Я сидела в назначенном месте, на ступенях «Макдоналдса», когда вдруг поняла, что не знаю, как Рикардо выглядит. В книге, которую он написал, было полно чудесных фотографий морских львов и пляжей-полумесяцев, но ни одного его портрета. А потом я увидела в толпе худощавого мужчину; он словно плыл по лестнице и, казалось, не прилагал к этому никаких усилий. «Это он», – подумала я и тут же утонула в его теплых дружеских объятиях.
– Я не ем мясо, – сказал он и повел меня в вегетарианский ресторан. – Тут не очень вкусно кормят, – извинился он, – но мне нравятся эти люди.
Заведение принадлежало кришнаитам, и они приветствовали Рикардо, как брата после долгой разлуки – собственно, он им и был. Когда ему было чуть более двадцати, он стал кришнаитом, чтобы «обрести мудрость», и оставался им, пока не открыл популярный вегетарианский ресторан в Куско. Мне было неловко лезть в частную жизнь человека, с которым мы познакомились всего час назад, но я сгорала от любопытства. И оно одержало верх.
– Я вырос в Лиме, в совершенно обычной семье среднего класса, – сказал он, пожав плечами.
В детстве Рикардо ни в чем не нуждался, получил хорошее образование и установку на то, чтобы стать полезным винтиком в машине современного общества. Но уже с самого детства его кое-что отличало – не только курчавые каштановые волосы, которые он завязывал в хвост, или необычайно светлая кожа.
– Когда мне было четырнадцать, – рассказал он, – у меня случился. кризис, можно и так сказать. Я вдруг понял, что у взрослых, которые были для меня примером, нет ответов на все вопросы.
Он разочаровался в окружающем мире, все глубже скатываясь в бездну одиночества и отчаяния. Наконец он решил закончить школу и отправиться на поиски истины в самые далекие уголки планеты. Несмотря на прыщи и обычные подростковые проблемы, его железная воля уже начала проявлять себя.
Рикардо отпраздновал свое девятнадцатилетие. Со школой было покончено. Он собрал вещи и уехал. Почти год работал на ферме в перуанской деревне, потом оказался в далекой горной деревушке в Аргентине, где жил в компании бывшего монаха-трапписта. Его жизнь была непроста.
– Мы работали восемь часов, потом восемь часов медитировали и спали с десяти вечера до двух ночи.
Он принял все возможные обеты, от бедности до целомудрия.
– Тем, кто пробыл в ордене девять лет, даровали право никогда не оставлять монастырь до самой смерти и быть похороненным там.
«Не такая уж заманчивая перспектива», – подумала я.
Видимо, Рикардо был со мной согласен. Через год он встретил иранку, основавшую ашрам в Индии.
– Ее силу можно было почувствовать физически. – Его глаза вспыхнули, он обрисовал руками воображаемую ауру. – Она знала обо мне то, чего знать никак не могла.
Он принял ее приглашение обучаться в ашраме, собрал вещи и уехал.
– Но по дороге из Лимы в Индию я женился.
Я поперхнулась.
– Прямо вот так? Это звучит как. «я упал с лестницы».
Он рассмеялся.
– Так оно и было. Ты должна понять – у меня почти не было опыта в таких делах. Друг пригласил меня на вечеринку. В середине вечера его подруга рассердилась на что-то и выбежала из дома; я побежал за ней. Мы так и не вернулись. Остались с хозяйкой. Провели вместе тридцать часов. Я и в самом деле как будто упал с лестницы, – задумчиво проговорил он.
– Головокружительный роман с монахом-траппистом. Чем это могло кончиться?
Рикардо покачал головой. Попытался объяснить, и впервые его голос дрогнул, а руки задрожали. Его жена была из обеспеченной семьи, привыкла к деньгам, но при этом отчаянно искала выход в жизни, в которой не видела никакого смысла. Он годами шел по пути к просветлению и был уверен, что сможет помочь ей найти счастье.
– Ты ее спас, – сказала я.
Он кивнул.
– Я сейчас объясню.
Он сложил ладони домиком – я видела, как это делали кришнаиты.
– Представь бесконечную цепочку людей, которые идут по пустыне. На них деловые костюмы, и они несут в руках огромные чемоданы; некоторые из них такие тяжелые, что их владельцы с каждым шагом все глубже погружаются в песок. Один человек выделяется из общей массы: он совершенно голый и парит в футе над землей. Он пританцовывает от радости. Ты говоришь себе: как, должно быть, здорово быть таким человеком. И просишь его научить тебя стать таким же, как он. Ты садишься ему на спину. Все твои чемоданы с тобой. Потом однажды ты смотришь вниз и видишь, что он тащится по колено в песке. «Ты меня обманул, – говоришь ты. – Ты совсем не такой, каким я тебя представлял».
Развод тянулся семь лет. У них было двое сыновей, трех и пяти лет. Все это очень тяжело далось Рикардо.
– В одиночестве я абсолютно счастлив, – убежденно проговорил он. – Люди мне не нужны. Когда я иду по пустыне, то никогда не скучаю по людской компании. Не думаю: вот бы он или она сейчас здесь оказались. Мне по душе спокойствие и уединенность и общество самого себя.
И при этом общение совершенно не тяготило его – он был остроумен, дружелюбен, общителен, шутил и, должна признать, обладал немалым обаянием.
– А ты не думаешь о том, что однажды, когда тебе будет шестьдесят пять, ты вспомнишь свою жизнь и пожалеешь, что не нашел никого, с кем можно было бы прожить ее остаток?
– Когда я представляю себя в будущем, мне видится старик, сидящий в пещере; он бросает камни во всех, кто рискнет подойти к нему поближе.
В его глазах плясали озорные искорки, но он говорил серьезно.
– А что будешь делать после того, как закончишь свой поход по тропе инков?
– Когда-нибудь я хочу вырезать фигуру в скале.
– Какую именно?
– Птицу, – он задумался на мгновение, – думаю, орла.
Я почему-то была уверена, что он обязательно это сделает.
Благословение Лимы – замечательные пляжи и бирюзовый океан. Ее проклятие – смог, толстым одеялом укутывающий город на восемь месяцев в году. Тяжелая завеса не пропускает солнце и не дает грязным испарениям вырваться наружу. Она оставляет слой густой бурой копоти на зданиях, машинах и старичках, гуляющих в парке. Просачивается сквозь разбитые окна и захватывает заброшенные подвалы, стены которых зарастают налетом пушистой плесени. У смога есть даже свое имя — гаруа.
Однако на несколько летних месяцев смог отступает, и сквозь завесу пробивается солнце. Несмотря на ежедневные предупреждения о вреде для здоровья, которыми пестрели местные газеты, я взяла обыкновение вставать на рассвете, надевать кроссовки и бегать по пляжу.
Однажды утром я пробегала мимо крошечной картонной хижины, притаившейся в тени самого дорогого рыбного ресторана Лимы. Владелец хижины тащил пару весел.
– Собираетесь выйти в море? – спросила я.
Он сунул пальцы в прорехи в сети.
– Как только починю ее.
– Можно с вами?
Он оглядел меня сверху вниз. Белки его глаз были испещрены паутиной красных прожилок.
– Конечно.
Через сорок минут мы забрались на борт его тяжелой деревянной лодки и вышли в море. Он и его помощник налегали на весла, плывя сквозь прибой к краю каменного мола. Расположив лодку между волнами и выступающей частью скалы, они бросили якорь. Волны и сети, пена и гранит исполняли свой великолепный танец. Рыбака звали Вилли. Он и еще трое соседей жили на пляже в крошечной хижине, больше похожей на чулан. Каждое утро он выходил в море и рыбачил на одном из самых грязных пляжей Лимы.
Снова и снова закидывал он сеть в воду, в которой плавал мусор, кричал помощнику, чтобы тот переставил лодку, легко вытягивал сеть и вытряхивал ее содержимое. Он покачал головой и печально промолвил:
– Эль-Ниньо.
Год назад ураган пронесся над побережьем, и температура моря поднялась на несколько градусов. Вся рыба уплыла. Остались лишь камни и водоросли. Вскоре и рыбаки были вынуждены уехать. Вилли отправился вглубь материка, в Уарас, и почти девять месяцев проработал маляром.
Он снова забросил сеть, которая описала круглую арку идеальной формы и накрыла участок водной поверхности размером с пляжный зонтик. Сеть утонула. Вилли подождал, подергал леску, вытянул. Пусто.
У него было трое детей, двое мальчиков, которые жили с женой в соседнем городе, и дочка – от новой подруги. Мальчики учились в школе, а девочка, Он глянул через мое плечо.
– Проклятье!
Я обернулась. Дельфины! Их было четверо; они выпрыгивали из серой пены толщиной в фут и рассекали волны в поисках рыбы. Я сидела, завороженная их блестящей кожей и гибкостью, а Вилли тем временем грозил этим грациозным созданиям кулаком в бессмысленном порыве гнева.
– Дельфины! Ха! Морские свиньи! Теперь они под защитой, конечно. Есть их нельзя. Всю рыбу мне распугают. Черт! – Он повернулся ко мне. – У них очень вкусное мясо. Вкуснее черепашьего.
Мы уже три часа катались по волнам, и даже дельфины с блестящими спинами растеряли часть своего очарования. Я давно уже не надеялась увидеть улов в пустой сети и вела внутреннюю борьбу с тошнотворным урчанием в желудке. Солнце, наконец, пробилось сквозь лимский смог, и незащищенная кожа на моем носу полопалась, как старая краска. Вилли обещал, что мы будем рыбачить два часа, но разочарование при виде пустой сети лишь добавляло ему решимости. Наш улов – трехдюймовый крабик – барахтался на дне лодки. Каждый раз, когда мы выгребали воду, у него появлялся шанс вырваться на свободу.
Прошел еще час. И еще. Причаливать к каменном молу всего в каких-то пятнадцати футах было слишком опасно. Мой желудок взбунтовался при виде набегающей волны. Позабыв о гордости, я решила поторговаться.
– Может, забросим сеть еще три раза и, если ничего не поймаем, поедем домой?
Вилли согласился вернуться, если ничего не поймает в течение следующего часа. Прошло полтора часа; на дне лодки бултыхались два камня. Я снова попыталась договориться. Прошел еще час, и мы поймали морского ежа.
– Они же несъедобные, Вилли, – заметила я.
– Зато хоть какой-то улов, – возразил он.
Такой же разговор состоялся у нас по поводу нескольких пучков водорослей и пустой банки из-под газировки. Я уже подумала, не опорожнить ли желудок, свесившись за борт, но испугалась, что это привлечет рыбешек-гуппи, которые по-прежнему водились в прибрежной зоне, и тогда мы вообще никогда не вернемся.
Наконец Вилли скорчил гримасу, покопался во рту и вытащил окровавленный клык. Мы поехали домой.
Был уже вечер. Меня мутило от жары, и я крепко сжимала ноги – как-никак проплавала на лодке в открытом море восемь часов без туалета. Стоило нам пристать, как я выпрыгнула на берег и побежала ловить такси. Но Вилли окликнул меня. Он шепнул что-то своему помощнику, затем пригласил меня в гости. Мы сели и полчаса говорили ни о чем. Наконец пришел его помощник с блюдом севиче – сырой рыбы, замаринованной в лимонном соке с луком. Вилли поднес мне угощение с широкой улыбкой. Там, где раньше был его зуб, зияла кровавая дыра. Я оглянулась на грязное море, понимая, откуда взялась эта рыба. Затем посмотрела на Вилли, который отдавал мне весь свой дневной улов.
И съела предложенный мне ужин.
По счастливой случайности мое пребывание в Лиме совпало с процессией Сеньор-де-лос-Милагрос – крупнейшим религиозным фестивалем в Перу. Более одного миллиона верующих заполнили улицы на целых десять дней, в течение которых по узким запруженным городским аллеям носили копию фрески Христа Чудотворца.
История фрески была необыкновенной. В 1651 году ее нарисовал на стенах своей комнаты «невежественный, но талантливый» раб из Анголы. Четыре года спустя на Лиму обрушилось землетрясение, уничтожив все, кроме фрески, которая чудом осталась нетронутой. Вокруг непобедимого «черного Христа» тут же возник популярный культ. Местный священник, взбешенный внезапной конкуренцией, добился у начальства разрешения снести стену. Власти послали индейца, вооружив его большой кистью и указаниями закрасить фреску. Маляр подошел к стене, затрясся в мощных конвульсиях и в страхе бежал. Наняли второго, пообещав заплатить ему еще больше. Тот, взглянув на священное изображение, онемел и ретировался в полной растерянности. Столь наглое поведение со стороны кирпичной стены, прямо скажем, заставило представителей церкви потерять терпение. И в третий раз они послали солдата, который, по их мнению, имел меньше шансов спонтанного обращения в иную веру. Узрев красоту фрески, солдат заплакал и отказался причинять ей вред. Вскоре после этого небо заволокли тяжелые тучи, и начался проливной дождь. Жители взяли ситуацию в свои руки, хоть и было несколько поздновато, и прогнали церковников.
Через тридцать два года, после еще одного землетрясения, копию фрески вынесли на улицы, и это стало ежегодным ритуалом, продолжающимся и по сей день.
Мне хотелось узнать, каково это – принимать участие в многомиллионной процессии. Мне также хотелось заснять шествие, однако сегодня со мной не было моего оператора. Возможно, с Божьей помощью мне удастся найти ему замену?
Так и вышло. Его звали Велби Лиман, он был выпускником юридического факультета Йельского университета и работал в организации по развитию туризма в Перу. Он со смехом сказал, что моя просьба не совсем входит в его обязанности, однако он был бы рад помочь.
Велби мне очень понравился. У него были длинные, как у пианиста, пальцы; он получил воспитание в семье протестантов-меннонитов, что сказалось на его жилище – маленькой однокомнатной студии – и на привычке повсюду ходить пешком. Он был скромен и трудолюбив; обычно его можно было найти за компьютером, где он попеременно то спал, то работал над отчетами до раннего утра. К тому же Велби был умен. Интересно, понимает ли он, во что ввязался?
Мы высадились в центре и увидели город, одетый в цвет Сеньора, – фиолетовые воздушные шары, фиолетовые напитки из фиолетовой кукурузы, фиолетовые десерты, флаги, стяги и парадные платформы. На всем, что не было фиолетовым, красовалось изображение Господа Чудотворца – от ручек зонтиков до часов, напольных весов и распятий.
Мы шли в штаб-квартиру «братьев» – организаторов процессии, которым предстояло пронести тяжелую фреску по улицам города. Здание штаб-квартиры больше напоминало корпоративный офис, чем религиозный центр. Деловитые молодые люди в галстуках и дорогой обуви молча сновали по коридорам. Я слышала тихий фоновый шум, состоящий из звонков множества мобильных телефонов.
Раздобыв удостоверения прессы, мы рванули в ближайшую лавку, где торговали фиолетовыми платьями. Старуха надела мне через голову ритуальный костюм, туго подпоясала грубой белой бечевкой, бросила взгляд на мои грязные кроссовки и приказала идти босиком.
Главную площадь Лимы окутал аромат гвоздичных бутонов, такой густой, что, казалось, его можно почти вкусить. Вся площадь была усыпана грудами цветов. Группы женщин с целеустремленным видом отрывали бутоны от стеблей и сыпали лепестки в разноцветные кучки, которые становились все выше. Мужчины рисовали мелом сцены религиозного содержания на прямоугольниках улиц, опоясывающих площадь, и присыпали рисунки мокрыми опилками. Вскоре и я принялась потрошить бутоны бок о бок с усталыми женщинами, чьи лица были покрыты желтыми пятнами ароматной пыльцы. Они были родом из Барранки и еженедельно добровольно помогали в столовой для бедных, а раз в год приезжали в Лиму и ткали цветочный ковер для праздника Христа Чудотворца. Они были из деревни и по-настоящему знали, как трудна жизнь.
И вот лепестки посыпались на асфальт бесконечным дождем, и цветочные картины обрели форму и цвет. Я переходила от одного панно к другому, восхищаясь смиренной верой, благодаря которой люди создавали эти творения, которым предстояло прожить всего несколько часов, прежде чем их растопчут толпы демонстрантов. «Как жаль», – думала я, и мне хотелось фотографировать, снимать на камеру, собирать доказательства того, что все это существует, что весь этот труд не напрасен. Увидев, как я расстроилась, мои товарки рассмеялись.
– Это и есть вера, – сказала одна из них, обводя рукой площадь, преображенную трудом тысяч людей.
Она была права. Результат был не так важен. Сам акт поклонения – вот что имело значение. Преходящая природа картин лишь наделяла религиозный поступок большим смыслом.