Ecrivains
Писатели
Прованс щедро одаривал вдохновением многие поколения художников. Сверкающий свет, яркое многоцветие, медовые деревушки на пологих склонах, ошеломляющие закаты, оливковые рощи и стройные ряды платанов — все это и многое другое многократно переносилось на бумагу карандашом, углем, гравировальной доской, кистью, кистью же отображалось на холсте, фотографировалось, появлялось в картинных галереях, книгах, газетах…
Писатели и поэты, хотя их работы и не вывешиваются в картинных галереях, тоже вдохновлялись Провансом. Об этом говорит краткий, но весомый перечень: Фредерик Мистраль, Альфонс Доде, Анри Боско, Жан Жионо, Марсель Паньоль, Форд Мэдокс Форд, Альбер Камю, Рене Шар, Лоренс Даррелл… Все они находили в Провансе то, что помогает автору преодолеть ежедневную конфронтацию с чистой страницей.
Что же это за таинственные стимулы? На этот счет почти столько же мнений, сколько авторов. Лично я не претендую на то, чтобы выяснить, что конкретно вдохновляло того или иного из других, к тому же столь знаменитых, коллег по перу. Но в общих чертах нетрудно обрисовать причины, по которым Прованс можно отнести к богатейшим источникам вдохновения для каждого, кто благословлен — или проклят — нестерпимым писательским зудом.
В первую очередь вспомним о бурной истории Прованса. Две тысячи лет событий, кровавых, трагических, романтических, комичных, курьезных, отраженных в хрониках, легендах, романах, анекдотах. Тут происходили крупнейшие сражения, здесь римский генерал Марий после победы над тевтонами за сто лет до нашей эры вырезал двести тысяч побежденных и оставил трупы смердеть на полях и в деревнях. Эти места получили впоследствии название Les Pourrieres, то есть «гнилые». В промежутках между резней и сварой вспыхивали бурные романы, в Ле-Бо расцвели Сады Любви, появились Дворы Куртуазности. Между 1309 и 1377 годами, в период Авиньонского папства, пароксизмы ханжеской набожности перемежались и совмещались с коварными интригами и изуверством, притягивая, как магнитом, столь гнусных подонков разной степени высокопоставленности, что Петрарка заклеймил город как «ристалище порока, клоаку всего мира». Обратившись к прошлому, видишь, что материала в истории Прованса еще не на одну сотню книг, хотя и не одна сотня уже написана.
Распространено мнение, что писатель целыми днями обращен в свой внутренний мир в поисках музы, отрешен от всего окружающего. Отчасти это верно. Но наступает момент, когда даже самый углубленный в себя мыслитель устает от созерцания внутреннего своего ландшафта и нуждается в глотке живительной влаги из внешнего источника, в смене ритма, во внешнем толчке. Прованс как нельзя лучше подходит в качестве такого источника. Точнее, Прованс блещет изобилием таких источников.
Прежде всего, природа. Часто я обнаруживаю, что не способен ничего выдавить из себя на страницу. Слова с трудом всплывают из сознания и умирают, не дойдя до строки, спотыкаются о запятые и исчезают, как дым сигареты. К счастью, ситуация не безнадежная. Два-три часа пешей прогулки по холмам, по большей части без помех, наедине с природой, одновременно упражнение для мышц, наслаждение солнечным светом и одиночеством, прекрасным пейзажем… — и я возвращаюсь домой настолько оживленным, что могу противостоять натиску алфавита если не с уверенностью, то хотя бы с некоторым оптимизмом.
Иного рода источник вдохновения — кафе, рай для любителя подсматривать и подслушивать. Не знаю, в состоянии ли кто-либо в Провансе разговаривать вполголоса, не горланить собеседнику, сидящему за тем же столиком, как будто он находится на другой стороне поля. Шепот услышишь разве что в разговоре о налоговых увертках. Обо всем ином, включая необъяснимый зуд в анальном отверстии и прелести барменши, орут на всю округу. Анекдоты, соседские дрязги, происки сельской управы, цены на дыни, эти странные иностранцы, хромота почтальона — энциклопедический справочник для любого, интересующегося жизнью в Провансе. А мимика, а жесты, сопровождающие обмен информацией! Кивки, тычки, подмигивания, выпячивание губ, почесывание затылков — все пойдет в сборный писательский салатик, отразится строчкой-другой на странице, перейдет от реального персонажа за столиком к изобретенному синтетическому образу литературного героя. Таким образом, просидев часа два в кафе, притворяясь изучающим вчерашнюю газету, можно почерпнуть кое-что для себя в высшей степени полезное.
Еще одно преимущество — удаленность от издателя, благотворная изоляция. Прованс — вон аж где, а Нью-Йорк, Лондон, Париж, опять же — вон там, подальше, «далеко на севере». Раздраженный нарушением сроков, издатель не сможет запросто заглянуть и проверить, как продвигается работа, сколько слов написано за день. Электронную почту, если она у вас есть (а у меня ее, кстати, нету), игнорировать гораздо проще, чем стук в дверь. То же относится и к факсам. А телефон можно отключить, чтобы ничто не мешало развивать свой талант отсрочек и просрочек.
Наконец, существует множество развлечений, замаскированных под источники вдохновения. Отнюдь не только поиск темы гонит меня в винные погреба, в гости к охотникам-трюфельщикам, на оливковые фермы, на фестивали лягушек и фабрики улиток, в отдаленные часовни и в шикарные шато, к игрокам в шары и в каменные карьеры, на кладбища и пляжи нудистов, на эксцентричные выставки и, признаюсь, в рестораны и еще раз, еще много раз в рестораны, кабачки, кафешки. Кто-то назовет это невоздержанностью и самооправданием. Я же подчеркиваю, что это исследовательская работа, признавая, что да, конечно, попутно я получаю удовольствие, не спорю.
Eh Be, He Beh, Be Oui, Etc.
Когда я прибыл в Прованс впервые, меня на протяжении месяцев мучила одна из фраз местного разговорного лексикона: eh be, возможно также и he beh. Она звучала везде и постоянно, иногда ужимаясь до be, иной раз удлиняясь до eh be oui. Что это такое? Что это эканье и беканье означало? Слышал я его каждые пять минут, но на письме не встретил ни разу, поэтому, когда полез в словарь, ориентировался на собственные весьма смутные представления о его возможном написании. Начал я с aibay, затем перешел к heybay, проверил ebay, не подозревая, что ищу не одно слово, а выражение из двух междометий. Словарь мне не помог.
Прозрение пришло, как это часто случается, во время беседы в кафе. Услышав третье eh be за то утро, я попросил собеседника написать мне это слово, что он охотно и выполнил на обороте пивной подставки. Мой учитель, официант этого кафе, тут же и объяснил, что сие означает. He — провансальский вариант общефранцузского hein, универсального междометия, часто вопросительного. («А неплохое у них улиточное суфле, hein?») В beh тоже не оказалось ничего таинственного, просто сокращенное bien — «хорошо», «ладно», в том же спектре значений, во всех языках довольно пространном. В зависимости от интонации и мимики может означать уверенность, неуверенность, радость и печаль, нерешительность и решимость, удивление и возмущение. Нельзя, однако, сказать, что оно замещает, вытесняет bien, тоже широко распространенное, хотя и в несколько иной форме. В Провансе краткому северному варианту предпочитают более наполненное bieng.
Escargots
Улитки
Никто не удивится, услышав, что Франция прочно удерживает мировое первенство по потреблению улиток — на уровне примерно в 25 000 тонн в год. Спрос столь велик, что улиток ввозят в страну из Турции, Греции, Венгрии, с Тайваня и из Индонезии. Меня удивляет, как может эта гордая своими гастрономическими достижениями страна позволить себе зависеть в столь важном вопросе от заграницы. Почему не существует в ней Государственного совета по улиткам? Почему не выделяются правительственные субсидии производителям? Где улиточные князья и бароны, магнаты улиточного рынка, уступающие славой лишь шеф-поварам и футбольным звездам? Что случилось с планами выдвинуть лозунг для ежегодной рекламной кампании L’Escargot Nouveau est arrive? — «Явилась новая улитка!»?
Может, и доживем мы до столь славного дня. Но и сейчас национальная улитка вовсе не в загоне, по крайней мере в двух регионах она здравствует и процветает. В Бургундии разводят Helix pomatia или gros blanc, большую белую, плотное, мясистое создание, весьма крупное. В Провансе своя улитка, Helix aspersa Muelleri, меньшего размера и, по утверждению многих, более вкусная, чем ее бургундская родственница. Эту улитку обычно называют petit gris (малая серая — несмотря на ее оранжево-желтый окрас). В Провансе улитки употребляются в пищу уже многие тысячи лет. Археологические раскопки в Верхнем Провансе, под Форкалькье, позволили обнаружить остатки улиточных ферм, существовавших за одиннадцать тысяч лет до Рождества Христова. После столь многообещающего начала улитки прочно удерживали место в меню вплоть до XVI столетия, когда их почему-то вдруг забыли. Они исчезли из поваренных книг, рецептов, меню. Объяснение напрашивается лишь одно: по аналогии с Англией, где в то время устрицы считались пищей бедняков, недостойной благородного стола, во Франции та же судьба постигла улиток. В течение двух столетий гурманов страшила мысль умереть за столом с улиткой в тарелке.
Лишь в середине XIX века начался улиточный ренессанс, которому способствовали brasseries (популярные рестораны быстрого обслуживания), ставшие модными в Париже. Часто улиток сервировали по-провансальски: с чесноком, петрушкой, сливочным маслом. Этот же рецепт позже приняли в Бургундии. Без капли стыда бургундские нахалы сменили название на «эскарго по-бургундски». Провансальцы ответили развитием своего национального рецепта, добавив к улиткам мелкую беконную крошку, таким же образом обработанные анчоусы, растертый в пюре щавель. Война приправ продолжается. Даже в наши дни не рекомендую встревать в спор между бургундской и провансальской школами улиточных гурманов.
После триумфа в Париже улитка шествует вперед, не оглядываясь на прошлое, уверенная в будущем. У нее множество достоинств. Главное — размер. Она создана Всевышним как раз по размеру ротовой полости, ее удобно жевать. Она неприхотлива, устойчива к хранению без всякого обслуживания. Ходит легенда о некоем мсье Локаре, державшем ведро с улитками в своем шкафу в течение полутора лет. А потом съел как ни в чем не бывало. Интересно только, чего ради он хранил их в шкафу. С диетической точки зрения улитка тоже всем хороша, в ней мало жиров и много азота. В отношении же вкуса действует правило: вкус улитки определяет приправа, ибо без приправы она, как и иные сорта рыбы, совершенно безвкусна — разве что выращена на диете с добавлением пряных травок.
Идея выращивания естественным образом приправленных улиток овладела моим сознанием. Как систеронские ягнята выращиваются на рационе из ароматных трав, которыми столь богат Прованс, улитки тоже могут выкармливаться научно разработанной душистой смесью. Может быть, тогда их можно будет употреблять вообще без всяких соусов, не тратя времени на их приготовление. Однажды по дороге в Кадене мне показалось, что я скоро узнаю ответы на мучившие меня вопросы. На обочине я заметил знак, указывающий на ответвление, узкую, мощенную булыжником дорожку к улиточной ферме, как значилось на указателе.
Произошло это зимой, когда ферма, разумеется, не функционировала, улитки спали до весны, в ожидании периода наибольшей активности между маем и августом, когда они героически обжираются и размножаются. Я запомнил место и решил наведаться туда весной.
Но когда я вернулся, мечты мои рухнули. Ферма сменила хозяина, и ничто не указывало на желание нового владельца продолжить дело прежнего. Прискорбная тенденция эта открывает дорогу дельцам сомнительных этических устоев, закупающим пустые раковины французских улиток и заполняющим их низкосортным иностранным содержимым (плюс лошадиные дозы чесночного соуса). Пора бы кому-нибудь в этом самом Брюсселе обратить внимание на пиратскую практику негодяев. Наверняка в бесчисленных стадах бюрократов Евросоюза найдется и какой-нибудь министр с улиткой в портфеле.
Espigaou
Шипы
Эта дрянь — одна из немногих неприятностей, отравляющих жизнь в Провансе собакам и их владельцам. Летний жар высушивает каждую травинку, и сухие семена сыплются наземь, разносятся по округе ветром, обильно усеивают тропинки. Многие из этих семян оснащены оружием самозащиты, помогающим им также распространяться в природе, то есть всевозможными зазубринами, шипами, колючками, легко прокалывающими нежную кожу между собачьими когтями. Проникновение под кожу сопровождается легким уколом, на который собака и внимания не обращает. Но через несколько часов начинается худшее. Шип углубляется, оставляя лишь малозаметную точку на коже, и вызывает воспаление. Собака хромает, лапа распухает, а владелец, как бы внимательно ни разглядывал больное место, не может ничего обнаружить.
Единственное действенное средство — визит к ветеринару, который под местной анестезией удалит занозу хирургическим путем. Во избежание неприятностей советую после каждой прогулки осматривать лапы собаки. Если собака косматая, полезно состричь шерсть между пальцами лап.
Estrangers
Иностранцы
Вплоть до второй половины XX века семимильными шагами в основном развивались прибрежная полоса Прованса да основные города. Глубинку прогресс задевал лишь бочком, туда отваживался сунуть нос лишь самый любопытный турист. Езда по узким дорогам не доставляла удовольствия, дорожные указатели отсутствовали, местные жители и без них добирались куда им надо. Жизнь в деревнях и на хуторах текла медленно, по старинке. Чужие сюда почти не забирались, а если и попадали, то глядели на них с подозрением.
Вся жизнь от рождения до смерти проходила в округе нескольких километров. Ближайший ярмарочный город представлял собой столицу узкого деревенского мирка. Событием становилось путешествие в соседнюю деревню на свадьбу или похороны родственника или знакомого. По железным законам собственность из поколения в поколение переходила от родителей к детям, иногда вызывая (как вызывает и поныне) семейные склоки. Но даже они не мешали сосуществовать если не под одной крышей, то в одной коммуне.
С тех пор обстановка коренным образом изменилась, однако иностранец, l’etranger, или на провансальском диалекте l’estranger, все еще остается фигурой примечательной и не обязательно прибывшей из-за дальних рубежей. При мне жители Руссильона, на северном склоне Люберона, титуловали иностранцами жителей Кюкюрона, находящегося на южном склоне того же Люберона, в тридцати километрах. Иногда не надо и за тридцать километров ходить, чтобы попасть к l’estrangers. Скажем, вы живете на равнине, а в трех километрах от вас притулился на холмике хутор. Думаете, там живут ваши соседи? Хоть и не щека к щеке, но все же соседи? Как бы не так. «Эти, с горы». Les gens du haut. И если это обозначение кажется не слишком дружелюбным, то еще более колюче звучит ярлык из двух букв: Е. P. — estranger provencal. Так называют любого прохожего с незнакомой физиономией.
Таким образом, можно видеть, что существуют разные степени чужедалья. Наиболее сильная отчужденность проявляется к людям иной расы, живущим в другом мире, — таковы в первую очередь парижане.
В отличие от англичан, однако, провансальцы не выдумывают для иноземцев обидных прозвищ, называя бельгийцев бельгийцами, а немцев немцами. Разве что иной раз, очень редко, можно услышать об англичанине: rosbif.
С течением времени население все больше отрешается от оседлости, семьи не прикреплены к земле, деревенское родовое общество распыляется. Идет к тому, что слово «иностранец» просто отомрет за ненадобностью. Мой ментор мсье Фаригуль, следящий за взаимоотношением национального и международного, местного и пришлого с пристальным вниманием, уверен, что как-нибудь заботящиеся о нас мудрые руководители, которых он называет «наши друзья-кретины из Брюсселя», объявят это слово недопустимым и оскорбительным. Но до тех пор мы с полным правом можем рассматривать пришельцев из соседних деревень с доброй толикой подозрительности.