— Ну хорошо, — сказала она. — Я поработаю еще пару недель. Но только при условии, что ты не будешь совать нос в мою личную жизнь и отпускать замечания по поводу моего гардероба.
— Я не хотел тебя обидеть, Кристи. Просто я не привык видеть тебя такой.
— Мне холодно, — сказала Кристи, вставая. — Я пойду обратно в бар.
— Мне бы этого не хотелось.
— В таком случае забудь о моем обещании проработать у тебя еще две недели.
— Ну хорошо, хорошо. Извини. Возвращайся в бар, если ты так хочешь. Ты можешь посидеть со мной и с Гейбом.
— Нет. Я хочу танцевать.
— Тогда я с тобой потанцую.
— Вот это будет зрелище, — усмехнулась Кристи, подумав, что Этан, видимо, считает, что выйти с ней на танцплощадку — это единственный способ спасти ее грешную душу.
— Почему ты стала такая строптивая?
— Потому что мне нравится быть строптивой! — выкрикнула Кристи, чувствуя, как сердце громко колотится у нее в груди. — Потому что мне надоело без конца изворачиваться и приспосабливаться только ради того, чтобы другим людям жилось полегче.
— Под словом «люди» ты, конечно, подразумеваешь меня.
— Я не хочу больше с тобой разговаривать.
Обойдя Этана, Кристи снова направилась в клуб, хотя в этот момент ей больше всего на свете хотелось оказаться дома и побыть какое-то время одной. Внезапно Этана, смотревшего ей вслед, охватило чувство вины, хотя он и убеждал себя, что для этого нет совершенно никаких оснований.
— У тебя все замечательно! — крикнул он вдогонку Кристи. — Тебя все уважают!
— Чудесно! — бросила она через плечо. — Только с этим самым уважением не пообнимаешься под одеялом в холодную зимнюю ночь.
В этот момент Кристи оказалась прямо под фонарем, и электрический свет четко обрисовал линии ее фигуры, заискрился в волосах. При виде этого зрелища у преподобного Боннера внезапно вспотели ладони.
Весь мир сошел с ума, подумал он. Совершенно неожиданно, прямо на его глазах, Кристи Браун превратилась в весьма соблазнительную женщину. Ее нельзя было назвать красавицей — для этого черты ее лица были слишком ординарными. Но она, несомненно, была очень хорошенькой и… сексапильной.
В следующую секунду Этана передернуло от того, что он посмел подумать подобным образом о Кристи Браун. В этом было что-то противоестественное, словно он почувствовал вожделение по отношению к сестре. Но, как бы это ни было ему неприятно, факт оставался фактом: с того самого злополучного вторника Этан постоянно думал о ее грудях.
Ах ты, свинья, раздался в мозгу у Этана голос Опры Уинфри. Красивая грудь — это далеко не единственное достоинство Кристи Браун.
Я знаю, ответил про себя преподобный Этан Боннер. У нее есть еще и тонкая талия, бедра очаровательной округлой формы, стройные ноги, очень симпатичная прическа и еще какая-то трогательная незащищенность.
Эта самая незащищенность, пожалуй, будила в Этане нечестивые мысли больше, чем что-либо другое. Кристи вдруг перестала быть компетентным, безукоризненно исполнительным сотрудником и превратилась в совершенно обычную, живую женщину, обуреваемую теми же страхами и заботами, что и все остальные.
Сунув руки в карманы джинсов, Этан попытался понять, почему это превращение вызвало в нем такое чувство протеста. Возможно, предположил он, это объясняется тем, что в лице Кристи он потерял замечательного секретаря.
Неверно, снова подала голос Опра Уинфри. Ты не прав.
Ну хорошо, хорошо, огрызнулся Этан и подумал о том, что, по-видимому, в словах Кристи было много правды. Он в самом деле относился к ней как к одному из своих старых друзей, но совершенно не замечал, что при этом ведет себя чрезвычайно эгоистично.
Да, Кристи была права. Он знал обо всех более или менее важных событиях, происходивших в ее жизни, но ничего сверх этого. Ему было неизвестно, как она проводит свободное время, чему радуется и от чего грустит. Он попытался вспомнить, какое блюдо она любила больше всего, но не смог. В его памяти всплыло лишь одно: Кристи всегда была озабочена тем, чтобы в церковном холодильнике не переводилась горчица для сандвичей.
С болью в душе Этан Боннер вынужден был признаться себе, что в течение долгих лет Кристи Браун была для него чем-то вроде коврика, который кладут у двери, чтобы вытирать о него ноги: она всегда была на своем месте, всегда была готова помочь, никогда ничего не просила для себя.
Все для других…
Этан уставился в темноту, размышляя о том, каким лицемером он был, называя себя священником, врачевателем душ. Его отношение к Кристи Браун было еще одним свидетельством того, что ему всерьез следовало подумать о смене профессии.
Кристи была хорошим человеком, хорошим другом, а он горько обидел ее. Теперь он должен был как-то загладить свою вину, причем ему нужно было сделать это в течение ближайших двух недель, прежде чем Кристи Браун исчезнет из его жизни.
Глава 14
На следующий день, когда подошло время перерыва, Гейб и Рэчел устроились на их любимом месте, рядом с бетонной черепахой, защищенные от лучей полуденного солнца нависающим над ними огромным белым экраном. Гейб открыл крышку пластикового ведерка со снедью из закусочной «Кентукки фрайд чикен» и протянул его Рэчел.
Прошло девять дней с тех пор, как они занимались любовью под дождем. Кинотеатр должен был открыться ровно через неделю, но Гейб не мог думать ни о чем, кроме тела Рэчел, такого чудного, теплого, податливого. Она, однако, делала все, что могла, чтобы не допустить повторения близости. Сначала она использовала в качестве предлога для отказа свои критические дни, хотя Гейб отнюдь не считал это препятствием. Тем не менее он не пытался оказывать на Рэчел давление.
Однако наступил момент, когда терпению его пришел конец. Увидев в очередной раз, как от дуновения ветерка старомодное хлопчатобумажное платье соблазнительно облагает фигуру Рэчел, он решил, что пора предпринимать какие-то действия.
— Хочу тебя обрадовать, — сказал он, — кажется, я разрешил нашу небольшую дилемму.
— Что это еще за дилемма? — осведомилась она, вытаскивая из ведерка куриную ножку.
Гейб давно уже заметил, что Рэчел неравнодушна к куриным ножкам. Он же, со своей стороны, был явно неравнодушен к ее грудям, и потому, завладевая другой куриной ногой, не мог отказать себе в удовольствии пройтись по ним взглядом, пользуясь тем, что верхние пуговицы уродливого красного платья были расстегнуты и позволяли видеть довольно много.
Подобрав повыше юбку, Рэчел вытянула ноги. На одном колене у нее красовалась засохшая ссадина, другое было залеплено куском бактерицидного пластыря: утром она поранилась и не заметила этого, так что Гейбу пришлось самому заклеивать ей царапину. Больше всего, однако, доставалось ее икрам: они были сплошь усеяны царапинами и синяками. Рэчел трудилась с исключительным усердием, отвергая все предложения Гейба заняться более легкой работой, как бы он на нее за это ни ворчал.
Стройные, изящные ноги Рэчел очень странно выглядели в грубых мужских полуботинках и толстых белых носках, собравшихся гармошкой вокруг ее тонких щиколоток.
Гейб обратил внимание, что Рэчел ежедневно тщательно начищает башмаки. Ему было страшно даже подумать, сколько сил она тратит каждый вечер, чтобы удалить с них пятна краски и грязь. Он долго не мог понять, зачем она это делает, пока ему не пришло в голову, что человеку, имеющему всего одну пару обуви, по всей вероятности, волей-неволей приходится как следует о ней заботиться.
Гейбу была неприятна уже сама мысль о том, что, придя с работы, Рэчел каждый вечер вынуждена тратить время и силы на то, чтобы привести свои башмаки в порядок. Он с удовольствием купил бы ей дюжину пар обуви, но прекрасно понимал, что Рэчел швырнет их ему в лицо.
— Я имею в виду дилемму, которая касается почасовой оплаты твоего труда и того, чем ты можешь, а чем не можешь заниматься в рабочее время.
— Ты решил повысить мне зарплату? Наконец-то!
— Нет, черт побери, я не собираюсь повышать тебе зарплату.
Гейб едва сумел сдержать улыбку при виде разочарованной мины, появившейся на лице Рэчел. Хотя это было нелегко, он изо всех сил старался делать так, чтобы в руки Рэчел не попадало много наличных разом, и в то же время тщательно следил за тем, чтобы у нее было все, в чем она действительно нуждалась. Такая линия его поведения была вызвана тем, что он теперь уже хорошо знал ее способность откладывать деньги про запас даже в тех случаях, когда это казалось совершенно невозможным. Получив сразу относительно большую, по ее нынешним понятиям, сумму, Рэчел наверняка отложила бы ее «в чулок», а это было опасно:
Гейб сознавал, что, как только в «чулке» скопится столько, сколько она сочтет достаточным для отъезда, Рэчел скорее всего тут же покинет Солвейшн. Ведь рано или поздно она должна была понять, что Дуэйн Сноупс не прятал в Солвейшн никаких пяти миллионов, и тогда ее пребывание в городе потеряло бы всякий смысл. Короче говоря, Гейб хотел быть уверен в том, что она по чисто финансовым причинам не сможет уехать из Солвейшн. Гейб не мог позволить ей уехать до того, как он почувствует, что более или менее спокоен за ее будущее. Рэчел слишком долго балансировала на самом краю пропасти, и ему хотелось быть уверенным, что она никогда больше не будет бедствовать.
— Я заслуживаю прибавки к зарплате, и ты это прекрасно знаешь.
— Странно, что мне это сразу не пришло в голову, — сказал Гейб, не обращая внимания на ее слова. Лежа на боку, он вытянулся в траве, затем приподнялся и, опершись на локоть, начал жевать цыпленка, хотя ему совершенно не хотелось есть. — Теперь у тебя будет фиксированная зарплата. Это означает, что, чем бы ты ни занималась в течение дня, на твоем заработке это никак не будет отражаться.
Глаза Рэчел вспыхнули.
— И какая же у меня будет эта самая фиксированная зарплата?
Гейб назвал сумму и стал ждать, когда из розового ротика Рэчел на него посыплются громы и молнии. Ожидание было недолгим.
— Ах ты, скряга, скупердяй, жмот паршивый…
— Уж кому-кому, но не тебе говорить такие вещи.
— Я не богачка вроде тебя. Мне приходится экономить каждый цент.
— Получая фиксированную зарплату, ты только выиграешь. Сверхурочные я все равно буду тебе выплачивать отдельно, но зато ты не будешь терять деньги, если в течение рабочего дня тебе потребуется выкроить часок для отдыха или для того, чтобы съездить куда-нибудь по моему поручению. Или еще для чего-нибудь. — Гейб сделал паузу и положил в рот еще кусочек цыпленка. — Да ты должна на коленях меня благодарить за щедрость.
— Дать бы тебе ломиком по коленкам.
— Не понял.
— Ладно, проехали.
Гейбу хотелось немедленно заключить Рэчел в объятия.
К сожалению, он не мог этого сделать, учитывая то, в каких условиях физическая близость между ними произошла в первый раз. Сколько бы Рэчел ни пыталась строить из себя женщину, прошедшую огонь, воду и медные трубы, по мнению Гейба, она заслуживала, чтобы во второй раз это случилось в постели, и притом не в доме, некогда принадлежавшем Дуэйну Сноупсу. Она заслуживала того, чтобы все было обставлено не просто как удовлетворение некоей физиологической потребности, а как самое настоящее свидание. Гейб планировал отвезти ее в четырехзвездочный ресторан. Ему очень хотелось посмотреть, как она будет есть. Он почему-то ужасно любил смотреть, как Рэчел ест. Именно по этой причине он каждый день лично привозил ей продукты. По утрам, приезжая на работу, он доставал сваренные вкрутую яйца с острым соусом и говорил, что терпеть не может завтракать в одиночестве. Около полудня он заявлял, что настолько голоден, что не в состоянии сосредоточиться на работе и что его может спасти только ведерко с кусочками жареного цыпленка из закусочной «Кентукки фрайд чикен». Еще через какое-то время он открывал установленный в закусочной кинотеатра холодильник, доставал оттуда фрукты и сыр и заставлял Рэчел сделать еще один перерыв, думая о том, что если так пойдет и дальше, то скоро он не сможет влезть в свои джинсы.
Зато щеки Рэчел чуть-чуть округлились. Этого было достаточно, чтобы ее лицо перестало казаться изможденным, Постепенно исчезли синяки под чудными зелеными глазами. Цвет лица у Рэчел стал гораздо здоровее, тело ее тоже окрепло. Было очевидно, что опасность растолстеть Рэчел не грозит и вряд ли когда-нибудь будет угрожать, но в то же время Гейб с удовольствием отмечал, что в целом вид у нее уже не такой изнуренный.
Ему снова стало больно, когда он вспомнил о Черри и о том, как она всегда следила за своим весом. Гейб тысячу раз говорил ей, что не разлюбит ее, даже если она будет весить триста фунтов, но она все равно упорно вела счет калориям.
Гейб бросил недоеденный кусок цыпленка обратно в пластиковое ведерко и снова вытянулся на траве, прикрыв глаза рукой так, словно собрался вздремнуть. Вскоре он почувствовал на своей груди руку Рэчел и услышал ее голос, который теперь уже звучал совсем не зло и не раздраженно:
— Расскажи мне о них, Гейб. О Черри и о Джейми.
Кожа Гейба мгновенно покрылась мурашками. Это случилось снова: она опять произнесла вслух их имена.
Желание поговорить о них было почти непреодолимым, но остатки разума и здравого смысла все же подсказывали Гейбу, что не следует обсуждать достоинства погибших жены и сына с женщиной, с которой он намеревался в ближайшее время заняться любовью. Кроме того, он боялся, что Рэчел и тут не сможет удержаться, чтобы не дать воли своему языку.
Впрочем, он тут же одернул себя: для него было совершенно очевидно, что Рэчел может использовать любой повод для того, чтобы высмеять его, но только не этот. И все же что-то его останавливало.
Рэчел положила ладонь ему на грудь и с нежностью, которой он никогда раньше не слышал в ее голосе, снова заговорила, обдавая теплым дыханием его щеку:
— Все вокруг жалеют тебя и не говорят об этом, Боннер, но ты вполне можешь превратиться в зацикленного на своем горе, без конца жалеющего себя и совершенно невыносимого для окружающих человека. — Рэчел тихонько погладила его. — Дело вовсе не в том, что у тебя нет оснований себя жалеть. Они есть. Да и вообще в этом не усматривалось бы ничего страшного, если бы у тебя впереди не было стольких лет жизни…
У Гейба словно кровь в жилах закипела. Он почувствовал, как в душе разгорается какая-то страшная, неконтролируемая злоба. Должно быть, Рэчел ощутила, как напряглись под ее рукой его мускулы, и, чтобы успокоить его, положила голову ему на грудь. Прядь ее волос упала Гейбу на губы. Ноздри уловили свежий запах шампуня, в котором смешались ароматы солнца и дождя.
— Расскажи мне, как ты познакомился с Черри.
Снова ее имя. Гнев Гейба испарился, и ему опять отчаянно захотелось поговорить о своей жене, чтобы она вынырнула из глубин забвения, в которые ее погрузили те, кто избегал о ней даже упоминать.
— Это случилось во время воскресного школьного пикника.
Слова дались Гейбу не без труда. Он поморщился от того, что Рэчел локтем нечаянно надавила ему на живот, и машинально поднял руку, прикрывавшую глаза. Рэчел тем временем уютно устроилась у него на груди и, вместо того чтобы бросить на него сочувствующий взгляд, как делали все его друзья, знакомые и родственники, улыбнулась.
— Вы были еще совсем детьми? Подростками, да?
— Даже еще не подростками. Нам было по одиннадцать лет, и Черри только-только переехала жить в Солвейшн. — Гейб слегка приподнялся и передвинул локоть Рэчел. — Я носился как ненормальный, не глядя толком ни вокруг, ни под ноги, и в итоге нечаянно облил ее лимонадом.
— Держу пари, она этому не обрадовалась.
— Она выкинула такую штуку, что я просто обалдел.
Представляешь, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала: «Я знаю, тебе очень жаль, что так получилось». Вот так, ни больше ни меньше. «Я знаю, тебе очень жаль».
— Похоже, она не очень-то умела давать отпор, — засмеялась Рэчел.
— Это уж точно. — Гейб тоже рассмеялся в ответ, что его самого несказанно удивило. — И вообще, она всегда думала о людях только хорошо. Ты не представляешь себе, сколько раз у нее из-за этого возникали проблемы.