— Ай-ай, сэр! — с торопливой готовностью откликнулся Нортон. Склонился к стоявшему у одной из коек чемодану. — Капитан после аварии все время держал карты и судовой журнал при себе, в водонепроницаемом пакете, но, возможно, положил их сюда… Одну минуту, сэр.
Он распахнул незапертый, туго набитый чемодан, запустил в него руку, тщательно перебирал его содержимое. Распрямился с еще более озабоченным лицом:
— Здесь нет этого пакета…
Он волновался все больше. Его тощая шея порозовела, пальцы дрожали, когда он закрывал чемодан.
— Может быть, по ошибке…
Не договорил, распахнул второй чемодан, выбрасывал из него рубашки, носки, несколько книг в цветных лакированных обложках.
— Нет, в моем чемодане документов нет тоже…
Нортон покосился на мертвого Элиота:
— В карманах он их спрятать не мог: слишком большой пакет.
— Да, — сказал сдержанно Людов. — Насколько я понимаю, карты и судовой журнал не скроешь незаметно в одежде.
Он шагнул к неплотно прикрытой чугунной дверце, черневшей на фоне выбеленного зеркала печи. Открыл дверцу, заглянул в печь.
Там серебрилась высокая горка пепла, виднелись остатки бумаги. Людов осторожно разгреб пепел, выпрямился, держа в руке уголок обгорелого картона.
— Не это ли остатки судового журнала, мистер Нортон?
Американец вглядывался в обугленный картон.
— Да, вы правы, это обрывок судового журнала. — Он нагнулся, смотрел в глубь печи. — А вон там я вижу край карты! — Нортон негодующе распрямился. — Да простит его бог и за это: он сжег корабельные документы!
— Зачем? — резко спросил Людов. Американец развел руками. Недоумение, презрительное сожаление были на его аскетическом лице.
— Но вы, мистер Нортон, помните, разумеется, координаты места гибели «Бьюти оф Чикаго»? — спросил Людов.
— К счастью, помню. Мне сообщил их капитан еще на мостике «Бьюти». — Нортон с расстановкой произнес градусы и минуты широты и долготы,
— Это точно? Вы видели их в судовом журнале? — спросил Людов, записывая координаты.
— Я помню их хорошо и, надеюсь, они точны, — сказал американец. — Дело в том, что в момент аварии капитан был на мостике один. Мы провели трудный день в ожидании атак подводных лодок. Мистер Элиот разрешил мне спуститься в каюту отдохнуть. Я даже надел пижаму, она на мне до сих пор.
Застенчиво улыбнувшись, Нортон вытянул из-под меха комбинезона пестрый обшлаг пижамы.
— Я взбежал на мостик после аварии. Капитан уже свернул и спрятал корабельные документы, но на мой вопрос назвал координаты. Судя по этим координатам, судно отклонилось от заданного курса.
— Это было еще до того, как вы ушли отдыхать? — спросил Людов.
— Нет, пока я был на мостике, судно шло заданным курсом.
— Ваше мнение, почему капитан Элиот повел транспорт другим направлением?
Нортон пожал плечами:
— Трудно сказать. Может быть, он боялся подводных лодок. Мистер Элиот был не таким человеком, чтобы посвящать в свои планы других.
Нортон погрузился в мрачное молчание.
— Ну что ж, — сказал Людов. — Благодарю вас, мистер Нортон. Сейчас буду радировать командующему об этом прискорбном деле. Пока вопросов к вам больше нет.
Нортон поклонился, вышел из комнаты.
— Едва ли прокурор доберется сюда сейчас, — сказал Людов, словно думая вслух. Сквозь закрытые окна был слышен крепнущий грохот прибоя. — Лейтенант, поставьте у двери часового. Чтобы не прикасались здесь ни к чему.
Он замолчал, медленно протирая очки.
— Между прочим, вам не кажутся странными некоторые обстоятельства этого дела? Зачем покойному было сжигать корабельные документы?
— В пьяном виде, возможно, — сказал Молотков, косясь на мертвеца.
— Корабельные документы для капитана корабля, насколько я знаю из литературы, — самая большая ценность, — задумчиво сказал Людов. — Едва ли он решился бы уничтожить их без особых причин…
Он нагнулся, всматриваясь в раскрытую Библию.
— Кроме того, эта вырванная страница, куда она девалась?
— На столе, ножом приколота, разве забыли! — сказал Молотков.
— Ножом приколота другая страница, — повел на него очками Людов.
Снова пригнулся, заглянул в Библию, не беря ее в руки.
— Библия раскрыта на «Книге судей», а проколото ножом, как видно по тексту, одно из пророчеств Исайи.
— Точно! — с изумлением сказал Молотков. — Вижу нумерацию. Совсем не та страничка, что на столе. Может быть, сжег ее тоже… — А вы, товарищ политрук, оказывается, знаток Библии? — не мог не разъяснить лейтенант главной причины своего удивления.
— Чтобы сражаться с врагом, нужно знать его оружие, — откликнулся Людов. — А когда споришь с церковниками, как приходилось мне спорить не раз на диспутах в довоенные дни, не обойдешься без этого сборника древних легенд.
Валентин Георгиевич шагнул задумчиво от стола.
— Характерно также, что воткнутый в стол нож обращен лезвием к двери…
— Ну и что же? — спросил недоуменно лейтенант.
— Кстати, вы уверены, что на столе ключ именно от этой двери, а не какой-нибудь другой, просто похожий? — Не отвечая на вопрос, взглянул на него Людов.
— Какой-нибудь другой? — Лейтенант решил не выказывать больше удивления. — Это легко уточнить! На ключе от этой двери две зарубочки были, сам я сделал, чтобы не путать с другими. — Всмотрелся, не прикасаясь к ключу на столе. — Вот они, товарищ политрук, убедитесь. И никакой другой ключ, я уже вам докладывал, к данному замку не подходит.
— Однако с какой целью, — продолжал размышлять вслух Людов, — покойный не только запер дверь на два оборота, но и счел нужным вынуть ключ из замка, положить на стол, рядом с собой?.. Кстати, не подскажете, когда у вас начался снегопад?
— С вечера метет, — откликнулся лейтенант. — Смотрел на приезжего офицера, тщетно стараясь уяснить себе ход его мыслей.
Он стал бы недоумевать еще больше, если бы услышал задание, данное немного спустя сержанту Кувардину очкастым политруком.
Глава седьмая
УТРО В КИТОВОМ
— Товарищ сержант, — приказал Людов, вызвав Кувардина из кубрика наружу. — Видите, как вытоптан снег между домами — образовалась сплошная дорога. Пройдите по ней, всмотритесь, нет ли одиночных следов, уводящих куда-либо вбок.
— Слушаюсь, — сказал Кувардин.
— Смотрите зорче: след, вероятно, проложен еще ночью — занесен снегом. Поэтому поручаю это вам с вашим зрением следопыта. А если обнаружите след, пройдите по нему до конца и там хорошенько пошарьте.
— Слушаюсь, — сказал Кувардин. Поднял на командира бледно-голубые, будто выцветшие глаза. — А что ожидаете там найти, товарищ политрук?
— Я надеюсь, найдете там свернутую длинную бечевку, — сказал Людов. — И, может быть, еще что-нибудь…
Он ждал, всматриваясь сквозь выпуклые стекла в холмистые, снежные просторы.
— Есть след, товарищ политрук, — сказал, возвратившись, Кувардин. — И нашел я под снегом…
Сержант выставил из-под рукава ватника еще влажный от снега, покрасневший кулак. Он разжал пальцы. На мозолистой, квадратной ладони лежал скомканный моток тонкой бечевки. «Скорее, не бечевка, а нитка», — подумал Людов.
— Спасибо, — сказал Людов, осторожно принял моток. — Видите ли, Матвей Григорьевич, в чем дело. Капитан транспорта найден нами мертвым в запертой комнате, с револьвером в руке. По некоторым данным, я склонен думать, что эта нитка имеет отношение к его смерти… Капитан был вчера очень чем-то расстроен? Не слишком любезен со своими спутниками?
— Какое там любезен! С помощником обращался еще ничего, в норме, а на негра кричал почем зря, — сказал Кувардин. — Да и со Свенсоном вышел у него на боте детский крик. Они, оказывается, раньше встречались.
— Да? — сказал Людов. Его иссеченное морщинами лицо оставалось бесстрастным.
— Когда подобрали мы в море американцев, дали им, конечно, обсушиться, поесть, выпить по маленькой, — рассказывал сержант. — Товарищ Свенсон, как положено, у руля стоял в это время. Потом старшина Агеев его подсменил. Спустился Свенсон в свой закуток, где американцы сидели, и, слышу, что-то сказал капитану. А тот в ответ как зарычит на него и пошел честить почем зря. О чем шел разговор, я так и не понял.
— Ясно, — сказал Людов. — Агеев этого разговора не слышал?
— Нет, за рулем стоял в то время.
— Понятно. Не знаете, где сейчас Свенсон?
— А где ему быть? Как всегда, возится на своем боте… Разрешите быть свободным?
— Свободны, Матвей Григорьевич.
Командир разведчиков зашагал по тропке, сбегающей к причалу.
Солнце, уже поднявшись над овальными отрогами сопок, бросало на палубу бота теплый, ослепительный свет.
Корма была в белых соляных накрапах, кое-где вспыхивали искорки рыбьей чешуи, присохшей к бортам. А возле рубки палуба была безукоризненно чистой — мокрые доски тускнели, высыхая под солнцем.
— Год морген[3], херре Свенсон! — сказал Людов, ступив на скользкие доски причала.
— Год морген, — отозвался Свенсон с палубы бота. Из-под клеенчатых полей зюйдвестки глядели маленькие, воспаленные глаза.
— Иег форстиррер мааске?[4] — спросил Валентин Георгиевич, остановившись у борта.
— Аддлес икке[5], — ответил Свенсон, стал с привычной легкостью орудовать на палубе шваброй.
— Херре Свенсон, — продолжал по-норвежски Людов, медленно подбирая слова. — Вы были знакомы в прошлом с капитаном «Бьюти оф Чикаго»?
— О, да! — сказал норвежец. — Я знаком с капитаном Элиотом. Капитан не узнал меня, но потом вспомнил.
— Не расскажете, почему у вас вчера была ссора?
— Вчера у нас не было ссоры, командир.
— Но капитан кричал на вас, когда вы с ним заговорили на боте.
— Да, он кричал. — Норвежец прислонил швабру к борту, поднял с палубы толстый парусиновый шланг. — Может быть, кричал потому, что ему стало стыдно воспоминаний. Может, потому, что не хотел отдавать долг.
— Какой долг, херре Свенсон?
— Сто двадцать долларов, мой матросский заработок.
— Вы плавали у него матросом?
— Я плавал матросом на его судне. Он меня не узнал, это было давно, в довоенные дни.
— На «Бьюти оф Чикаго»?
— Нет, капитан командовал грузовозом «Райзинг Сан». Мы пришли в Чили из Бергена. В порту Вальпараисо меня выбросили на берег.
— И вы вчера напомнили ему о деньгах?
— Нет, не о деньгах. Он был голодный, замерзший. Я просто спросил, когда отошел от штурвала: «Помните меня, капитан?» Он не помнил. Я сказал: «Вспомните Свенсона и Вальпараисо». Он всмотрелся в меня, стал ругаться, кричать. Но я получу с него мои деньги.
— Херре Свенсон, капитан Элиот умер сегодня ночью, — сказал Людов.
— Э, он умер? — меланхолически откликнулся норвежец. — Тогда не буду говорить о нем дурно.
Он включил шланг, пенистой звонкой струей стал смывать с кормы соляные пятна и чешую. Потом устремил на Людова вопросительный взгляд.
— Командир, хотите знать, почему капитан выбросил меня в Чили на берег? В порту он арауканца обидел.
— Арауканца? — переспросил Людов.
— Индейца-грузчика, — пояснил норвежец. Свенсон говорил медленно, грузно чеканя слова, как привык объясняться с русскими друзьями. — Индеец был слабый, больной, уронил ящик на трапе. Капитан стал драться. Когда пил, становился хуже свиньи, да помилует бог его душу. Я удержал капитана. Ну, а мистер Элиот приказал выкинуть меня с судна. Выгнал без цента в кармане. Я голодал в Вальпараисо. Вчера вспомнилось это.
— А потом ночью, на берегу, не заходили к нему?
— Здесь на берегу? Нет, не заходил. После ужина не видел капитана.
Свенсон поднял шланг, включил водяную струю, тотчас выключил.
— А отчего умер капитан?
— Застрелился в отведенной ему комнате, — сказал отрывисто Людов. — Кстати, вы не слышали одиночного выстрела ночью?
— Нет, командир, не слышал. — Норвежец снова включил шланг.
Людов задумчиво зашагал с причала. Придерживаясь за протянутый вверх стальной трос, стал подниматься к домикам на сопке.
— Командир! — донесся со стороны бота голос норвежца. — Отчего умер капитан Элиот?
Людов продолжал взбираться наверх, будто не услышав вопроса. Он и вправду мог не услышать этих невнятных слов, заглушенных плеском и шелестом трущегося о скалы прибоя. А Свенсон не повторил вопроса.
— Окончить приборку! Команде руки мыть! — прозвучал голос из громкоговорителя.
Краснофлотцы убирали голики и швабры, бежали наперегонки к умывальникам, сверкая белизной вафельных полотенец, переброшенных через смуглые плечи.
— Ну вот, и мы тоже прибрались, — сказала в кубрике Люся. Сделала последний оборот бинта, ловко завязала марлевые концы среди курчавых волос сидевшего перед ней матроса. У нее была привычка во время работы ласково разговаривать с ранеными, помогать им отвлечься от мыслей о страдании и боли. Так разговаривала теперь и с американцем, хотя знала, что тот не понимает ни слова.
Негр сидел, послушно вытянув шею, упершись в колени широкими, плоскими кистями рук. Один глаз был скрыт марлей бинта, другой — беспокойный, с кровяными жилками на выпуклом, голубоватом белке — глядел жалобно и беззащитно.
— И ничего с тобой страшного не случилось, — продолжала Люся. Она улыбнулась негру, но не вызвала ответной улыбки.
— Нихтц шреклих? Ферштеен зи? [6]
В школе изучала немецкий язык, — может быть, американец поймет по-немецки? А действительно травма пустяковая. Доктор Дивавин, осмотрев зловещий с виду, кровоточащий шрам над бровью, сказал: ерунда, скоро заживет. Хотя будь травма чуть ниже — от глаза осталось бы мокрое место.
— Товарищ старшина, — позвала Люся.
В кубрик вошел Агеев, положил мыло на тумбочку возле отведенной ему койки.
— Переведите: рана неопасная, доктор сказал, только чтобы не сдвигал повязку, а то может инфекцию занести.
— Задачка! — откликнулся Агеев. — Не знаю, смогу ль объяснить. Особенно инфекцию — исконно русское слово.
Он шутил, но озабоченное выражение возникло на круглом, твердом лице. Не осрамиться бы перед девушкой и американцем. Вот стал нежданно знатоком английского языка!
Однако негр, похоже, сразу понял перевод.
— Мэни фэнкс, — сказал, вытягиваясь во весь свой солидный рост.
— Благодарит вас! — торжественно сообщил Агеев. — Дескать, большое спасибо.
— Ну а ваши руки, товарищ, старшина? Покажите.
— Моим рукам что сделается? — застеснялся боцман.
Но Люся уже взяла его большую жилистую кисть в свои ловкие пальцы, рассматривала с профессиональным интересом:
— Хорошо зажило, шрамов почти не видно. А ведь был сплошной ожог. Как вы, наверное, мучились, бедный!
— Папаша мой всегда говорил: «Для нас мученье — тоже ученье».
Агеев, с влажным от смущения лицом, тихонько высвободил руку.
— Обедать пойдем, сестрица? И Джексона захватим с собой.
— Пойдемте все, — весело откликнулась Люся. Уже давно видела, как, войдя в кубрик, Ваня Бородин следит за ней ревнивым настойчивым взглядом.
Негр, обращаясь к Агееву, взорвался залпами гортанных, сливавшихся одно с другим слов. Показал на табурет, с лежащими на нем шилом, складным ножом, обрезками кожи, потом — на Люсины ноги.
— Предлагает сапожки вам починить, — перевел Агеев.
— Не нужно, спасибо, не нужно!
Она торопливо, смущенно укладывала в медицинскую сумку запасной бинт, вату, пузырек с йодом. Взглянула на свои стоптанные, старые сапожки. Стыд какой! Когда торопилась на катер, не успела даже почистить. А после сушки на камбузе подошвы загнулись, лопнула кожа на союзке. Что подумает о советской девушке иностранец? Неряха, неряха!
Негр заговорил опять. Блеснул длинными зубами, вынул из кармана несколько смятых рублей. Сунул рубли обратно в карман, закрутил головой. Отчетливо, с нажимом произнес:
— Фоо ю визоут мони.
— Бесплатно ремонт вам произведет, — перевел, чуть усмехаясь, Агеев.