Воскресенье?– тоже день отдыха и, собственно, посещения церкви. К заутрене, как и к рынку, тянутся отовсюду. Начиная с четырех часов утра полутемное пространство под зонтичной соломенной крышей с навершием из семи страусиных яиц оглашается протяжным хоровым пением и женскими возгласами «ыль-ыль-ыль». Многие из прихожан сами принадлежат к «штату» церкви: певчие, ризничие, дьяконы, помощники дьяконов. В некоторых областях священнослужители составляют до десяти процентов сельского населения. Не зря в одном из поселков мальчишка-чистильщик, подбежавший к нам с привычным обращением («мистер, мне нужны деньги, чтобы учиться на доктора»), неожиданно прибавил к своей легенде чистосердечное «ну, а если совсем ничего не получится, пойду в священники».
После церковной службы воскресный день, как правило, занимают судебные разбирательства. Мировой суд «аферсата»?– любимое времяпрепровождение многих деревенских жителей. Присяжные собираются под каким-нибудь раскидистым деревом. Для обряда клятвоприношения полагается вырыть яму, завалить ее ветками и развести костер. Дальше все происходит согласно традиции и принципам римского права, изложенным в древней книге «Фэтхэ нэгэст» («Законы царей»). На протяжении последних трехсот лет этот законодательный кодекс штудируется старейшинами с тем же пристрастием, с каким ортодоксальные евреи роются в подробностях Мишны и Гемары: за каждым пунктом стоит десяток подпунктов, а за каждым из них?– сотня определений, уточнений и нюансов, о которых можно спорить до бесконечности. Поэтому нередко бывает, что до вердикта, который обычно сводится к небольшому штрафу, дело так и не доходит.
Помимо рынка, церкви и аферсаты сельский досуг вращается вокруг кофепития и кабаков «азмари бэт»?– вроде того, в который Айелу водил нас на окраине Аддис-Абебы. Для столицы «азмари бэт» или «кынэ бэт»?– скорее редкость, а для провинции?– важная составляющая повседневной жизни. Здесь, как и в соседнем Сомали, издавна известном европейским путешественникам как «страна поэтов», к виршеслагательству относятся со всей серьезностью. Недаром освоение сложной техники кынэ и других поэтических форм (например, шестистиший «сылассе» и гимнов «мэлькээ», в которых воспеваются отдельные части тела святого) до недавнего времени составляло основу обучения в монастырских школах. В романе Хаддиса Алемайеху «Любовь до гроба» подробно описано восхождение Безабиха, одного из главных героев, по «поэтической лестнице»: кочуя из одного «кынэ бэт» в другой, он проходит нелегкий путь от деревенского дьякона до учителя кынэ («кынэ астемари») и, достигнув вершин мастерства, становится «мэри гэтами», что в этой табели о рангах, по-видимому, соответствует десятому дану в восточных единоборствах. Правда, кончается там все очень плохо, но на то он и романтический поэт, чтобы погибнуть в самом расцвете сил и т.д.
Кроме обычных трубадуров в Эфиопии до сих пор существуют потомственные «ночные певцы». Их называют «лалибэла» (не путать с городом Лалибэла, названным в честь средневекового царя-основателя). Лалибэлы-певцы принадлежат к так называемой «касте прокаженных». В данном случае речь идет не о болезни, а именно о кастовой принадлежности: лалибэла может быть абсолютно здоровым человеком, жить в достатке и благополучии. Но, как бы здоров и богат он ни был, по кастовому обычаю ему полагается выходить на улицу до восхода солнца и просить подаяния. Услышать песню лалибэлы под Новый год считается доброй приметой. Поэтому каждую осень лалибэлы наведываются в дома своих благодетелей, прославляя их в песнях.
Другая каста?– «дурноглазые» (амхарцы называют дурной глаз «буда»). Человек, принадлежащий к этой касте, может быть полноправным членом общества, занимать высокий пост, пользоваться всеобщим уважением. Но если в один прекрасный день распространится слух о том, что кого-то сглазили, все претензии будут направлены к одному из «дурноглазых». Сельский совет устроит длительное публичное разбирательство с привлечением «экспертов по сглазу»; в конце концов, правосудие, скорее всего, окажется на стороне потерпевшего и от «буды» потребуют возместить убыток. Нередко к дурноглазым причисляют иудеев-фалаша и кузнецов. Почему иудеев, в общем, понятно: про них все сказано в «Славе царей». Но почему кузнецов? Толкователи снов и имен разводят руками.
Если происхождение кастовых разделений не всегда очевидно, то существование многочисленных братских сообществ кажется вполне закономерным: все они предназначены для помощи в трудные времена. Они образуют ту структуру социальной поддержки, которая у африканских народов развита больше, чем у всех остальных. Правда, в некоторых случаях этот институт принимает довольно причудливые формы. Например, в восточноэфиопском городе Джиджига, где по сей день бытуют тайные сообщества «цевы» (не путать с цевами-воинами из эфиопских хроник). Они состоят из набожных тетушек, поклоняющихся тому или иному святому. Раз в месяц члены цевы собираются, чтобы принести жертву святому, потребляя при этом умопомрачительное количество ячменного пива тэлля. Поэтому на улицах города нередко можно встретить вусмерть пьяную тетушку в церемониальном одеянии. Тетушку полагается взять под руку и довести до дому.
Что же касается бродячих артистов, художники слова азмари и лалибэлы на этом поприще далеко не одиноки. В одной из деревень мы видели целую труппу циркачей, использовавших перевернутую телегу и стремянку в качестве гимнастических снарядов, жонглировавших арматурой, мачете и бог знает чем еще, откалывавших самые удивительные антраша при самом минимальном оснащении. Их изобретательность по части реквизита поражала не меньше, чем сама акробатика. Тут присутствовала истинная поэзия.
***Наконец полубезумный азмари допел, Мелси допил, и все погрузились обратно в автобус. «Мигом доедем»,?– подмигнул наш водитель, который теперь был еще жизнерадостнее обычного; на всякий случай он прихватил лишний графинчик теджа в дорогу.
Эта дорога вела в Судан (о том, что все дороги ведут в Рим, здесь лучше не упоминать). Уорку, у которого обнаружились какие-то «деловые контакты» в Хартуме, подбивал нас поехать с ним. Не имея ни средств, ни храбрости для такой авантюры, мы все-таки добрались до границы, проделав путь от истока Голубого Нила, оказавшегося на поверку не голубым, а грязно-коричневым. За этим водоразделом Эфиопское нагорье плавно переходит в пустыню, где стоят никем не навещаемые мероитские пирамиды, бушуют песчаные бури, задрапированные караванщики варят азиду и жарят кисру48 из перекисшего сорго, пьют бедуинский чай (в сущности чифирь), пережидая жару в войлочных шатрах, а ночью, ориентируясь по звездам, продолжают свой путь туда, где Нил разделяет страну на две части и по берегам, под сенью финиковых пальм, сгрудились дома из кирпича-сырца, обмазанные смесью сена, глины и кизяка, или традиционные сахельские жилища, похожие на ноздреватые песочные кулички (окна?– это ноздри, то есть?– не для света, а для дыхания).
Простирая ладонь в направлении Сеннара49, Мелси рассказывал о диковинных обычаях нубийцев, которых он называл «nomans». Очевидно, он извлек этот неологизм из идиомы «no man’s land» (ничья земля), которую спутал с созвучной «nomads’ land» (земля кочевников). В данном контексте подошло бы и то и другое.
«У нас дома круглые, годжо бэт, тукуль бэт, а у них квадратные дома,?– говорил он, отпустив руль и чертя в воздухе геометрические фигуры.?– У нас кофе пьют с солью и сахаром, а у них?– с имбирем и корицей. И жуют у нас кат, а у них?– орех кола». Так продолжалось всю дорогу: каждые несколько минут, вспомнив еще одно различие между суданцами и эфиопами, Мелси поворачивался к нам, чтобы поделиться своими наблюдениями, похожими на формулировки из советской прессы (у нас?– глава, а у них?– главарь; у нас?– ячейка, а у них?– шайка). «У нас носят шамму, а у них?– бубу50. У нас амхарский язык, а у них?– арабский». Хорошо бы еще следить за дорогой.
– А малярии здесь много??– спросил я, заметив, что дверные проемы придорожных хижин все до одного занавешены противомоскитными сетками. Я перестал принимать маларон еще в Аддис-Абебе, после того как Уорку заверил меня, что в горах Эфиопии плазмодии не выживают. Теперь, глядя на эти сетки, я подумал, что поступил опрометчиво: повторять свой ганский опыт мне вовсе не хотелось.
– Малярии здесь мало,?– успокоил Мелси. И, подумав, добавил:?– Очень много туберкулеза.
Жители пограничного поселка, где мы встретились с Уорку (мы ехали из Гондэра, а он?– из Аддис-Абебы), оказались на удивление приветливыми и обходительными. Чего никак нельзя сказать о пограничниках. Конечно, нам следовало заняться оформлением документов еще в столице, где, по слухам, визы в Судан выдают всем желающим (разумеется, за взятку), но решение о поездке было принято спонтанно, да и Уорку легкомысленно уверял нас, что сумеет договориться на границе?– дескать, не впервой. Теперь мы отирались вкруг да около, пока он бегал из одной сторожки в другую, выбивая нам визы.
Граница между двумя странами?– пересохший ручей «вади», переход?– через шаткий мостик. Здесь кончается православие и начинается ислам: азан, Рамадан, боеголовки минаретов. Современный Судан живет по законам шариата, а когда-то, до прихода к власти Джафара Нимейри, Хартум был городом дискотек и свободных нравов. Таким его запечатлели Джадалла Джубара, Тайиб Салих и другие художники довоенной эпохи. «У нас денег мало, но мир, а у них?– много, но воюют»,?– подытожил Мелси.
По обе стороны оврага стояли «nomans» с автоматами, с одной стороны?– те, кто пьет кофе с солью, с другой?– те, кто с корицей и имбирем. Невдалеке?– с суданской стороны?– возлежал дромадер, похожий издали на небольшой бархан, из которого растет маленькое деревце с щетинистым толстым стволом и верхушкой в виде хохолка из колючек.
– Дохлый номер,?– сказал Уорку, хлопнув дверью очередной сторожки,?– Прашанту визу могут выдать через три дня, а тебе не дадут ни через три, ни через десять. У тебя израильский штамп в паспорте. Извини, я не знал. Зря только время потратили.
– Ничего не зря: дорога из Гондэра была замечательной. А про израильский штамп я мог бы и сам сообразить. Я про него совсем забыл.
– Обычно с ними можно договориться. Мне-то, как гражданину Эфиопии, тоже нельзя переходить здесь границу. Но на это они смотрят сквозь пальцы. А с израильским штампом уперлись и все тут… Вообще все это бред, если разобраться. Знаешь, ведь древняя Эфиопия, та, которая в Библии упоминается,?– это Судан. Царство Куш. В древние времена там все были иудеями. Я читал, что многие из иудеев в Египте на самом деле были кушитами.
– Да, я тоже об этом читал.
– Ну вот, а теперь в Судан не попасть с израильским штампом…
– А в Израиле слово «куши» используется в качестве ругательства. Примерно как «ниггер» в Америке. Так что все хороши.
– Ладно,?– махнул рукой Уорку,?– давайте я хотя бы угощу вас настоящей суданской едой. Я знаю тут одно неплохое местечко. Вы когда-нибудь пробовали молохею?
– Кажется, да, в Египте.
– А уэку? Это такой соус из сушеной окры с вяленым мясом.
– Звучит как-то неаппетитно…
– Когда ты в Ниме, поступай как нимляне!51?– скаламбурил Прашант, вспомнив этноним, изобретенный нашим водителем.
– Ты играешь словами совсем как хабеша52,?– улыбнулся Уорку.
***После обеда каждый пошел, вернее, поехал своей дорогой: Уорку?– к «нимлянам», а мы?– на попутке обратно в Гондэр. Ухабистая дорога, которую здесь в шутку называют «африканским массажем»; дробные удары камешков о кузов. Иконка с Девой Марией, прыгающая под лобовым стеклом. Грузовик?– на последнем издыхании. Во времена Дерга обладатели дорогих автомобилей судорожно меняли свои «мерседесы» на такие вот колымаги, чтобы скрыть принадлежность к буржуазному классу.
– Эфиоджаз любите??– спросил водитель, включая радио.
– Еще как!
Эфиоджаз?– это «тезета»53; это прекрасные Мулату Астатке, Хайлу Мергия и Эджигайеху Шибабау, которых я слушаю с юных лет. Мне нравится эта музыка и нравится эта универсальная приставка «эфио», заменяющая прилагательное «эфиопский» («эфиоджаз», «эфиорадио», «эфиокухня»). Как будто всему, что есть вокруг, дают полное имя, ФИО, и любое нарицательное сразу становится собственным. Или наоборот, вместо имени, отчества и несуществующей фамилии в анкетной графе пишется просто и ясно: «джаз», то есть?– в переводе с английского?– «всякое».
Но здесь, в нескольких километрах от границы, автомобильный приемник ловил только суданские радиоволны. А по суданскому радио передают программы иного пошиба. Например, так называемый «вдовий час». Правда, сейчас эта практика уже отошла в прошлое, но еще несколько лет назад, по словам нашего друга Уорку, многие суданские мужья норовили удрать за кордон. До Европы они обычно не добирались, а оседали в других, более мирных африканских странах. О том, насколько часто это происходило, можно было судить по радиопередаче, в которой жены обращались к пропавшим мужьям, при чем, как правило, эти обращения звучали в форме ультиматума: если не вернешься через неделю, подам на развод. На самом деле это были пустые угрозы: развод женщине в суданском обществе получить нелегко. Бывали случаи, когда соломенные вдовы, уставшие надеяться на возвращение мужа, находили себе новых кавалеров, и семья женщины отрекалась от нее, как от распутницы. Тяжелее всего приходилось детям: оставшись без материальной поддержки, матери-одиночки часто сдавали их в коранические школы, где, как известно, условия содержания хуже, чем в любом детдоме.
– Извините, эфиоджаза тут нет,?– развел руками водитель и выключил радио.
8. РАЗВИВАЯ ПЛАТОНА
Под дощатым полом спит вода подземного озера. Высокие створчатые двери и деревянные потолки украшены замысловатой резьбой, на стенах?– едва различимые фрески. Когда-то они освещались блеском подвешенных к потолку алмазов, но за последнюю тысячу лет бoльшая часть алмазов, так сказать, улетучилась. Мы проходим в глубь вертепа и подходим к огороженной площадке, по периметру которой лежат скелеты пилигримов-бахитави, приходивших сюда умирать. На протяжении нескольких веков новоприбывшие попросту усаживались на кости своих предшественников и ждали смерти. В результате скелеты не разбросаны где попало, а сложены аккуратными горками.
Низкий свод святилища облеплен темными наростами (пещерный мох? сталактиты?); если как следует приглядеться, можно заметить, что некоторые из «наростов» шевелятся: это?– стаи летучих мышей. Священник в каббе54 и белой чалме, как цирковой артист, несет перед собой целую дюжину зажженных факелов. За ним следует небольшая процессия, вооруженная старинными фолиантами в сафьяновых переплетах и церемониальными крестами с изощренными узорами, каких не сыщешь ни в одной другой стране. Человек в каббе раздает каждому из певчих по факелу. И вот они поют, суровые клирики в белых одеяниях и с факелами в руках, и их восьмиголосье обращено к стене, расписанной изображениями святых, иллюстрациями библейских притч, абрисами праведников анфас и чудищ в профиль.
Мы поворачиваем обратно, и тогда нас ослепляет алмазный блеск воды, стекающей со скалы над выходом из пещеры. Внезапный выход на свет сродни религиозному пробуждению, и мне начинает казаться, что все было затеяно исключительно ради этого катарсиса. Вспоминается хрестоматийная аллегория Платона: «…Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная – глянь-ка – невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол…»