Машка подобрала свой топик и торопливо натянула.
Дмитрий Федорович перекатился, сел, опершись спиной о край дивана, согнул одну ногу и пристроил на ее колено вытянутую руку.
А Машку всю трясло крупной бесконтрольной дрожью. Она смотрела на него потрясенно, находясь все еще там – в его бушующем, темном, непонятном состоянии.
«Давай беги!!!» – подумал Дима, обессиленный пережитой зловонной гадостью, чуть не сожравшей его, и осознанием собственного скотства. И того, что Машки для него больше не будет! Он только что сам все уничтожил!
Она развернулась и…
«Уходишь? Давай, Машка, беги! Уноси ноги!» – прощался он с ней.
…и вышла через дверь на террасу, прошла через всю площадку до самой балюстрады, уперлась ладонями в перила, расставив руки в стороны, и низко опустила голову.
У Осипа мелькнула надежда – раз не ушла сразу, может?.. И улетучилась пугливым мотыльком – отдышится, соберется, выскажет свое презрение, тогда и уйдет!
«Что это было?! – ужасалась Машка случившемуся и пониманию того, что еще могло случиться. – Нет! Это был не Дмитрий Победный! Это иное существо, принявшее облик Дмитрия Федоровича Победного!»
И такое это было бесповоротное, конечное горе! Горше которого ничего не могло быть! Ей казалось, что из нее стремительным потоком вытекает жизнь – что-то треснуло в Машке, разбилось, и через разлом хлынула, утекая в никуда, жизнь – не остановить, не залатать!
«Господи, да что же это такое?! Да не мог он так измениться!!! Кто угодно, но только не Дима! Никакие богатства, достижения, власть, обстоятельства, оплеванная, преданная любовь, если таковая у него случилась в жизни, не могли так его изменить, превратив в денежно зависимую сволочь!!!»
Она точно знала! Она только не знала, как теперь с этим жить и что делать, как понять, что с ним и с ними сейчас произошло!
И совсем уж непонятно, почему она, Мария Владимировна Ковальская, профессор, человек с мировым именем и заслугами, не убежала, как только вскочила с дивана?!
Почему она не ушла – ведь всем своим видом, настроением он подчеркнул, что отпускает ее, путь свободен, и она может бежать со всех ног так далеко, как только сможет, хоть в Китай или в Японию, куда ее настойчиво приглашают работать!
«Почему ты не уходишь, Маша, а стоишь тут?»
Потому что во всем этом было что-то не так… и душа хранила чувствование и ощущение того мига, когда она поняла, что Дима рвет себе сердце!
Обижая ее, рвет в клочья свое сердце!!!
Машка тряхнула головой и удивилась – ну, надо же! Вечер, а ей казалось, ночь глубокая – жизнь прошла, и наступила глубокая ночь! Наверное, уже навсегда.
И вдруг…
Словно ангел коснулся ее головы, открыв разум пониманию, подарив озарение, прогнавшее черную дыру внутри, заделав, не оставляя шва, трещину, вернув жизнь назад, – на Машку снизошло озарение!
«Он меня узнал!!! Он узнал меня сразу, и его задела ужасно и обидела моя холодная отстраненность и подчеркнутое неузнавание!!! Еще как обидела! Как меня, причиняя боль! И еще! Он ревнует меня к прошлому без него и к Юрику! Именно потому, что Юрик такое ничтожество липкое! Да как же я сразу-то не поняла?!»
И ее, как святой водой, омыло осознанием истины и того, что Дима никогда, ни при каких обстоятельствах не сделал бы ей плохого!
Он смотрел на нее из комнаты, через террасу, на ее узкую спину, сидя в той же позе на полу, смотрел зло – ушла бы скорее! Он и так все понял про себя, про нее, про то, что ему теперь жить всю оставшуюся жизнь с тем, что он тут наворотил, потеряв Машку!
Уходи! Скорее! Ну!!!
Дмитрий уже жил в том будущем, где ее нет, а осталось только холодное презрение не узнавшей его Машки. И он смотрел ей в спину тяжелым взглядом и торопил: «Беги! Ну! Что ты жилы из меня тянешь?!»
Она повернулась и пошла к нему. Услышала, наверное.
Притормозила у стола, за которым так и не состоялся их «дачный» обед, взяла со стола бутылку, вошла в комнату, сделала пару шагов влево к большому окну, оперлась спиной о высокий подоконник и, не сводя взгляда с Победного, отпила прямо из бутылки.
– Слушай, а ты знаешь, где здесь кухня? – махнула она куда-то неопределенно бутылкой, зажатой за горлышко в руке.
Он смотрел непонятно, тяжелым взглядом, не двигаясь и не меняя позы – одна нога вытянута, вторая согнута, вытянутая рука на колене. Молчал, рассматривал Машку.
– Пироги печь собралась? – спросил неприязненно после продолжительной паузы.
Машка призадумалась над предложением, хлебнула еще разок по-простецки, «по-нашему» из бутылки и отказалась от лишней кулинарной масштабности:
– Нет, пироги – это как-то слишком. Есть хочется. Давай сделаем набег по-тихому. Бутербродов сварганим.
Победный ничего не понял! Что это с ней? Что за спокойный тон, ей что, мало?! Или безразлично, что здесь сейчас было?! Или…
Ладно. Посмотрим.
– Ну, идем, сварганим, – согласился устало.
«Ах ты ж умница, Машенька! – боялся радоваться Осип. – Ну, прости ты его, козла! Может, что и сложится? Может, еще, а?»
Присутствуя неслышной тенью, он пришел раньше их на кухню, разогнав всех, чтобы не мешали.
А вдруг она что-то изменит?
Машка распахнула холодильник, разглядывая содержимое.
– Ты любишь бутерброды? Такие большие, сложные, со всякой всячиной?
Сопроводив гостью в кухню, Дмитрий широким разрешающим жестом предоставил ей инициативу и, скрестив руки на груди, присел на край столешницы и настороженно ждал, что же будет дальше.
– Со всячиной не люблю, – сообщил он.
– Ну, хорошо! – согласилась Маша, доставая подходящие ее кулинарным замыслам продукты. – Пусть будет с конкретиной. А где хлеб?
– Не знаю, – пожал он вяло плечами, – ищи.
Пооткрывав ящики, она нашла нарезанный квадратный хлеб для американских сандвичей.
– Подойдет! – бодро резюмировала, осмотрев находку. – Только будут не сандвичи, а бутеры!
И засунула два куска в тостер. Быстренько нарезала помидоры кружочками, буженину добрыми кусками, достала из холодильника майонез, листья салата, какой-то сыр и, за пару минут соорудив два красавца бутерброда, положила их на тарелки и одну сунула Дмитрию в руки.
И уселась на длинный рабочий стол, как раз напротив Дмитрия Федоровича.
Переплетя ступни в лодыжках, болтая ногами, как девчонка, Мария Владимировна взяла в одну руку бутерброд, в другую за горлышко принесенную с собой бутылку, порассматривала (не без гордости) свой кулинарный шедевр, откусила порядочный кусок и зажмурилась от удовольствия.
– М-м-м!
Он смотрел, не понимая, и начинал понемногу заводиться – что за игры? Дамочка захотела продолжения? К чему весь этот театр?
«Машка, тебе чего еще надо? Не хватило впечатлений?»
Прожевав, она открыла глаза, сделала глоток из бутылки и почти весело поинтересовалась:
– Дим, а как Федор Федорович и Лидия Андреевна? Здоровы?
Опля! Фуэте, переворот, а может, и сальто с удачным мортале и приземлением!
Победный оторопел от неожиданности и, медленно поставив тарелку с так и не тронутым бутербродом на стол, недоверчиво спросил:
– Ты меня узнала?
– Ну, конечно, узнала! – с девчоночьим энтузиазмом разъяснила незадачливому кавалеру Маша. – Сразу. Еще на пляже! Как я могла тебя не узнать, Дима? Я же была влюблена в тебя не знаю до чего – до одури!
Действительно, как она могла его не узнать! И жизнь попросилась назад к Дмитрию Федоровичу, и сердце застучало, кровь побежала по своим дорожкам, размораживаясь.
А он и не чувствовал до этого момента, что заледенел.
– И страдала ужасно! – Она еще раз откусила, жевала, говорила, размахивая бутербродом и бутылкой в руках, помогая жестами рассказу. – И дневничок завела, в который записывала события из жизни, связанные только с тобой! Что-то вроде: «Сегодня Дима поздоровался со мной и улыбнулся аж два раза! Ура!!!» Или: «Он самый лучший, самый-пресамый красивый!! Мы вместе ходили в магазин за молоком и хлебом!» И, само собой разумеется, целый рассказ о совместном посещении пляжа, прыжка с камня и последующей прогулке по городу! Я его полночи писала под одеялом с фонариком, чтобы бабушка не застукала. Сплошные восклицательные знаки и преувеличенная степень! А ты был такой…
– Какой?
Его отпустило, но еще не до конца, хотя жить как-то он уже мог.
Машка их спасла. Его спасла. И он спросил, улыбаясь, – ведь действительно интересно, каким она его тогда видела!
– Ну, такой… – Она развела в стороны руки с бутербродом и бутылкой, подвигала плечами и головой, подбирая определение и подчеркивая превосходную степень, которую невозможно выразить словами.
Она была живая, настоящая, без обмана – его Машка!
– …взрослый, кра-а-асивый, «бывалый» мужчина, в общем!
– И почему сразу не призналась, что узнала? – пожурил Дмитрий Федорович.
Маша положила бутерброд на тарелку, сделала глоток из бутылки и протянула ее Диме:
– Будешь?
Он оттолкнулся от столешницы, сделал два шага, подойдя к ней, взял бутылку и выпил, не глоток – хорошо так выпил, запрокинув назад голову, – ему надо было!
– Так почему? – настаивал он.
– И как ты себе это представляешь? Ты вон какой стал… Олигарх?
– Нет, не олигарх.
– Не знаю, не знаю, но похож сильно на этого самого! Который владелец «заводов, машин, пароходов» и нефтяных морей к ним?
– Пароходов, машин, производства, еще кое-чего, а завод в проекте.
– Ну, во-о-от! – кивнула она. – От тебя властью, деньжищами, недоступностью в радиусе нескольких километров холодит, к тому же меня ты категорически не узнал! И тут такая Маша из прошлого как выпрыгнет: «Здравствуй, Дима!» – и скок на шею обниматься! Мы ваши родственники из Задрипинска! – дурным голосом завела Машка. – Та тети-Клавиной сестры племянныки, че не помните, чой ль? Та вы ж до нас приезжали у детстви вашем? Ой, как вы тут богато живете… а уж мы это богатство как любым, та поважаем, ай-яй-яй как! А это шо у вас? Телевизо-о-ор! Такой здоровэнный! Та не, вы не беспокойтыся, мы ось туточки у энтой комнате и расположимся!
– Машка, ну что за ерунда! – засмеялся Дмитрий.
Рассмеяться легко и свободно он не мог – никуда уже не денется то, что он натворил там, на диване. Это сидит занозой, вынесенным самому себе приговором в памяти, в сердце, устраиваясь навсегда и перекрывая возможность легкой, открытой искренности между ними.
Машка почувствовала, прочитала в его прищуренных золотистых глазах постановление суда самому себе с последующей отсидкой в местах заключения.
Нет! Так не будет! Она не допустит, чтобы так было!
И Маша ринулась спасать их обоих единственным возможным способом – вытащить все наружу, объясниться, проговорить и избавиться от этой занозы навсегда!
– Ну, ты же не стал радостно обниматься: «Машка, привет!» – чтобы я всякую ерунду себе не думала.
– Да я бы пообнимался с радостью, но ты вполне прямолинейно показала, что знать меня не знаешь и знать не желаешь, – напомнил Дмитрий.
– Ты поэтому так разозлился и решил меня наказать? – осторожно начала спасательную операцию Машка.
– Наказать?! – рванули из него наружу самообвинение и остатки зловонной черной жижи. – Да я тебя чуть не изнасиловал!!! – проорал он приговор себе.
– Да что за чушь, Дима!!! – заорала в ответ Машка, отметая все дурацкие приговоры суда. – Если бы ты действительно хотел меня изнасиловать, то тебя никто и ничто не остановило бы! И ты никогда в жизни не сделал бы этого, и сам прекрасно это знаешь! Тебе захотелось меня отшлепать! Как тогда, когда я сиганула с камня, а ты на меня орал! Сначала спас, подхватив в последний момент, а потом орал! А тут выяснилось, что и спасти не успел, и наорать не мог! Вот ты и разозлился! И на то, что я тебя не узнала! А еще больше разозлился, когда Юрика увидел! На меня и на себя за то, что тебя не оказалось рядом, когда на меня горе свалилось, и что спасти не смог, когда я этого урода в свою жизнь пустила!
Он смотрел на нее в упор, чувствуя, как освобождается, очищается от всей мути душа, поражаясь, как она все точно поняла, почувствовала все то, что он сам не смог понять и не осмыслил до конца, позволив черноте руководить его разумом.
И шагнул к ней, пылающей эмоциями, праведным гневом, еще не все сказавшей…
Прижал к себе рывком, ухватив в кулак гриву ее волос.
И поцеловал. Сильно. По-настоящему. До дна!
Этого поцелуя Мария Владимировна Ковальская, тридцатичетырехлетняя профессорша, ждала всю свою жизнь! Вот всю свою жизнь!
Этого! Настоящего! Поцелуя Дмитрия Победного!
Она обвила, переплетая, его руками-ногами, а он подхватил, поднял ее со стола, перехватил руки, уложив в свою широкую ладонь ее затылок, и целовал!
Первый раз в своей мужской жизни так целовал женщину: всем нутром, сердцем, кровью – честно, открыто, до конца!
И только тогда, когда не осталось сил, и нечем стало дышать, и барабанило сердце, требуя идти вперед, – оторвался!
Машка запрокинула голову назад в его ладони, закрыв глаза, а он разглядывал ее лицо, тяжело дышал, сердце ухало призывным набатом. Она открыла ослепшие от чувств ошарашенные глаза, посмотрела в его золотистый прищур и прошептала:
– Если бы ты так поцеловал меня в мои шестнадцать лет, я бы убила твою Марину, но не дала бы тебе на ней жениться! – чуть не плача над осознанием далекой потери.
– Если бы я тебя поцеловал тогда, – погружаясь в близкое серебряное море, ответил он громко, не шепотом, – я бы не женился даже под конвоем! Поэтому и не поцеловал!
– Дима! Дима! – Она смотрела на него потусторонними, наполняющимися слезами непереносимой радости глазами.
Он притянул ее голову медленно, не отрывая взгляда от топленого серебра в росе и снова поцеловал!
Осип Игнатьевич, начальник службы безопасности господина Победного, с засекреченными до конца его жизни и на многие годы после его кончины фактами биографии, знаний, навыков, профессионализма, участия и умений, подробности о которых знали всего два-три человека в этой стране, да и во всем мире, победно потряс над головой руками, сжав кулаки. И, удаляясь от кухни, запел, не произнося ни одного звука – губами, мимикой лица, крутя головой в такт песне:
– «I love you, baby! Парапа – па-па-па! I love you, baby, парапа – па-па-па!»
И подтанцовывая, выделывал коленца телом, руками, ногами…
«I love you, baby, парапа – па-па-па!» – крутил бедрами Осип Игнатьевич, весь отдавшись музыке и танцу, празднуя Машкину победу! И Димину победу тоже!
Он остановился, поправил сдвинувшуюся во время танца кобуру под мышкой и деловой, стремительной походкой пошел выполнять непосредственные обязанности – охранять покой Дмитрия Победного: надо отогнать всех подальше из дома, чтобы не мешали ребяткам!
Не останавливая движения, на ходу он подпрыгнул, выкинув обе ноги вбок танцевальным движением, щелкнул каблуками и продолжил движение как ни в чем не бывало.
А Диме с Машей помешать могло, пожалуй, только обрушение дома, да и то большой вопрос!
Они ничего не видели и не слышали вокруг, кроме друг друга, и неслись навстречу!
Потому что невозможно – ну, невозможно же! – быть порознь хоть на полмиллиметра, и скорее, скорее прорасти, перемешаться дыханием, телами, кровью, кожей, жизнью!..
В нем клокотало раскалившейся лавой, рычало утробно желание, разрывая все преграды в клочья, рвалось к ней, стремилось добраться до сердца, разума, затопить собою!
Только с ней! Только с его Машкой! Вот так!!!
Они ничего не соображали, стаскивая одежду друг с друга, постанывая от нетерпения – прижать тело к телу, кожу к коже, поделиться одной температурой на двоих, вдохнуть, втянуть в себя отравляющий навсегда запах – его, ее! И не до поиска каких бы то ни было удобных, изысканных и правильных горизонталей сейчас! Да и не могло это иметь значения! И не до слов пустых – они говорили, кричали по-другому и слышали сейчас по-другому!
Утробно, горлом зарычав, Победный вошел в нее и остановился! Одним разумом, чувствованием, миром они переступили черту, неотрывно глядя друг другу в глаза и осознав, что наконец-то – господи боже, наконец-то! – соединились в реальности давно соединенные их миры, слившись в одно целое.