А я застыла, как изваяние, и страшная, беспощадная действительность стала реальностью, парализовав мою волю, отключив сознание, замораживая арктическим холодом все тело: — ОН УЕЗЖАЕТ!!! Все! Больше ничего не будет!!! Вообще ничего!!!
Сколько я так простояла, не знаю, но очнулась, когда Сергей окликнул меня из прихожей:
— Слава, иди сюда!
Как под гипнозом я развернулась и пошла к нему. Он ждал меня у дверей, уже надев куртку и ботинки, и возле его ног на полу стояли две небольшие дорожные сумки.
— Садись, — приказал он и, взяв меня за руку и усадив на пуфик, принялся надевать мне на ноги сапоги.
Затем поднял меня, снял с вешалки мой пуховик, надев и его на меня, застегнул, натянул мне на голову шапку, повязал шарф на шею.
— Нам пора, твое такси сейчас подъедет.
И полез во внутренний карман своей куртки, достал из него и протянул мне плотную, как тонкий кирпичик, пачку долларов, перетянутую обычной эластичной резинкой.
— Возьми, — распорядился он.
А я смотрела на эту плотненькую пачку в его руке, как на клубок гадюк, и чувствовала, что прямо сейчас у меня остановится сердце и взорвется мозг! Мне стало нестерпимо холодно в груди и больно-больно, словно уходила последняя капля жизни из тела, а в голове что-то колотило, как молотком. Я снова не замечала, что у меня текут слезы, и, оторвав свой взгляд от денег, посмотрела ему в глаза и засмеялась:
— Ты платишь мне, как проститутке? За четыре месяца, да? — И рассмеялась еще громче. — По-моему, ты переплатил! Ты правильно посчитал, сколько они там за час берут и сколько часов мы провели в постели?
Он резко шагнул ко мне и, схватив за плечи, сильно потряс, аж лицом побелел от злости.
— Что ты несешь! Тебе учиться еще четыре с половиной года и жить в общаге, у тебя мать надрывается, чтобы тебя содержать! Здесь двенадцать тысяч, если долларов по двести в месяц тратить, то, чтобы ни случилось с работой твоей мамы, ты сможешь хоть как-то продержаться и институт не бросить, хоть на еду деньги будут! Поняла?! Это все, что я могу сейчас для тебя сделать! К сожалению, только это! Понимаешь?!
— Не надо мне твоих денег! — заорала я и вырвалась из его рук. — Кроме тебя самого, мне ничего не надо: ни денег, ни благотворительности твоей! Убери их! Я их все равно выброшу! Я не хочу их видеть! Выкини их, если они тебе не нужны, а мне не надо!
— Хорошо! — устало согласился он и, рывком притянув меня к себе, сильно-сильно обнял и повторил: — Хорошо, я понял.
Мы постояли так: я, умирая, а он — начиная новую жизнь. Без меня. Он отстранил меня, заглянул мне в лицо и сказал:
— Иди, умойся, а то вся заплаканная, лицо замерзнет. — И, развернув, нежно подтолкнул в сторону ванной.
Я послушно выполнила указание. Я всегда его слушалась и делала все, что он говорил, он был мой гуру, мой король, мой герой, мой капитан, моя жизнь.
Теперь я останусь без своего героя и без самой жизни. Занавес.
Я не помнила, как мы выходили из дома, что он говорил или не говорил мне, не помнила, как он сажал меня в подъехавшее такси, как договаривался и расплачивался с таксистом, не помнила, как доехала до общаги и оказалась в своей комнате — ничего этого моя память не зафиксировала. Я только запомнила, как развернулась на заднем сиденье и все смотрела, как, глядя вослед увозившему меня такси, закуривал сигарету дрожавшими руками никогда не куривший мужчина всей моей жизни…
Единственное, чего мне хотелось, это заползти в какую-нибудь нору, чтоб никто меня не видел и не трогал, и там умереть! Я все пыталась расстегнуть куртку, но почему-то никак не удавалось это сделать, что-то мешало все время, и только тогда обратила внимание, что до сих пор держу в руке эту растреклятую сумку с вещами, которую сунул мне водитель такси, помогая выйти из машины. Я швырнула ее на пол и так поддала ногой, что она улетела в самый дальний угол под моей кроватью! И наконец стащила с себя куртку, бросив ее тоже на пол, села, стянула с ног сапоги и, завалившись в кровать, свернулась клубком, отвернулась к стене и завыла.
Я проплакала несколько часов, пока не закончились все слезы, благо девчонки где-то гуляли, в комнате я была одна, и никто не мешал моей агонии. Я вспоминала каждые выходные, которые мы провели вместе, каждый совместно прожитый день, ту радость и безудержное счастье, которые я всегда испытывала, находясь рядом с ним, — от отчаяния, что все это навсегда потеряно, от сильной душевной боли хотелось кричать.
Однажды мы приехали на дачу к его друзьям, на день рождения. Гостей собралось так много, что хозяева, смеясь, размещали всех на ночлег, кого куда удавалось пристроить, одного товарища даже на летней кухне уложили на полу, на матрасе. А нам с Сергеем досталось почти барское место — на застекленной летней веранде, на раздвижном полутора-спальном диване. Барское, потому что мы там были одни.
Середина октября. Пряно пахло осенней облетающей листвой, воздух был каким-то особо прозрачным и вкусным от этих горьковато-терпких ароматов увядания. Стояла звенящая ночная тишина, слегка нарушаемая едва слышными, доносящимися неизвестно откуда звуками ночного радио «Маяк», передающего одну за другой нежные, красивые композиции. Светила полная луна, и дробящие ее ветви деревьев и оставшиеся на них неопавшие листья делали ее фантастически огромной, и ветка какого-то дерева, росшего прямо у веранды, то и дело, от каждого дуновения легкого ветерка, просяще скреблась в окно.
Диван немилосердно скрипел, и мы, стараясь не издавать лишнего звука, осторожно и очень медленно занимались любовью, лежа на боку и прижимаясь друг к другу, и от этой вынужденной осторожности и медлительности все ощущения невероятно обострились, и я чувствовала такое непереносимое потрясение, что, казалось, у меня сейчас сердце остановится, не выдержав накала запредельных чувств…
А потом мы лежали, счастливо опустошенные, я прильнула спиной к Сергею, и он крепко обнимал меня, тесно прижимая к себе. И мы вдвоем зачарованно смотрели на эту огромную луну, которая светила прямо нам в лица через окно, слушали тихую, печальную мелодию, доносящуюся словно ниоткуда, не нарушающую звенящей первобытной тишины, и оба чувствовали нечто настолько высокое, непередаваемое, что старались медленнее и тише дышать.
И казалось, наши души переплелись, испытывая одинаковое чувство непереносимой высоты и красоты момента, и остро, щемяще переживали эти горчащие, палевые и непередаваемо сладкие мгновения. Словно мы попали в другой, нереальный мир, полный чуть печальной нежности и счастья, и чувствовали друг друга каждой клеточкой своих тел, и парили в этом сказочном пространстве… И он прошептал мне в ухо, обдав горячим дыханием, вызвавшим сладкую дрожь во всем моем теле:
— Как будто мы плывем в раю…
И вот эту октябрьскую ночь, эту огромную луну и это наше плавание по раю он отдал за Америку? И я захлебывалась рыданиями, оплакивая свой потерянный рай!
А потом на меня снизошло спасительное странное состояние полузабытья, в котором я балансировала на грани потери сознания, не реагируя ни на что вокруг.
Вернувшиеся соседки по комнате перепугались насмерть этого моего неприсутствия в жизни и все пытались растормошить меня, проверяли температуру, пробовали напоить, накормить, задавали кучу вопросов — я не отвечала, молчала, полностью отрешившись от всего. Так и пролежала до следующего утра.
Больше никогда я не плакала. Никогда! Наверное, весь запас слез, положенный мне в этой жизни, я выплакала за те мучительные, долгие часы.
А утром меня начало выворачивать! Меня рвало несколько часов подряд, и, так как я ничего не ела и не пила целые сутки, это было настолько изматывающе, что у меня и стонать от бессилия не получалось. Девчонки давали мне воду, но, едва попав в желудок, она тут же выходила обратно. И мне казалось, что таким образом мое тело хочет избавиться от всех моих чувств и переживаний: от любви, от предательства — от любого воспоминания о бросившем меня мужчине.
Не зная, что еще предпринять, подруги вызвали «Скорую помощь». Приехавший врач долго меня осматривал, мерил давление, температуру, проверял пульс, задавал какие-то вопросы, на которые я не отвечала, и в конце вынес вердикт:
— Сильный стресс. Давление понижено, небольшое обезвоживание, потеря сил.
И распорядился, чтобы подружки на следующий день отвезли меня в поликлинику для сдачи анализов, что они и сделали, скинувшись на такси. Водили меня по кабинетам, заставляли совершать какие-то действия, а я продолжала быть безвольной, безучастной, слепо, как кукла, всему подчиняясь.
На следующий день сознание ко мне вернулось, и я, хоть и чувствовала себя разбитой старухой, все-таки встала с кровати, шатаясь, на дрожащих ногах сама дошкандыбала до туалета, и даже кое-как умылась, и что-то поела. Поживем еще!
Врач, на прием к которой я пришла еще через день, просмотрев мои анализы и кардиограмму, спросила:
— У вас что, горе случилось?
— Да, — подтвердила я ее предположение.
— Деточка, так нельзя, — мягко увещевала она. — Так и до беды себя довести недолго, а вам еще предстоит решить нелегкий вопрос.
— Какой? — без интереса спросила я.
— Как какой? — очень удивилась врач и разъяснила весьма подробно: — Вам семнадцать, вы живете в общежитии, студентка, не москвичка, и время сейчас страшное и тяжелое, а вы беременны. Вам надо решить: оставлять беременность или делать аборт.
— Я что?.. — не поняла я проблемы.
— Вы не знали? — пуще прежнего удивилась она. — Вы беременны. Когда у вас были последние месячные?
— Я не помню, — потрясенно призналась я и переспросила: — А это точно?
— К сожалению, да. Точно.
Врач еще долго что-то говорила, прописывала мне какие-то укрепляющие препараты и советовала немедленно рассказать все родителям и решать, что делать с беременностью.
В полной прострации я добралась до общаги, уселась за стол и тупо уставилась в окно, слушая, как в голове бьется одна и та же мысль, как в заевшей пластинке: «Я беременна, и с этим что-то надо делать».
И вдруг — через мое отупение, через затуманенные горем беспросветным мозги — ярко и четко пробилась одна мысль, за которую я ухватилась, как за якорь:
«Надо учиться! Надо очень хорошо учиться и ни о чем другом не думать!!!»
Наверное, от всех потрясений, свалившихся на меня, я пребывала на некой грани ненормальности и, как больной шизофреник, уцепилась за доминантную доктрину, отказываясь воспринимать пугающие факты и реальные обстоятельства жизни, с которыми необходимо что-то решать, чтобы знать, как действовать дальше.
«Надо учиться! Надо очень, очень хорошо учиться!!!» И все!
И я сдвинулась на этой мысли и уже на следующее утро встала до будильника, даже сделала какую-то зарядочку, плотно позавтракала, накормив и девчонок и напугав их не меньше прежнего, когда заговорила утром бодреньким, веселым голосом, посмеиваясь и чересчур явно радуясь жизни. Но они промолчали, резонно решив, что посмотрят на дальнейшее развитие событий, посчитав, что в дурку сдать меня всегда успеют.
А дальше продолжался все тот же шизоидный оптимизм, в котором я пробыла еще недели три. Я училась, как ненормальная, каковой на тот момент и была, засиживалась в библиотеке, изучала дополнительную литературу, строчила рефераты и доклады, записалась на несколько дополнительных программ сверх основных занятий. И постоянно находилась в приподнятом, возбужденном состоянии: улыбалась, смеялась не к месту, активно жестикулировала — едва не прыгала от лихорадочного переизбытка преувеличенно-радостных чувств и эмоций. И ни разу за все это время не вспомнила о своей беременности!
Даже тени ни одной захудавшей мыслишки на эту тему не возникло. Видимо, ждала, что рассосется как-то само собой. Коматоз какой-то!
Но однажды утром, совсем рано, еще и шести часов не было, я проснулась от того, что меня страшно мутит, и помчалась в туалет, и там, когда стояла над унитазом, в мою несчастную головушку вернулось в полном объеме покинувшее меня сознание.
— Господи, что со мной было?.. — поразилась я до глубины души своему затянувшемуся приступу умопомрачения. — Я что, с ума схожу?!
И я так перепугалась! Так сильно, что решила немедленно ехать к маме! Прямо сейчас! Вот прямо отсюда, из туалета, и прямиком домой, к маме! Ну а куда еще может кинуться ребенок спасаться от всех своих невзгод и у кого еще искать утешения?!
Я бегом вернулась в комнату и стала суетливо собираться, подгоняемая желанием прямо сию минуту, сейчас же оказаться рядом с мамочкой! Торопливо, не разбирая, выхватывала из шкафа какое-то шмотье и кидала на кровать, не особо вникая, что и зачем беру, и тормознула лишь тогда, когда, достав с антресоли свою старенькую сумку, вспомнила, глядя на нее, что она совсем порвалась и в ней безнадежно и окончательно сломалась молния.
— Вер, — потрясла я за плечо спящую мирно и сладко подругу, — можно мне взять твою дорожную сумку?
— Зачем? — не открывая глаз, окончательно не просыпаясь, спросила она.
— Мне надо срочно уехать домой. К маме. А моя совсем порвалась.
— Так возьми свою другую, — пробормотала Вера, переворачиваясь на другой бок.
— Какую другую? — не поняла я.
— Ту, что у тебя под кроватью лежит, — снова отключаясь, еле ворочая языком, пояснила она. — Мы сколько раз просили, убери ты ее оттуда, а то, когда полы моем, мешает… — и она снова заснула.
Да, просили, было такое. Только я пропускала мимо ушей все эти просьбы, я даже видеть не хотела ту сумку, дотронуться боялась, словно она была заразной какой-то.
Может, и была. Заразная самыми страшными моими воспоминаниями.
Встав на колени, я дотянулась до сумки и извлекла ее из-под кровати, и смотрела на нее несколько минут, боясь открывать. Там были вещи из моей прошлой счастливой жизни, которой у меня никогда больше не будет. Очень хотелось плакать, но я не могла. И, обреченно вздохнув, открыла замок сумки. Все мои немудреные вещички были аккуратно сложены по пакетам, а сверху лежала та самая пачка долларов…
Первым моим побуждением было выкинуть их немедленно! Выбросить из комнаты, из своей жизни эту грязь! И я, подтянув стул к окну, принялась дергать за ручку форточку, пытаясь ее открыть. Но мы с девчонками во время сильных морозов так добротно заклеили окно и даже форточку, что моих слабых силенок не хватало сейчас ее отворить.
— Что ты там шумишь! — возмутилась Надька. — Дай поспать!
С досадой я соскочила со стула и швырнула деньги в мусорную корзину, стоявшую возле кухонного столика, и уселась на кровать, чувствуя, как меня мелко поколачивает. Посидела, понемногу успокаиваясь, медленно повернула голову и уставилась на эту пачку в корзине.
Кому будет лучше, если я эти бабки выкину? И кому и что я этим докажу?
Берестов никогда не узнает, выбросила я их или оставила себе, да ему это и безразлично теперь. Намного лучше и веселее, предположительно, станет лишь тому, кто найдет эти доллары в сугробе под окном или в мусорном ящике.
«Я беременна, — сказала я себе, — и мне очень и очень скоро нужны будут деньги. Мне и моему ребенку!»
И я решительно встала, достала пачку из корзины и положила назад в сумку, и уже без всякой торопливости и суетливого нетерпения собрала остальные вещи, уложив их в сумку поверх тех, что находились там, — молчаливых свидетелей моего навсегда ушедшего счастья, так и не решившись извлечь их оттуда. Дома разберусь!
Я уехала первым же ближайшим поездом и всю дорогу тряслась от страха, что меня обворуют, и спала, положив под голову сумку вместо подушки, и в туалет боялась ходить. Я так торопилась уехать, что даже не позвонила и не предупредила маму о том, что еду, и всю дорогу повторяла про себя как заклинание: «Только бы она была дома!»
Мама была дома и перепугалась ужасно, когда открыла дверь и обнаружила там меня, и, схватившись за сердце, чуть не закричала на весь дом: