К удивлению Ксении, ее каприз пришелся боярам по душе. Вечером возле большого костра только и было разговоров, что об охоте на воронов, да о жестокой воздушной схватке, да о том, как старая черная птица легко ушла от трех соколов, ранив одного и вымотав остальных.
Князья ведь на охоту не с голодухи ездят, не за одной только добычей, но ради удовольствия. А что может быть интереснее, нежели выслеживание новой, незнакомой дичи, поднятие ее на крыло, науськивание соколов? Что может быть азартнее, нежели честная схватка равных по силе врагов? Таких впечатлений, как сегодня, охотники не получали уже довольно давно!
– Да уж, ворон – он в воздухе князь, – поднял кубок князь Шуйский, левой рукой крепко обнимая свою розовощекую улыбчивую Елену. – Храбрец, воин, победитель! Честь и слава такому ворогу! Вот с кого пример всем нам надобно брать. Един супротив трех не дрогнул и целым ушел. За ворона!
– За ворона! – согласились остальные охотники.
Мужчины и женщины выпили.
– Ах да, чуть не забыл… – Федор Никитич отставил пустой кубок, поднялся на ноги, распрямился во весь рост, повел плечами.
Ксения, оставшись без опоры, тоже поднялась.
Но тут боярский сын Захарьин вдруг развернулся, опустился перед спутницей на колено, расстегнул поясную сумку, вытянул из нее черное, с сизым отливом перо и двумя руками поднес Ксении.
– Но ведь ворон ушел? – не поняла женщина.
– Ты не просила у меня птицы, моя нежна горлинка, – напомнил боярин. – Ты пожелала от меня только перо! Перьев мы у него выбили изрядно.
– Быть посему, – приняла подношение Ксения. – Слово есть слово, и я исполню любое твое желание, чего ты только ни прикажешь. Сказывай, мой повелитель, какова твоя воля?
– Пока еще не зна-а-аю… – протяжно ответил Федор Никитич, наклонился вперед и шепнул в самое ухо: – Так просто ты от меня не отделаешься, вольная ласточка. Коли уж у меня появился такой шанс, я придумаю для тебя что-нибудь особенное!
Он наклонился еще чуть-чуть, нежно прикусил мочку возле сережки, усадил, опустился рядом, крепко обнял за плечо, подобрал упавший кубок и поднял над головой.
Обученный слуга тут же наполнил его вином.
– За усладу очей наших, бояре! – провозгласил новый тост царский брат. – За наших женщин! Куда мы все без них?!
Развлечение продлилось еще два дня. Или, вернее – на второй день охотники начали разъезжаться. И сверх того еще две ночи Ксения провела с любимым в его опочивальне… После чего из Кремля, со степенным боярином, пришло царское напоминание о дворцовом обеде.
– Как только я отлучусь, ты сбежишь… – не столько спросил, сколько догадался боярский сын Захарьин.
– Я же не могу находиться при тебе вечно, – пожала завернутыми в китайский шелк плечами женщина.
– Почему?
– Ну, а кем мне здесь оставаться, Федор Никитич? – слабо улыбнулась Ксения. – Содержанкой? Так ведь я тебя из любви сердечной ласкаю, и никаких подарков, никакой платы мне за то не надобно. Служанкой? Так любить по обязанности я тоже не хочу. Посему гостьей я в твоем доме была, гостьей и останусь. А гостье надобно рано или поздно уходить.
– И я опять не увижу тебя до очередного твоего каприза? Сидеть тут одному, как перст, да гадать, когда моя голубка снова прилетит?
– Зачем же гадать? – Гостья взяла его лицо в ладони. – Я же имени своего не скрываю. Боярская дочь Ксения Шестова, подворье отца моего на Арбате стоит. Коли соскучишься, сокол мой ясный, то… То… – Женщина запнулась, думая, как обмануть отцовское внимание. – То ты ромашку обычную сорви да человека какого с нею ко мне пришли. Я сразу обо всем и догадаюсь… – Ксения нежно поцеловала мужчину в губы. – Ты моя единственная радость, мой витязь, моя любовь, моя мечта, моя сказка. Только рядом с тобою душа моя поет, только рядом с тобою жизнь моя расцветает. Лишь намекни мне, что не забыл, я тут же птичкой быстрой к тебе прилечу и сердце свое раскрою.
– Лучше бы ты просто осталась, – ответил боярин.
Ксения поцеловала его снова и прошептала:
– Ступай, мой любый. Твоей лягушонке пора натягивать старую зеленую шкурку.
Где-то глубоко внутри боярский сын Захарьин надеялся, что его вольнолюбивая гостья передумает, останется. Но когда он вернулся из Кремля, в опочивальне все оказалось аккуратно прибрано, а кровать перестелена. Здесь не осталось ни единого следа строптивой недолгой гостьи.
– Третьяк, ты где?! – выйдя к лестнице, громко закричал хозяин дома. – Ты меня слышишь?!
– Иду, Федор Никитич! – отозвался откуда-то далеко снизу мужской голос.
Боярин стал спускаться вниз и столкнулся с приказчиком на полпути к крыльцу.
– Вели баню истопить, Третьяк, – распорядился боярский сын Захарьин. – Хлебного вина туда отправь да редиски. И пришли кого-нибудь не сильно занятого спину мне потереть!
– Будет исполнено, Федор Никитич, – понимающе поклонился слуга.
Царскому брату хватило всего три дня, чтобы понять: он легко сможет заменить капризную «лягушонку» на куда более молодых и бойких девок в постели, на куда более умных собеседников за столом и на куда более знатных спутников на прогулках. Однако он никогда не сможет заменить ее ни на кого в своей душе.
Юные прелестницы были сладкими и умелыми, изысканно старательными, но не было в их ласках той подкупающей искренности и радости, к каковым он так быстро успел привыкнуть. Собеседники были умны, но в них не хватало той самой строптивости и самоуверенности, что порою так злила боярина в Ксении. Они боялись возражать хозяину, спорить, перечить. Федор Никитич разговаривал словно бы сам с собой. В его спутниках отсутствовала та веселая бесшабашность, с каковой гуляла боярская дочь Шестова. Они не умели сорваться с места, закружиться, засмеяться, и уж тем паче – неожиданно обнять Федора и поцеловать, нежно прижаться – и оттолкнуть.
И даже хмельное вино больше не даровало царскому брату былой легкой безмятежности.
Раз за разом привычные за долгие годы развлечения оставляли в душе Федора Никитича горько-кислое послевкусие. Словно бы из его жизни оказалось украдено нечто очень важное, самое живое. Некая искорка, солнечный зайчик, воздушная свежесть. В ней остался только пустой, постылый ритуал.
Боярский сын Захарьин поймал себя на том, что рассматривает разбитую вокруг сирени цветочную клумбу. Здесь росли миндаль и розы, лилии и орхидеи, люпины и гладиолусы. Тюльпаны, нарциссы, маки…
– Третьяк! – вскинув палец, остановил приказчика хозяин подворья. – У нас ромашки есть?
– Чего? – замер спешащий куда-то с тяжелой корзиной слуга.
– Ромашки. Это такие цветы на тоненьком стебельке, с желтой серединкой и белыми лепестками по краям, – сжал пальцы в щепоть боярин.
– А-а-а, ромашки, – опустил корзину приказчик. – За Курьим погостом вся луговина сплошь ими заросла. Я сие место обычно отдельно велю обкашивать и опричь сена прочего сушить. Ромашка, Федор Никитич, зело полезна, коли у скота брюхо пучит. Вот тогда заместо обычного корма ее и даю.
– Уже косил?
– Токмо собираюсь.
– Молодец, Третьяк! – ухмыльнулся боярский сын Захарьин. – С меня за сию твою находчивость рубль. Ты просто словно в воду посмотрел!
Ксения сидела у распахнутого окна и крупным крючком вязала из порезанной на тряпочные ленты старой одежды коврик для сеней. У обеих дворовых девок Шестовых работы было невпроворот: брюкву запарить, подстилку в курятнике поменять, белье выполоскать, корову подоить, и потому рукоделием боярская дочь занималась в одиночестве.
Внезапно в ворота постучали, заглянувший через створку смерд в суконной шапочке громко спросил:
– Сие есть подворье Шестовых? Ксения, дщерь Иванова, здесь обитает?
– Здесь, здесь, – отозвался холоп, таскавший воду на конюшню.
– Тогда отворяй!
Воротины поползли в стороны, и на двор медленно вкатились три тяжело груженных возка.
Ксения охнула и выронила спицы: под ее окнами оказались три огромных, в два человеческих роста, стога из одних только свежих, пахнущих луговой влажностью ромашек!
Возничие деловито дернули узлы, держащие груз – и весь двор по колено затопило бесконечное множество цветов.
– Это еще что?! Откуда?! – послышался снизу голос Ивана Васильевича.
Ксения сорвалась с места, метнулась к лестнице, скатилась вниз, вылетела на крыльцо и повисла у отца на шее.
– Все хорошо, батюшка, это нам! – выдохнула она, не в силах сдержать широкой улыбки, и по очереди чмокнула отца в обе щеки.
– Платить не надобно, хозяин, – продолжая разговор, выгребали из телег остатки ромашек возничие. – Велено доставить. Про деньги ничего не сказано.
– Ничего не понимаю… – совсем растерялся боярский сын Шестов, однако дочку обнял. – Что происходит?
– У тебя же пять лошадей, батюшка! – рассмеялась Ксения. – Да еще две коровы, да поросята хрюкают. Вот и пригодится!
– Им же столько зараз не сожрать, – зачесал в затылке хозяин. – Это же все на сено сушить надобно… Где я все это стану раскладывать?!
Телеги развернулись и выехали со двора. Следом выскользнула и хозяйская дочка. Однако ошарашенный неожиданно свалившимся богатством Иван Васильевич этого, похоже, даже не заметил.
– На крышах, что ли, раскидать? – все еще ломал он голову. – Так ведь как бы дегтем не провоняло…
Ксения ворвалась в библиотеку, все еще хохоча, бросилась к полулежащему боярину, решительно его оседлав, и принялась целовать любимое лицо. Продолжая хихикать, обняла за шею, жадно впилась губами в алые уста хозяина подворья.
– Ну вот… – Федор Никитич захлопнул «Азбуковник» и откинул в сторону. – Все из головы вылетело. Хотел поразить тебя книжной мудростью, но теперь забыл, какой именно.
– Ты совершил страшную ошибку, мой ясный сокол, – сияя, сообщила женщина. – По совести, я должна поцеловать тебя хотя бы раз за каждый подаренный цветок. А их там столько, что не менее десяти лет расплачиваться надобно, коли не останавливаться.
– Тебе придется поторопиться, сладкая моя рыбонька, – отрицательно покачал головой мужчина. – У тебя только две ночи и один день.
– Что случилось?! – испуганно отпрянула Ксения.
– Да ничего страшного, ненаглядная моя, – смахнув сильной ладонью платок с женской головы, пригладил ее волосы боярин. – Гдовские рыбаки с чухонцами какие-то ловы не поделили. Трое в результате спора сего преставились, прочие добра всякого изрядно попортили. И теперича государь отправляет меня разбираться с сей досадой. Совместно с юрьевским епископом сыск провести и правых-виновных определить. Послезавтра выезжаю.
– Так скоро?
– Захотелось перед отъездом хоть краешком глаза на тебя посмотреть.
– До чего же, Федор Никитич, мне от твоих взглядов жарко! – покачала головой гостья и распустила завязки сарафана.
Ксения вернулась домой к полудню третьего дня, тихо прокравшись на двор через заднюю калитку, и неожиданно для себя наткнулась на отца, который босиком и в полотняной рубахе ворошил разложенные во всех свободных углах охапки ромашек.
– Здравствуй, доченька, – распрямившись, оперся на вилы Иван Васильевич. – Ну давай, сказывай. Опять, верно, баять станешь, как к заутрене до рассвета убегала?
Женщина, поняв, что попалась, предпочла понурить голову и промолчать.
– Ты, Ксюшка, верно, всех вокруг за дураков считаешь?! – повысил голос боярский сын Шестов. – Мыслишь, не догадываемся вовсе, что постель в светелке твоей по ночам то и дело пустует?! Да еще паломничества твои частые… Ладно, тебе ныне позора бояться поздно, но ты о родичах своих подумай! Твой разгул бесстыжий ведь на всех пятном ляжет! Али думаешь, блуд тайный никогда наружу не всплывет? Тебе ведь тридцать лет уже! Пора о душе подумать, о покое, о царствии небесном! Ох, верно мне сказывали, покуда дочь вожжами хорошенько не воспитаешь, она за ум-разум не возьмется и совести не найдет!
– Потерпи, батюшка, скоро уж все закончится, – пообещала Ксения. – Совсем немного осталось.
И она осторожно проскользнула вместо Ивана Васильевича в дом.
8 сентября 1590 года
Москва, Арбат
– Ксения Ивановна, купец к тебе просится! – Седобородый и сгорбленный холоп Лишка, служивший боярскому сыну Шестову чуть ли не с самого его рождения, растерянно почесал в затылке и посторонился.
В светелку, широко улыбаясь, вошел восточный торговец в чалме и полосатом халате, с коричневым, как гнилая деревяшка, да еще и приплюснутым сверху лицом. Прижав ладонь к груди, гость низко поклонился и выставил вперед цветок в шелковом мешочке:
– Сия лилия, любезнейшая моя госпожа, есть прекраснейшая из всех существующих, любимица султанов, ханов и падишахов, лучшее украшение дворцов и гаремов! Выбор прекраснейший из всех возможных, услада глаз твоих на долгие годы!
Цветок и вправду был хорош. Пять бутонов на трех стеблях, каждый размером с кулак ребенка. Широко раскрытый зев с желтым бархатистым краем, темно-вишневая серединка со множеством желтых крапинок.
– Токмо упаси тебя Аллах сажать его в землю! – округлив глаза, предупредил купец. – Его место, о краса подлунного мира, его удел парить перед окном, вкушая свет дня и радуя тебя чудесными красками. Все, что надобно сему цветку, так это купание раз в несколько дней в подогретой воде. Она совсем как человек, любезнейшая госпожа. Она не переносит грязи и холода, она любит тепло и омывание.
– Это все, конечно, хорошо, – кивнула Ксения. – Но с чего ты взял, что сие растение мне вообще надобно?
– Как с чего? – изумился цветочник. – Зашел ко мне сегодня боярин знатный, поведал, что цветок сей прекрасный ты намедни выбрала, плату оставил и сюда указал донести.
Только тут боярская дочь Шестова и сообразила, откуда и почему в ее светелке появилась эта изысканная индийская красота!
– Ступай, сама дальше разберусь, – схватила лилию Ксения и решительно выставила торговца за порог. – Лишка, проводи!
Хлопнув дверью, она крутанулась, открыла сундук, выхватила охотничье платье, переоделась, как можно тише выскользнула из дома, пробралась через двор и выскочила через заднюю калитку. Уже через час она вошла в двери подворья на Варварке, быстрым шагом пробежала к крыльцу, взметнулась наверх, легкими кивками отвечая на низкие поклоны слуг. В верхнем жилье женщина немного поколебалась, где искать хозяина, повернула к опочивальне. И да, действительно, Федор Никитич находился здесь. Совершенно обнаженный, он посапывал сном младенца, утонув глубоко в мягкой перине.
Гостья улыбнулась, присела на край постели, пару раз провела ладонью по телу от шеи до бедер. Затем наклонилась и стала его целовать.
– Ксения? – поднял веки царский брат. – Хивинский торгаш успел обернуться так быстро? А я вот после бани… Сомлел малость от пара.
– Молчи и не шевелись, боярин! – потребовала женщина. – Не мешай мне любоваться моим любимым.
Федор Никитич подчинился, отдав свое тело ее рукам и губам. Но его терпения не хватило даже на четверть часа. В какой-то миг он застонал, схватил Ксению за плечи, перекинул через себя в постель и воцарился над нею со всею жадной мужской страстью.
И была ночь, сладкая, как мед, и был день, нежный, как пух, и снова была ночь, полная ласк и истомы, и было утро, когда боярская дочь Шестова наконец-то смогла оторваться от сильного и красивого тела царского брата.
– Мне нужно тебе кое-что сказать, мой ясный сокол, – отодвинувшись на край перины и подбив подушку под плечо, заговорила гостья. – Ты только не беспокойся, все сии хлопоты я с легкостью решу сама. Просто… Просто, наверное, тебе тоже надобно об этом знать.
– О чем? – подпер голову ладонью боярин.
– Наши встречи не прошли бесследно, мой любимый. Вот уже больше двух месяцев, как я хожу тяжелой.
– Ты беременна?! – У Федора Никитича округлились глаза. Можно было подумать, до сего мига он даже не догадывался, откуда берутся дети! – И что теперь будет?