант полка и один или два строевых сержанта могли сравниться со мной во владении конем, и его светлость несколько раз отмечал меня за выездку.
— Ну-ну! — говаривал он. — Фвэшмен сидит хорошо, скажу я вам. Быть ему адъютантом.
И я соглашался с ним. Флэшмен сидел очень хорошо.
В офицерском обществе для меня все тоже складывалось достаточно неплохо. Народ там собрался легкомысленный, и деньги текли рекой, и даже оставить игру под крупные ставки, от чего Кардиган призывал нас воздерживаться, азартные игры были в большом ходу. Такая расточительность больно била по «индийцам», что забавляло Кардигана, который постоянно поддевал их: раз не можете держаться наравне с джентльменами, отправляйтесь-ка по своим фермам и торговым лавкам, «продавать башмаки, горшки и кастрюли», скажет бывало тот, и от души засмеется, будто веселей этой картины ничего представить нельзя.
Довольно странно, а может и наоборот, но его предубеждение по отношению к офицерам-индийцам не распространялось на рядовых. Это были сплошь крепкие ребята, и отличные солдаты, насколько я мог судить. Кардиган тиранил их, и не проходило недели без трибунала за невыполнение обязанностей, дезертирство или пьянство. Последнее преступление встречалось часто и наказывалось не слишком сурово, зато за первые два полковник карал безжалостно. Порка у коновязи рядом с манежем была частым явлением, и от нас требовали присутствовать при этом. Некоторые из офицеров постарше, особенно «индийцы» изрядно роптали и делали вид, что шокированы, но мне думается, ни за что не пропустили бы такое зрелище. Что до меня, то я всегда испытывал удовольствие от хорошей порки, и мы с Брайантом, моим закадычным приятелем, завели обычай биться об заклад, закричит ли наказуемый до десятого удара или когда он вырубится. На мой взгляд, это самый азартный вид спорта из всех.
Брайант был маленьким дьяволенком, уцепившимся за меня в начале моей карьеры и прососавшимся, как пиявка. Он был конченым подхалимом, не имеющим собственных денег, зато наделенным даром угождать и всегда оказываться под рукой. Парень он был шустрый, и старался изображать из себя приличного человека, хоть и без особого успеха, а кроме того, был в курсе всех слухов, знал все обо всех и был остер на язык. Он блистал на вечеринках, которые мы устраивали для местного общества из Кентербери, проявляя себя во всей красе. Ему удавалось первому разузнавать все сплетни и преподнести их так, что это забавляло Кардигана, впрочем, последнее было не так уж трудно. Я находил его полезным, и потому терпел, отводя ему при случае роль придворного шута (каковая тоже была ему по нраву). Как говаривал Форрест, пни Брайанта под зад, и он склонится перед тобой еще более раболепно.
У него наличествовал недюжинный талант по части досаждения «индийцам», что также располагало к нему Кардигана, — о, мы с ним такие дела творили, скажу я вам, — и за что «индийцы» платили ему ненавистью. Большинство из них ненавидели также и меня, впрочем, как и других плунжеров, но и мы по разным причинам платили им тем же, так что мы были квиты. Только к одному офицеру я испытывал острую неприязнь, как оказалось, недаром, и, полагаю, он ненавидел меня в еще большей степени. Его звали Бернье — высокого роста вояка с крупным носом, черными бакенбардами и близко посаженными глазами. Он был лучшим фехтовальщиком и стрелком в полку, а до моего прибытия — и лучшим наездником. Его это, думаю, задело, но наша настоящая вражда началась с того вечера, когда он завел разговор про неродовитые семьи набобов, и, как мне показалось, поглядывал при этом на меня. Я был в изрядном подпитии, иначе не стал бы раскрывать рот, поскольку вид у него был как у людей, которых американцы называют «джетльмены-убийцы». И вправду, он имел сильное сходство с одним американцем, с которым мне пришлось познакомиться позже — прославленным Джеймсом Хикоком,[12] тоже отличным стрелком. Но будучи во хмелю, я заявил, что лучше уж быть британским набобом и иметь шанс основать свою династию, чем иностранцем-полукровкой. Брайант заржал, как всегда, над моей шуткой, и закричал: «Браво, Флэш! Да здравствует добрая старая Англия!». Все засмеялись, поскольку отчасти справедливо, но по преимуществу обманом я снискал репутацию адепта Джона Буля. Бернье не совсем разобрал мои слова, поскольку я говорил тихо, и меня слышали только сидевшие рядом, но, видимо, кто-то потом передал ему, так что с тех пор он не разговаривал со мной, и только бросал на меня ледяные взгляды. Тема имени была болезненной для него — и это неудивительно, ведь он был французский еврей, если уж говорить всю правду.
Однако лишь несколько месяцев после этого инцидента произошло наше серьезное столкновение с Бернье и началась создаваться моя репутация — репутация, которая сохранилась за мной и по сей день. Я опущу большую часть событий первого года моей службы — например, ссору Кардигана с «Морнинг Пост»,[13] вызвавшую большой шум в полку, да и во всем обществе, но в которой я не принимал участия, — и перейду сразу к знаменитой дуэли Бернье-Флэшмен, молва о которой жива до сих пор. Я вспоминаю о ней с гордостью и удовольствием, даже теперь. Всю правду об этом деле знали только два человека, и я — один из них.
Как-то раз, спустя примерно год со дня моего отъезда из Рагби, я отправился прогуляться в Кентербери, в парк, и по пути нанести визит тому или иному мамочкиному дому. Я был при полном параде, и чувствовал немалое удовлетворение собой, когда вдруг заметил офицера, прогуливающегося среди деревьев под ручку с дамой. Это был Бернье, и мне стало любопытно, что за телочку он пасет. Это оказалась совсем не телка: чертовски хорошенькая штучка, жгучая брюнетка со вздернутым носиком и озорной улыбкой. Я смотрел на нее, и в моем мозгу зародилась превосходная идея.
В Кентербери у меня было две-три метрессы, с которыми я встречался время от времени, но ничего особенно важного. У большинства молодых офицеров в городе или Лондоне были постоянные возлюбленные, но я никогда так не поступал. Я пришел к выводу, что это подружка Бернье на данный момент, и чем больше я смотрел на нее, тем больше она меня интересовала. Девушка производила впечатление пушистой киски, знающей толк в постельных утехах, а факт, что она принадлежит Бернье (воображавшего себя неотразимым в женских глазах) делал приманку еще слаще.
Не теряя времени, я произвел необходимые изыскания, выбирая время, пока Бернье был занят на службе, и нанес визит леди. Она обитала в уютном маленьком гнездышке, обставленном со вкусом, но без роскоши: кошелек Бернье уступал в толщине моему, и это было важное преимущество. Этим я и воспользовался. Как оказалось, она была француженкой, так что с ней я мог не церемонничать, как с английской девушкой. Я напрямую заявил, что она нравится мне, и предложил сделаться друзьями, очень близкими друзьями. Намекнул, что у меня есть деньги — как ни крути, она была всего лишь шлюхой, несмотря на свой напускной лоск.
Она поначалу принялась ломаться, разглагольствовать, но стоило мне сделать вид, что я ухожу, как пташка запела по-иному. Помимо денег, думаю, я ей понравился: играя веером, она то и дело бросала поверх него взгляд своих больших, с миндалевидным разрезом глаз в мою сторону, явно кокетничая.
— Значит, у вас сложиться плохой мнений о французских девушках? — спросила она.
— Только не у меня, — опять залебезил я. — О вас, у меня, например, самое прекрасное мнение. Как вас зовут?
— Жозетта, — мило прощебетала она.
— Отлично, Жозетта, давайте выпьем за наше будущее знакомство. За мой счет. — и я уронил на стол свой кошелек. Ее глаза расширились: кошелек выглядел весьма внушительно.
Вы сочтете меня грубым. Так и есть. Но я сэкономил время, а возможно и деньги тоже, — деньги, которые дураки растрачивают на обещания, а не удовольствия. У нее дома нашлось вино, мы выпили и болтали добрых минут пять, прежде чем я стал пытаться раздеть ее. Она подхватила игру, дуя губки и бросая на меня соблазнительные взгляды, но едва избавившись от одежды девчонка тут же обратилась в пламень, и, не стерпев, я взял ее прямо не сходя со стула.
Не могу сказать, почему я нашел ее такой желанной: по причине ли ее связи с Бернье или из-за французских штучек, но я стал частенько навещать ее, и хотя побаивался Бернье, утратил бдительность. И вот вечером, с неделю спустя, когда мы были крепко заняты, на лестнице раздались шаги, дверь распахнулась, за ней стоял он. Несколько секунд Бернье смотрел, как Жозетта с визгом пытается нырнуть под одеяло, а я, путаясь в подоле сорочки, пытаюсь залезть под кровать — вид соперника поверг меня в ужас. Но он ничего не сказал. Дверь хлопнула, я вылез и стал надевать бриджи. В эту секунду мне хотелось одного: оказаться как можно дальше отсюда, и поэтому я одевался с некоторой поспешностью.
Жозетта принялась хохотать, и я спросил, что ее так чертовски развеселило.
— Это так смешить, — не унималась она. — Ты… ты наполовину торчать из под кровати, а Шарль с такой гнев смотреть на твой зад. — И она опять залилась смехом.
Я посоветовал ей придержать язык, она перестала смеяться и попыталась затащить меня обратно в постель, говоря, что Бернье наверняка ушел. Она села и принялась трясти передо мной сиськами. Я разрывался между страхом и желанием, пока она не заперла дверь, после чего я решил доделать дело, раз уж начал, и снова разделся. Впрочем, должен признать, что испытал не самое сильное из удовольствий, хотя Жозетта была в ударе: подозреваю, недавняя ситуация возбудила ее.
Меня терзало сомнение, идти ли мне после этого к ужину, поскольку я был уверен, что Бернье вызовет меня. Но к моему удивлению, когда я собрался с духом и вошел в столовую, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Я терялся в догадках, но когда ни на следующий день, ни послезавтра ничего не произошло, я воспрял духом, и даже нанес новый визит Жозетте. Он не заглядывал к ней, и я пришел к выводу, что он решил ничего не предпринимать. Значит, Бернье в итоге оказался слабаком, думал я, и уступил свою любовницу мне — не из страха передо мной, безусловно, а из нежелания мараться о ту дрянь, которая обманула его. На самом деле правда заключалась в том, что он не мог вызвать меня, не раскрывая повода, и выставить себя в неприглядном свете, поэтому, лучше меня знакомый с порядками в полку, избегал возбуждать дело чести из-за женщины. Но сам едва сдерживался.
Ничего не подозревая, я расслабился, и выболтал секрет Брайанту. Подхалим просиял, и вскоре все плунжеры были в курсе. Теперь катастрофа стала только делом времени, и мне стоило бы догадываться об этом.
Это произошло как-то вечером, после обеда. Мы играли в карты, а Бернье и еще несколько офицеров из «индийцев» вели неподалеку беседу. Играли в «двадцать одно», и случилось так, что во время партии я пошутил насчет бубновой дамы, которую почитал своей счастливой картой. Форрест держал банк, и когда он перебил мои пять карт тузом и бубновой дамой, Брайант, тупоголовый осел, проверещал:
— Вот это да! Он отбил у тебя даму, Флэши! Какое жуткое огорчение, клянусь Богом!
— Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил Форрест, сгребая деньги и карты.
— У Флэши, как известно, бывает наоборот, — заявил Брайант. — Обычно это он отбивает чужих дам.
— А-а, — протянул, ухмыляясь, Форрест. — Но ведь бубновая дама — добрая англичанка, не так ли, Флэш? Ты же, как я слышал, предпочитаешь объезжать французских кобылок.
Все разразились смехом, бросая взгляды в сторону Бернье. Мне стоило бы сохранить спокойствие, но я оказался достаточно глуп, чтобы присоединиться.
— Французские кобылки хороши, — говорю я, — пока на них английский наездник. Француз, конечно, тоже неплох, но не выдерживает долгой скачки.
Острота, без сомнения, вышла довольно плоской, даже если учесть, что мы были навеселе, но и этой искры хватило, чтобы поджечь солому. Следующее, что я помню, это как стул ушел из под меня, я лежу на полу, а надо мной стоит Бернье с перекошенным от ярости лицом и трясущимися губами.
— Какого дьявола, — начал Форрест, когда я начал подниматься на ноги, и другие тоже повскакали с мест. Я наполовину встал, когда Бернье ударил меня, я не удержался и упал опять.
— Бога ради, Бернье! — воскликнул Форрест, — ты с ума сошел?
И они бросились оттаскивать его, иначе, мне кажется, он просто растерзал бы меня. Видя, что его держат, я с проклятием поднялся и кинулся на него, но Брайант обхватил меня, крича «Нет, Флэш! Остынь, Флэши!». И они окружили меня.
Сказать по правде, я был чуть живой от страха, поскольку в воздухе запахло убийством. Лучший стрелок полка ударил меня, но к этому был повод, — будучи напуган или нет, я всегда отличался умением быстро и ясно мыслить в моменты кризиса, — и нет никакой возможности избежать дуэли. Если, конечно, я не хочу снести удар, что будет означать конец моей карьеры как в армии, так и в свете. Но драться с ним было все равно, что шагнуть в могилу.