Кроме того, книга была большая, поэтому Василий положил фотографию между ее страницами, и иногда, душными, нестынущими ночами, ему казалось, что мама смотрит на него сквозь локоны госпожи Бонасье и мушкетерские плащи своими странными, неизвестно отчего печальными глазами. Он старался прогнать от себя такие мысли, но это не всегда ему удавалось.
И теперь, когда рюкзак лежал в кузове раздолбанного, невыносимо скрипящего и дребезжащего грузовика, на котором он ехал по узкой горной дороге в поселок Обигарм, Василий ловил себя на мысли о том, что фотографии – да не фотографии, а просто маме – тряско и неудобно на такой дороге. И сердился на себя за эту мысль, потому что она не добавляла ему счастья.
Да, впрочем, счастья все равно и не было. Конечно, работать в геологической партии, которой поручено ответственное задание, это было лучше, чем изнывать от безделья в сонном здании управления. Но это все-таки был не фронт, и Василий думал, что, если бы он рассказывал об этом своем назначении кому-нибудь из институтских друзей, то говорил бы виноватым голосом, словно оправдываясь.
Может, Обигарм и считался центром цивилизации, но разве что по сравнению с другим поселком, Калаихумом, через который проехали вообще без остановки. Калаихум был просто кишлаком – таким же, как кишлаки на окраинах Сталинабада: глинобитные домики и заборы, чисто выметенные и политые водой дворы с увитыми виноградом навесами и невысокими деревянными помостами – суфами – посередине.
Базой геологоразведочной партии был другой поселок; о нем рассказал Василию лысый особист во время последнего инструктажа в первом отделе. Вместо названия этот поселок имел номер, и ни на одной карте местности он обозначен не был. Ну, разве что на какой-нибудь специальной, секретной. Работали в нем заключенные, и это было Василию тягостно: он помнил, что говорил отец про женщин, похожих на его маму, которых он видел в таких вот зэковских поселках по всей стране. Утешало лишь то, что работать предстояло все-таки не на базе, а в горах.
Вечер начался в горах так быстро, словно они просто провалились во тьму. Только что солнце сияло горячим расплавленным пятном в пронзительно-синем небе, и жара была такой осязаемой, что, казалось, текла по спине и груди вместе с потом, – и вдруг солнце исчезло, и небо стало темно-синим, и прекрасные, несмотря на целодневную жару, горы слились с этим небом.
Василий немного опасался: сможет ли шофер вести машину в темноте по горной дороге? Но тот так лихо крутил баранку и так беззаботно пел что-то по-таджикски, не умолкая даже на крутых поворотах, что он перестал об этом думать.
Когда за очередным поворотом машина вдруг остановилась, Василий решил, что в ней наконец что-нибудь сломалось: невозможно было поверить, что она доедет до места невредимой, так она была стара и ненадежна.
– Что случилось, Ватан? – спросил он. – Может, помочь?
– Приехали на твой база! – широко улыбнулся Ватан.
– Где? – удивился Василий, распахивая дверцу кабины. – Какая же здесь база – одни горы!
– На база пешком надо идти, – объяснил Ватан. – Машина не дойдет, только ишак дойдет. Ишак нет, пойдем пешком. Я Калаихум родился, все тут знаю – доведу. Один час дойдем. Сейчас машина в дырка поставлю, и идем.
Василий вышел из машины и дождался, пока Ватан загонит грузовик «в дырку» – расщелину между скалами.
– Как же туда остальные ходят? – спросил он. – И ведь там много людей работает – продукты нужны, вообще все… Неужели на руках носят?
– Сначала на машины, потом на ишаки привозят, – объяснил Ватан. – Два раза в год или три привозят. Геологам тоже все привозят. Если начальству надо – еще раз на ишак привозят. А люди там работает, ничего не надо, – махнул рукой он. – Враг народа!
Василий впервые оказался в таких горах – настоящих, огромных, каких-то… всепоглощающих. Конечно, и Сталинабад был окружен горами, они начинались прямо за городской чертой. Но те горы, хотя и были тоже Памиром, больше напоминали высокие холмы. Эти же поражали воображение своей необъяснимостью. При взгляде на них было как-то понятно, что они появились одновременно с Землей и с тех пор нисколько не изменились.
Ватан больше не пел. Они шли вверх, но при этом словно не поднимались, а, наоборот, погружались в глубокую тишину. Где-то шумела река, но и шум был здесь не шумом, а частью тишины. В этом шуме Василий слышал тревогу и одновременно – обещание счастья, которое как-то было с этой тревогой связано. И сердце у него замирало без всяких на то причин.
– Уже пришли, товарищ Ермолов, – сказал Ватан примерно через час пути по узкой горной тропе. – Сейчас осторожно надо – охрана остановит, надо сказать, геолог на работа пришел. Я за тебя скажу. На русский скажу, – пояснил он. – Охрана весь русский, таджицкий не понимает.
– Так, может, лучше я скажу? – предложил Василий.
– Ты потом скажешь, когда поселок придешь. Тут я скажу – лучше умею. А то застреляет охрана!
И он рассмеялся с той же беззаботностью, с какой пел на крутых поворотах горной дороги.
Вряд ли те слова, которые Ватан прокричал в ответ на неожиданное: «Стой, кто идет!» – можно было с уверенностью считать русскими словами. Василий, во всяком случае, их не понял. Но, видно, Ватан действительно лучше разбирался в здешних порядках – или, вернее, его здесь просто знали.
– А, Бабакулов! – раздалось из темноты. – Кого ведешь?
– Ермолов Василий Константинович, – ответил Василий. – Прибыл по назначению в геологоразведочную партию номер…
– Геолог? Ну, иди к своему начальству, раз геолог. Заодно и к нашему загляни, доложись по форме. А то мало ли, – произнес его невидимый собеседник. – Ватан, курево привез?
Только теперь, оказавшись наконец в назначенном ему месте, Василий понял, как устал за этот бесконечный день. Сначала восемь часов по жаре, в ни на секунду не прекращающейся тряске, потом еще почти два часа пешком вверх, по осыпающимся под ногами мелким камешкам… Но дело было даже не в физической усталости – он был достаточно крепок, чтобы вообще не заметить ее, если бы… Дело было в этом самом «если бы» – в томительном ощущении второсортности, неправильности его жизни. Он никогда не мечтал стать военным, но теперь, кажется, все отдал бы за то, чтобы оказаться на войне.
Он брел по безлюдной улице в самый конец поселка, где, как ему сказали, несколько глинобитных домиков были отданы под базу геологов. Было темно, и казалось, дорога видна только потому, что ее освещают звезды. Только их сияние нарушало темноту, а ночное небо сливалось с землей, и поэтому звезды стояли совсем близко, над самой головой.
Звезды усиливали темноту, далекий ровный шум реки усиливал тишину, и, наверное, поэтому Василий не заметил, как на повороте улицы появилась какая-то тень. В звездном свете она казалась высокой, легкой и такой стремительной, как будто ее отбрасывала летящая птица. Но уже через мгновение он понял, что не птица, а женщина летит ему навстречу по темной улице.
За то небольшое время, которое он провел в Таджикистане, Василий успел понять, что здешние женщины не ходят одни по улицам, да еще ночами. Значит, у этой женщины случилось что-то особенное, может быть, опасное, и значит, ей может понадобиться помощь.
– Здравствуйте, – сказал он; голос прозвучал в темноте и тишине слишком громко и слишком странно. – Что-то случилось? Может быть, я…
Он не успел закончить эту фразу, вежливую и неуместную. Женщина приглушенно вскрикнула, остановилась, потом снова вскрикнула, но уже как-то иначе, удивленно и, ему показалось, радостно – и вдруг бросилась к нему так, словно именно для того и шла одна по ночной улице.
– Василий Константинович! – услышал он. – Васенька, ведь это вы, да? Боже мой!
И прежде, чем он успел понять – да нет, не понять, а просто произнести внутри себя, кто это, – Василий почувствовал, как к его груди, к самому сердцу, вдруг остановившемуся, прижимается горячая щека, и звезды исчезают в сплошном облаке волос, которое встает у него перед глазами, как серебристая завеса над целым миром.
Глава 11
– Мир тесен, Василий Константинович. Вам кажется банальным это утверждение? Ну а я пребываю в таком возрасте, когда уже понятно, что большинство банальностей на самом деле являются вечными истинами. То, что нам привелось свидеться с вами, и так скоро, относится как раз к их числу.
Клавдий Юльевич поставил на скатерть свою пиалу – небольшую, расписанную такой тонкой вязью, что казалось, рисунок вот-вот растворится в прозрачном фарфоре. Василий держал в руке другую пиалу, побольше, и каждый раз, когда он ставил ее на стол, а Елена подливала в нее горьковатый зеленый чай, он вспоминал, как она сказала в тот первый вечер – вернее, в ночь, когда он встретил ее на улице и потом пришел к ней в дом:
– Пиалы у нас разномастные, Вася, но это ничего, правда? Мы и дома сервизом редко пользовались, хотя он кузнецовский был, очень красивый. Но у нас у каждого была своя чашка. И у папы, и у меня, и у Игоря с Димой – все разные. И для каждого из друзей свои чашки были. Так лучше, вы не находите?
Он находил прекрасным и наилучшим все, что она говорила и делала. И пиалу, которую она ему подала, нашел бы лучшей из лучших, даже если бы та оказалась бумажным фунтиком.
В тот первый вечер они вошли в дом не сразу – пришлось полчаса провести на улице, потому что Елена не хотела, чтобы отец видел ее заплаканное лицо.
– Я потому и ушла, – сказала она. – Вообще-то мне никуда не надо. Я вышла, только чтобы не расстраивать папу, потому что… Ну, неважно. Как я рада вас видеть, Вася, если бы вы знали! – И коснулась его руки.
Прикосновение было такое легкое, что, может быть, его и вовсе не было, как не было света звезд. Но ведь сами звезды были, и Елена была, и даже если он просто домыслил ее прикосновение, как домыслил свет звезд, то в этом домысле было больше правды, чем в существовании мира вообще.
Она была, она дышала коротко и часто, чтобы остановить слезы, которые, он чувствовал, были слезами отчаяния. Он чувствовал это потому, что и сам был охвачен отчаянием все время после того, как узнал о начале войны. Наверное, Еленино отчаяние происходило от чего-то другого, но то, что оно есть, Василий понял сразу.
Он хотел спросить, что случилось и отчего она плачет, но не мог спросить – чувствовал, что ей будет неприятен и, может быть, даже мучителен этот вопрос, а он лучше язык себе откусил бы, чем стал бы причиной мучительных для нее чувств. Поэтому он просто ждал, пока она справится со слезами, при этом еле сдерживая желание обнять ее, чтобы успокоить. А потом пошел за нею в дом, потому что она его позвала.
С тех пор прошло два месяца, которые он провел, конечно, не здесь, на базе геологов в поселке, а в горах. И каждый день из этих двух месяцев Василий думал о том, как снова войдет в ее дом и никто не помешает ему смотреть на нее сколько угодно.
И вот он сидел на покрытой пестрым ковром суфе посреди чисто выметенного и политого водою двора; виноград, насквозь пронизанный осенним вечерним солнцем, сиял на глиняном блюде, сияло и переливалось серебряное колечко на Елениной руке, когда она наливала ему чай, и, как небо над горами, синела бирюза на ее светлом колечке. Василий почему-то глаз не мог отвести от этой пронзительной бирюзовой искры. А может, он просто боялся поднять глаза и встретиться взглядом с Еленой. Он еще не привык, что она совсем рядом и ее совсем не стыдно видеть наяву, а не в изматывающем сне, который весь – один сплошной ночной стыд.
– А вторая банальность, Василий Константинович, заключается в том, что судьба никого и никуда не посылает напрасно, – сказал Делагард. – Поэтому ваша горечь оттого, что вы оказались вдали от войны – очень понятная для юности горечь! – должна смениться сознанием пользы и правды. Ведь ваша работа полезна, я уверен, а значит…
– Я это понимаю, Клавдий Юльевич, – сказал Василий. – Но я это как-то… только умом понимаю. Ну да, стратегическое сырье, конечно, польза. Но все равно ведь…
– Не думайте об этом, Вася, – сказала Елена. – Вы же, наверное, сто рапортов уже написали, чтобы на фронт? – Василий кивнул. – Вот и не думайте, от ваших дум все равно ничего не зависит. Хотя не мне советовать – я и сама на фронт просилась бы, – улыбнулась она. – Я, конечно, не хирург, а терапевт, но, думаю, если переподготовку пройти, то могла бы… Ну, что об этом говорить! – Она вдруг оборвала себя, и тень мелькнула по ее лицу так быстро, что ее можно было не заметить. Если бы не смотреть на ее лицо так, как он смотрел. – А мне, представьте, недавно чуть без всякой переподготовки оперировать не пришлось, – снова улыбнулась Елена. Василию показалось, что эта ее улыбка, как черта, за которую никому нет доступа. – Неделю назад привозят из кишлака – здесь еще выше кишлак есть, совсем, по-моему, за облаками, – так вот, привозят оттуда девочку. Совершенный ребенок, лет одиннадцать на вид, не больше. Отец ее привозит, говорит, живот болит. Удивительно еще, что к врачу догадался обратиться. Правда, мне потом Мирзо объяснил – это мальчик, сосед наш, я его переводить позвала, – что он просто барана зарезал, привез сюда продать, вот ее и захватил заодно. Вижу, у девочки кровотечение сильнейшее – умирает, на глазах прямо умирает! Я давай расспрашивать, что такое, почему, а папаша мне и отвечает: муж, мол, ее вернул, больная, мол, зря калым за нее плачен. Я – какой муж, какой калым, сколько лет ребенку?! А он – большая, тринадцать лет. Выдали замуж, забеременела, да вот больная оказалась. В общем, я понимаю, что у девочки то ли выкидыш, то ли вообще внематочная. В любом случае надо в больницу везти, у нас же здесь какая помощь, так, видимость одна… – Тень снова пробежала по ее лицу. – Объясняю все это отцу, а тот ни в какую. В больницу, говорит, нельзя, в больнице живот разрежут, шрам будет, со шрамом муж обратно не возьмет, придется калым возвращать. Думала, своими руками его задушу.
– И что? – спросил Василий. – Не повез?
Он представил, какое у нее было лицо, когда она объясняла все это отцу той девочки – как сверкали глаза, и губы сжимались, и гневная морщинка перерезала лоб…
– Сам не повез бы, конечно. Да, к счастью, мой муж как раз в Сталинабад ехал. То есть не к счастью, а вез… В общем, по работе. – Тень мелькнула снова, лицо на мгновение застыло. – Я папаше пригрозила, что в милицию на него заявлю, и девочку отправила. Действительно, оказалась внематочная беременность, чудом успели прооперировать. Это мне муж сказал, когда вернулся, я его просила узнать. Такие вот традиционные ценности, пропади они пропадом совсем!
– Здесь так живут, Люша, – сказал Делагард. – То есть девочку, конечно, жаль, и очень хорошо, что тебе удалось ей помочь. Но здесь тысячи лет так жили, и нам эту жизнь не переделать. Во всяком случае, не переделать без очень серьезных потерь и непредсказуемых последствий. Или ты сторонник срывания паранджи и прочей бездумной европеизации Востока?
– Я сторонник того, что с людьми нельзя обращаться как со скотами, – отчеканила Елена. – И я не могу видеть, когда…
Она вдруг замолчала, как будто запнулась. И Василий понял, почему она замолчала, почему застыло ее лицо – понял яснее, чем если бы она сказала об этом вслух.
Ее муж, Игнатий Степанович Крюков, был начальником здешнего золотого прииска, то есть лагеря, которым этот прииск являлся. И можно было только догадываться, как он обращается с теми людьми, жизнь которых находится в его полной власти. Вернее, трудно было об этом не догадаться, глядя на животные лица охранников, из которых, вперемешку с геологами и местными таджиками, состояло население поселка…
– Вы совсем не едите виноград, – сказал Делагард. – Или вот урюк попробуйте, тоже прекрасный. Люша, налей Василию Константиновичу еще чаю.
Елена молча придвинула к Василию расписную касу с урюком и налила чай в его пиалу. Он физически чувствовал тягостность и ее молчания, и вежливых слов ее отца.
– Урюк местный, а изюм мы еще в Душанбе по дороге купили. То есть в Сталинабаде, – продолжал Клавдий Юльевич. – Там отличный базар, вы были, конечно? Я нас там купил и табакерку к нему – знаете, такая изящная тыквочка. Не приходилось нас пробовать?