Разговор о кынэ зашел у нас еще утром, когда наш экскурсовод доказывал мне, что Эфиопия?– родина поэзии вообще и русской поэзии в частности. Чтобы разъяснить специфику кынэ Прашанту, Айелу продекламировал известный английский каламбур?– четверостишие с использованием топонима Тимбукту (Timbuktu): «When Tim and I to Brisbane went, / We met three women, cheap to rent. / As they were cheap and pretty too, / I booked one and Tim booked two».
Но это был пример из языка ширпотреба; настоящее кынэ?– нечто совсем иное. Стихотворная форма, возникшая много веков назад, во время правления шоанского императора Эскиндера (вот она, магия имени), и до сих пор считающаяся чуть ли не высшим достижением эфиопской литературы. В кынэ присутствуют жесткая метрическая структура, многочисленные аллюзии и тропы. В основном это стихи религиозного или философского содержания; их главный принцип?– двусмысленность, которая в местной поэтической традиции называется «сэмынна уорк» («воск и золото»). Дополнительный смысл часто вкладывается с помощью пантограммы, то есть фразы, смысл которой зависит от расположения словоразделов. В европейской поэтике пантограмма?– введение сравнительно недавнее и малоприменимое. Из русских стихов последнего времени можно вспомнить опыты Дмитрия Авалиани («Не бомжи вы / Небом живы», «Пойду, шаман, долиною / Пой, душа, мандолиною»), словесную эквилибристику Льва Лосева или скрытую цитату из пушкинского «Лукоморья» в названии книги Владимира Гандельсмана «Там на Неве дом». Нет никаких оснований полагать, что пантограммы пришли в европейскую поэзию из Эфиопии, да и вряд ли эфиопы были первыми, кто использовал этот комбинаторный прием. Точно так же скандинавских скальдов вряд ли можно считать изобретателями кеннинга («корабль пустыни» перевозил кочевников через Сахару задолго до Старшей Эдды), но только в скандинавской поэзии этот вид метафоры был возведен в принцип.
Однако пантограмма?– это далеко не все. Речь о двусмысленности вообще, об условностях и эвфемизмах. О древности поэтической традиции в стране, где первая повесть была написана всего сто лет назад. Может, потому так долго и не было прозы, что было другое: ритуализация языка. Было слоговое письмо геэз, состоявшее из двухсот с лишним знаков, многие из которых были фонетически взаимозаменяемыми, но использовались при написании существительных разных классов (например, графемы «ко» и «ро» в слове «король» должны отличаться от «ко» и «ро» в слове «корова»). Эта силлабографическая избыточность в геэз давала широкие возможности для смысловой игры кынэ. Кроме того, был эзопов язык церкви, особенно наглядно проявлявшийся во время исповеди: когда прихожанин сознавался в том, что «прикусил язык», это означало «я солгал». «Добраться до поварешки» означало «есть скоромное в пост»; «плакать одним глазом»?– возжелать; «упасть с кровати»?– предаваться блуду… Исповедальная иносказательность. Другими словами, лирика. Отлитое в воске золото, которое по-амхарски?– «уорк». Золото?– это работа.
Обо всем этом я читал когда-то у Данячоу Уорку, в его эссе об истоках эфиопской поэзии. Но Айелу знать не знал никакого Данячоу. Он только повторял четверостишие про Тимбукту и еще какие-то прибаутки, затащив нас в традиционный кабак, где выступают бродячие певцы азмари. Такие кабаки называются «азмари бэт», дом азмари; название «бэт Эскиндер» Айелу выдумал на ходу?– в рекламных целях. Теперь он тыкал пальцем в азмари, выдававшего частушечные импровизации (что-то вроде азербайджанской мейханы), и многозначительно подмигивал мне: вот оно, вот кынэ, вот откуда родом ваш Эскиндер! Мне вспомнилась аналогичная сцена из пушкинского «Путешествия в Арзрум»: «Выходя из палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали…»
Пришли Уорку с Зелалемом. Зелалем, двоюродный брат Уорку, архитектор, недавно вернувшийся из Лондона и только что получивший заказ на проект нового торгового комплекса в Аддис-Абебе, хотел праздновать и пришел уже на бровях. Он был в сопровождении красивой, застенчивой девушки, которую представил нам как свою жену. Позже выяснилось, что они познакомились всего три месяца назад, а через полтора месяца после их знакомства она объявила, что ждет ребенка, и Зелалем дал обещание жениться.
– Айелу!?– Кричал Зелалем.?– Куда ты нас привел? Что это за дыра? Эти люди приехали, чтобы увидеть Тобию-красавицу16, а ты привел их в какую-то задницу!
– Я привел их сюда, чтобы показать древнюю традицию…?– Неуверенно защищался Айелу.
– Это не традиция, это задница! Здесь хотя бы пожрать дадут?
– Уорку, уйми своего пьяного родственника!?– взмолился старик.
– Если он пьян, значит, ему надо поесть,?– строго сказал Уорку,?– да и нам не помешало бы.
– Эши17, эши, сейчас закажем…
Две девушки в нарядных камизах18 поднесли чайник и таз, над которым все вымыли руки. Одна из девушек сняла крышку с мэсоба, скатертью расстелила инджеру, а с краю положила еще несколько блинов, сложенных в восьмую долю. Уорку раздал каждому по кусочку.
– Хорошо хоть, здесь дают нормальную пищу, а не китайское дерьмо,?– обрадовался Зелалем и, повернувшись к нам с Прашантом, удостоверился:?– Я надеюсь, вы не китайцы? Я против китайцев ничего не имею, хоть они и дурят нашего брата. Но если не они, то еще кто-нибудь. Я против них ничего не имею. Но они жрут жареных тараканов, а это противно. Я этого понять не могу. Выпьем!
– У китайцев своеобразный вкус,?– подтвердил Уорку,?– если бы Адам и Ева были китайцами, они бы съели не яблоко, а змею.
– Змею, змею!?– заливался Зелалем.?– И не только змею! Китаец сожрет любое двуногое, кроме своих родителей, любое четвероногое, кроме парты, и все, что летает, кроме самолета! Выпьем!
Принесли еду. На инджере появились горки бараньего и куриного жаркого, чечевичного соуса, тушеных овощей. Яства были разложены по окружности блина-тарелки наподобие лепестков диковинного цветка. Сердцевиной цветка был «кытфо», полусырой фарш со специями и творогом. У эфиопов принято кормить друг друга, и подруга Зелалема, поминутно упрекавшая нас с Прашантом в том, что мы слишком мало едим, решила перейти от слова к делу. Зачерпнув кусочком инджеры пригоршню бараньего «уота19», она отправила порцию мне в рот, после чего настала очередь Прашанта.
– А я хочу, чтобы меня кормил Уорку!?– заявил Зелалем.?– Если не хочет пить, так пусть хоть брата покормит!
Уорку отщипнул чуть-чуть инджеры и, макнув в соус, небрежно сунул кусок в рот Зелалему.
– Сволочь, он дал мне пустую инджеру! Выпьем!
Под руководством Зелалема мы продегустировали все традиционные напитки: медовуху «тедж», водку «ареки», пиво «Святой Георгий». Встав из-за стола, я понял, что еле держусь на ногах. Пойду подышу свежим воздухом… Во дворике пахло цветочной сыростью. Все-таки не прав был Зелалем: не такое уж плохое место этот «азмари бэт». Только зачем было называть его «домом Эскиндера», при чем тут Эскиндер? При чем вообще имя? «Оно умрет, как шум печальный». Имя собственное умирает, превращаясь в нарицательное, в «бэт-эскиндер». Но мы помним и другие программные строчки: «Нет, весь я не умру… И назовет меня всяк сущий в ней язык…» Финн, тунгус, калмык, а теперь и эфиоп. Или наоборот: эфиоп?– прежде других. Если послушать Айелу, так вся русская поэзия родом из Эфиопии. Вся не вся, но что-то, наверное, есть. Недаром «наше все» и «Ник-то» оба вели свою роднословную от абиссинца Ганнибала.
Из кабака по-прежнему доносилось бормотание азмари, сопровождаемое монотонным аккомпанементом скрипки масанко. Хорошо, что я, хоть одно время и учил, почти не знаю амхарского: можно вообразить все что угодно. Что если этот трубадур декламирует стихи из «Дыггуа»20? Или какие-нибудь великие кынэ Йоханныса Геблави, Семере Керестоса, Тэванея21? Можно и ничего не воображать, так даже лучше. Тем более, что в этот момент мою медитацию прервал Айелу. «Вот ты где! Мы уж думали, ты ушел. А я еще одного вспомнил,?– пожевав губами, он посмотрел на меня взглядом доки, собравшегося влепить детский мат новичку-противнику, и торжествующе произнес:?– Георгыс Сковорода!»
4. ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ
Прежде чем взойти на престол и стать помазанником Божьим Хайле Селассие I, Царем царей, Львом из колена Иуды, последний император Эфиопии был расом22 Тафари Меконныном, младшим сыном губернатора Харэра, унаследовавшим губернаторский пост в возрасте тринадцати лет. Именно в этой ипостаси его застал Гумилев, описавший знакомство с молодым «дедьязмагом»23 в своем «Африканском дневнике»: «По его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца». Искушенный в местных обычаях Гумилев начал с того, что попытался подкупить губернатора ящиком вермута. Тот принял подарок, но разрешения на проезд, о котором его незамедлительно попросили, так и не выдал, сославшись на отсутствие надлежащих указаний из Аддис-Абебы. «Тогда мы просили дедьязмага о разрешении сфотографировать его, и на это он тотчас же согласился… Ашкеры расстелили ковры прямо на дворе, и мы сняли дедьязмага в его парадной синей одежде. Затем была очередь за принцессой, его женой… Дедьязмаг проявлял к ней самое трогательное вниманье. Сам усадил в нужную позу, оправил платье и просил нас снять ее несколько раз, чтобы наверняка иметь успех. При этом выяснилось, что он говорит по-французски, но только стесняется, не без основанья находя, что принцу неприлично делать ошибки». И дальше: «Дедьязмаг Тафари… мягок, нерешителен и непредприимчив». От себя добавим: и на редкость фотогеничен. Существует мнение, что именно фотогеничность обеспечила ему популярность среди европейской общественности, видевшей в нем чудо чудное, образец державной осанки и царственного достоинства, единственный луч света в темнокожем царстве. В придачу к величавому облику он славился изрядными ораторскими способностями, но в конечном счете его воззвания о мире, произнесенные на безупречном французском, не нашли отклика у той же европейской общественности накануне Второй итало-эфиопской войны.
Как бы мягок и нерешителен ни был двадцатилетний Тафари в 1913 году, когда его фотографировал Гумилев, уже в 1916-м он возглавил военный переворот и, наголову разбив войска низложенного императора Иясу V, был провозглашен регентом и наследником престола. Правда, на этом борьба за трон не закончилась, и коронован он был лишь пятнадцать лет спустя, когда основной угрозой суверенитету императорской власти были уже не междоусобные распри, а экспансионистская политика Италии. Но и в роли регента будущий нэгусэ нэгэст24 сумел добиться успехов, о которых не помышляли его предшественники. За двадцать лет между изгнанием Иясу V и началом итальянской оккупации Эфиопия фактически проделала путь из средневековья в современный мир. Новое правительство развивало промышленность, строило дороги, открывало учебные заведения и больницы, укрепляло дипломатические связи с Западом. Было отменено рабство, проведены реформы законодательства и судопроизводства. Через несколько дней после коронации, Хайле Селассие создал конституционную комиссию, а полгода спустя ввел первую в Африке конституцию и учредил двухпалатный парламент.
В 1923 году он добился принятия Эфиопии в Лигу Наций, надеясь таким образом предотвратить итальянское вторжение, хотя, судя по всему, с самого начала понимал, что толку не будет. Все-таки это был не напрасный труд: предотвратить вторжение не удалось, но удалось отсрочить. Впрочем, отсрочка была связана не столько с успехами эфиопской дипломатии, сколько с попытками Англии и Франции распространить свои сферы влияния на страны Африканского рога?– в противовес Италии. В конце концов все третьи стороны выбрали позицию «нейтралитета», Муссолини ввел войска, предварительно расчистив территорию бомбами с ипритом, и весной 36 года Эфиопия впервые за свою многовековую историю отошла во власть европейского государства. После поражения в решающей битве при Май-Чоу Хайле Селассие отбыл в Европу, чтобы оттуда продолжить свои обращения urbi et orbi: «Неужели народы всего мира не понимают, что, борясь до горестного конца, я не только выполняю священный долг перед своим народом, но и стою на страже последней цитадели коллективной безопасности? Неужели они настолько слепы, что не видят, что я несу ответственность перед всем человечеством?.. Если они не придут, то я скажу пророчески и без чувства горечи: Запад погибнет…»
Подданные отнеслись к бегству владыки с должным пониманием (все-таки сбежавший, но живой суверен захваченной державе нужнее, чем доблестный, но мертвый). Но осадок остался. В течение следующих пяти лет остатки разгромленной эфиопской армии продолжали вести партизанскую войну, одновременно прославляя и кляня своего отсутствующего императора. Наконец к делу подключилась Великобритания, и весной 41-го, когда в Европе бушевала война, Эфиопия отпраздновала победу над итальянскими оккупантами. Нэгусэ нэгэст с почестями вернулся в Аддис-Абебу. Проезжая по городу под маршевую музыку и фотоаппаратные вспышки, он не мог не отметить некоторых положительных изменений, произошедших в его отсутствие. Современные многоэтажные здания, асфальтированные дороги, уличное освещение?– все это было создано итальянцами для итальянцев; для коренного населения строились только концлагеря. Но теперь, когда фашистские оккупанты были изгнаны, их градостроительные достижения можно было записать себе в актив. Что он, конечно, и сделал.
После этого он правил еще тридцать три года, подавил несколько мятежей, включая то знаменитое восстание «эфиопских декабристов», получившее широкую поддержку среди студентов. Публично казнив зачинщиков, император принял решение подарить учащимся один из своих дворцов. Резиденция Хайле Селассие превратилась в главный кампус Университета Аддис-Абебы, а сам император стал ректором. К тому моменту он был уже не только гарантом первой в Африке конституции, но и председателем верховного суда, главой эфиопской православной церкви и т.д. По королевскому саду разгуливали дрессированные львы; дворцовая жизнь была полна странных правил и ритуалов?– осень патриарха надежно вступила в свои права.
С недавнего времени апартаменты последнего нэгуса в кампусе университета открыты для посетителей. Туристы имеют возможность ознакомиться с обширной библиотекой Хайле Селассие, заглянуть в его спальню и туалет, в гардероб, где висит его военная форма (тут полагается ахнуть: батюшки, да он же был совсем маленького роста!); оценить по достоинству мебель из слоновой кости, а заодно услышать историю (вряд ли правдивую) о том, как один из предшественников Х.С.?– не то Менелик II, не то Иясу V?– страшно воодушевился, узнав об изобретении электрического стула, и приказал немедленно выписать этот аппарат из Европы для служебного пользования во дворце. Когда же выяснилось, что новая технология смертной казни не работает без электричества, с которым в ту пору в Аддис-Абебе было туго, император не растерялся и нашел применение стулу в качестве трона.
В 1974 году коммунистическая революция положила конец Соломоновой династии. Восьмидесятитрехлетнего самодержца вывели из Юбилейного дворца, посадили в голубой фольксваген-жук. Дальнейшая судьба Хайле Селассие покрыта мраком. По официальной версии Дерга, низложенный монарх «скончался при невыясненных обстоятельствах»; скорее всего, его задушили по приказу Менгисту Хайле Мариама. Очевидцы последнего «дворцового моциона» говорят, что конвоиры вели императора под руки не из опасения, что тот может сбежать, а потому что он был слишком слаб, чтобы идти самостоятельно. Кроме того, существует легенда?– не легенда даже, а анекдот: когда его увозили в том знаменитом фольксвагене, толпа провожала бывшего правителя криками: «Вор!» «Что они говорят?»?– спросил Хайле Селассие у одного из солдат. «Они говорят: вор!» «Бедные люди,?– покачал головой старик,?– ведь этот вор среди бела дня крадет у них любимого императора…»