Иерока спрашивали:
— Отчего ты умер? Не зашаманил ли тебя кто-нибудь? Етуи и Кмо натужно поднимают покойника — значит «нет».
— А после тебя никто не умрет? — «Нет». — Будет ли у нас мясо? — «Да». — Закапывать тебя в землю? — «Нет». — Разве ты куда-нибудь хочешь уйти? — «Да». — Ты, наверно, пойдешь на землю, где похоронена твоя жена? — «Да».
Опрос окончен. Тело кладут на нарту ногами вперед. У изголовья ставят небольшой деревянный ящик с продуктами и снаряжением покойного. Впрягают собак. Процессия трогается.
С боков нарты идут провожающие, держась за петли и делая вид, что несут покойника на руках. Дорога идет в гору. Собаки часто останавливаются. При каждой остановке люди тяжело вздыхают: «Эге-ге-ге-геей!» (Охо-хо-хо!), давая понять покойнику, что они очень устали. Потом, обходя вокруг нарты, меняются местами и трутся о тело кто плечом, кто грудью, кто поясницей, и стряхивают над «им свою одежду, передавая таким образом умершему свои недуги.
Во всей процессии нет ни одной женщины.
Достигнув места, выбранного для погребения, собак отстегнули от нарты, смели тонкий слой снега и на очищенное место положили тело.
Тагъю ножом перерезал ремни, снял постель и одеяло, разрезал сначала торбаса, потом — по очереди — штаны, рукавицы, кухлянку, шапку.
В то же время остальные перерезали все ремни на нарте, переломили на несколько частей полозья и другие деревянные части, сложили обломки в одну груду и придавили камнями. Одежда, постель, одеяло и ремни, снятые с покойника, также были изрезаны на мелкие куски, сложены в две кучки и старательно придавлены камнями.
Когда я спросил, для чего это делается, эскимосы ответили:
— Если оставить все целым, то Иерок скоро соберется, возвратится в колонию и уведет еще кого-нибудь. А так, пока он все исправляет да чинит, забудет дорогу. А закладываем вещи камнями для того, чтобы не было плохой погоды. Если вещи плохо придавлены, они колеблются и от их движения бывают сильный ветер, буря, снег и дождь.
Около головы покойника сделали небольшой круг из камней и положили в него нож, чайник, чашку, напильник, точильный брусок, трубку, спички и кисет с табаком. Эти вещи также переломали и всячески постарались привести их в негодность. Сюда же были положены несколько сухарей, горсть сахару, кусок кирпичного чаю и по куску курительного и жевательного табаку. Оставшиеся чай, табак, сахар и сухари Тагъю поделил между присутствующими, кроме того, он роздал всем по небольшому отрезку ремня, бывшего на покойнике. Получившие ремень завязывали его оба конца одинарным узлом, «чтобы наша жизнь не ушла за Йероком: через узлы она не может уйти».
После этого должна была начаться самая важная часть похорон— «закрывание дороги», чтобы покойник по ней. не вернулся и не увел с собой еще кого-нибудь. Обойдя раз; вокруг тела, эскимосы направились к колонии. Впереди шел Тагью. Выйдя на след, где прошла нарта с покойником, все повернули назад, и, сделав петлю, как бы завязав узел, продолжили путь. Вскоре сделали новую петлю. Так на расстоянии полутора километров было «завязано пять узлов».
Вернувшись к колонии и не заходя в яранги, эскимосы вышли на лед. Здесь Тагъю, а за ним и все Остальные несколько раз перекувырнулись и, покатавшись на гладкой поверхности, вернулись на берег. Тут они развели костер и долго встряхивали и выбивали над ним свои одежды.
Похороны окончились. Участники разошлись по ярангам.
Скрылись в своей яранге и дети Иерока. У них начались траурные дни. Траур продолжается пять суток («талъимат к'ават» — «пять снов», как говорят эскимосы). В этот пеириод никому не разрешается ни, входить в ярангу, ни выходить из нее. В яранге никто в течение пяти суток не раздевается. В дни траура категорически запрещается работать, в особенности шить.
Последнее меня совсем, удивило, и я попросил объяснения у Аналько. Вот как он объяснил этот обычай.
Когда-то очень давно умер один эскимос. Его жена, сидя в, пологе и думая рассеять свое горе, взяла жилу, оленьи лапки и начала шить торбаса. Но гладкая и ровная жила вдруг стала за что-то цепляться. Женщина осмотрела жилу, не нашла ни одного узла, ни одного утолщения и снова принялась за шитье, а жила опять цепляется. Наконец за пологом послышалась возня. Женщина решила, что в кладовую забрались собаки, зажгла аних'к'ун [30] и вышла в кладовую. Пламя осветило помещение, и на полу она увидела труп своего схороненного мужа.
Назавтра ее похоронили вместе с вернувшимся мужем, а торбаса так и остались недошитыми.
С тех пор после похорон пять дней не шьют не только в яранге умершего, но и во всем селении.
После похорон Йерока моя болезнь обострилась. Долгое время я пролежал в беспамятстве, лишь изредка приходя в сознание. Наконец болезнь начала отступать. Медленно восстанавливались силы.
Но возвращение к жизни было для меня нерадостным. В колонии было неблагополучно.
Однажды утром меня разбудил стук в дверь. Вошла жена Павлова. Она была взволнована:
— Что-то неладное творится с пестрой собакой, — сказала она, — лает, трясет головой, норовит укусить.
Я с трудом оделся и. вышел из дома. Пестряк смотрел на меня диким, остановившимся взглядом. Зрачки у него были сильно расширены, голова тряслась. Он часто лаял, но не зло, а как бы жалуясь на боль. Пестряк — самая умная и самая сильная собака в моей упряжке, лучшая во всей колонии. И вот ее постигла болезнь, которая уже унесла несколько собак. Спасти ее было невозможно, единственное, что можно сделать, — это прекратить ее мучения. Я взял в руки винчестер, но никак не мог решиться выстрелить. Суровая жизнь в Арктике не оставляла места для сентиментальности, но на собак — верных спутников и друзей полярника — это не распространяется. А сейчас мой четвероногий друг страдал, поэтому, поборов себя, я пулей оборвал его мучения.
После обеда, когда я лежал у себя, разговаривая с Клю, пришел доктор Савенко с сообщением, что у жены Тагъю налицо все признаки крупозного воспаления легких. За ним не замедлил явиться вконец расстроенный Тагъю.
— Правда, что моя жена умрет? — спросил он у меня через Павлова.
— Делай все, что велит доктор, и она будет жива, — ответил я. — Почему ты так испугался? Ведь опасности пока нет.
— А зачем доктор положил ей под мышку стеклянную палочку? Я помню, в Провидении такую палочку положили одному чукче и он умер.
Я попытался объяснить Тагъю назначение термометра, но он продолжал волноваться и наконец выпалил:
— Наверное, на той стороне острова живет черт!
— Почему ты так думаешь? — удивился я.
— Все, кто туда ходил, — болеют. И ты, и Ивась, и Етуи, и я, а Иерок умер. Мы думаем, там злой черт живет. Как мы туда пойдем, так он сердится, ветер делает, пургу.
Слова Тагъю меня сильно встревожили. Суеверие эскимосов, подогреваемое заболеваниями людей и падежом собак, может сорвать наметившийся переезд нескольких семей на северную сторону, наиболее богатую зверем.
А заболеваний действительно много. Как раз сегодня Савенко подал мне очередной рапорт о состоянии здоровья колонистов. «Скудное питание, — писал он, — проявляется в анемии с сопутствующей инертностью, в растущем числе желудочно-кишечных заболеваний, обострении старых и возникновении новых заболеваний, вызываемых слабостью организма».
Все это понятно: двухмесячное отсутствие солнца, недостаточные запасы мяса, частые и резкие изменения погоды сделали свое дело. Правда, через несколько дней появится солнце, но надеяться на сколько-нибудь удачную охоту можно не раньше, чем через месяц, А тут еще смерть Йерока эскимосы расценили как месть этого проклятого черта — «туг'ныг'ак'а». Ведь они верят, что этот хитрый, изворотливый злой дух насылает непогоду, мешает охоте, похищает тень человека, вселяется в него и приносит болезни и даже смерть. Бороться с «туг'ныг'ак'ом» эскимосы считают невозможным, они ублажают его жертвами, разбрасывая по земле крошки табаку, сахара, чая и жира.
Да, паника может заставить эскимосов не только отказаться от переселения на северную сторону острова, но и вообще покинуть остров, уйти на собаках вместе с семьями на материк. Возможно, они только и ждут, пока немного потеплеет. Им это грозит верной гибелью в морских льдах, а делу создания на острове советского поселения— крахом.
Я собираю эскимосов, которые плотным кружком усаживаются рядом с моей постелью, и начинаю беседу.
— Почему вы не едете на охоту?
— Боимся.
— Чего?
— Туг'ныг'ак'а! Он не хочет, чтобы мы жили и охотились на его земле. Он не дает нам зверя! Он нас всех заберет! — сыплются ответы.
— Почему вы так думаете?
— Как почему? Разве ты не понимаешь? Кто поедет — тот болеет. Злой дух посылает болезни. Мы боимся его. Он недоволен, что мы приехали на его землю!
— Но со мной же вы ездили, не боялись?
— Да ведь ты — большевик!
— Ну так что же?
— Как что? Сам знаешь! Большевика дух боится. После минутного колебания я заявил:
— Хорошо! Я встану, поедем вместе.
Наступила долгая пауза. Потом эскимосы встали, отошли от моей постели и стали тихо обсуждать мое предложение. Наконец старший объявил приговор:
— Нет, умилык! Теперь мы с тобой не поедем. Злой дух боялся тебя, когда ты был здоровый и сильный. А теперь ты слаб. Ходишь с палкой, шатаешься, когда нет ветра, не можешь согнуться. Ты слаб, умилык, очень слаб! Туг'ныг'-ак' не испугается тебя. Он убьет тебя и нас.
Для убеждения времени не было. Выход надо было найти немедленно. Риск большой, но решиться на него необходимо.
Я приказал запрячь моих собак. Когда все было уложено на нарту, оделся, взял карабин, патроны и пошел к упряжке.
Эскимосы оторопело стояли поблизости.
— Ты куда, умилык?
— Поеду драться с вашим «туг'ныг'ак'ом».
— Ты слаб! Он убьет тебя!
— Неправда! Его не существует, поэтому он не может причинить мне вреда. Даже больной я привезу мясо. Вам будет стыдно! Женщины будут над вами смеяться!
Видя, что меня не остановить, они, опустив головы, разошлись по ярангам. Там воцарилась мертвая тишина.
Поселок скрылся из виду. Я был один среди снежных просторов. Не то от лучей медленно ползущего у самого горизонта солнца, не то от слабости рябило в глазах. Мучительная боль грызла поясницу. Усталость охватывала все тело. Тянуло лечь.
Когда и где я найду зверя? Неужели придется пересечь весь остров? Хватит ли сил на несколько суток?
Но на ловца и зверь бежит. Через четыре часа пути собаки подхватили и, распалясь охотничьим азартом, понесли по свежему медвежьему следу. Через час огромный зверь лежал у моих ног.
Но торжествовать было еще рано. Предстояло самое трудное: надо было освежевать зверя. Лежа на снегу, корчась от боли, кусая губы, чтобы удержать стон, обливаясь холодным потом и поминутно вытягиваясь во весь рост, чтобы отдохнуть, я освежевал уже коченевшую на морозе тушу медведя, втянул на нарту шкуру и Немного мяса. Но на большее я был уже неспособен. Голова кружилась. Силы иссякали. Направив собак на пройденный след, я лег на нарту и привязал себя ремнями. Последняя мысль была о том, чтобы собаки не встретили нового медведя и не потеряли свой след…
Очнулся я на третий день в своей постели. В комнате опять сидели эскимосы. По-видимому, они пришли давно: все были без кухлянок и обнажены до пояса.
Заметив, что я пришел в себя, охотники сгрудились около постели. Радость и ласка смягчили их суровые лица. Они заговорили об охоте, стали высчитывать, сколько надо заготовить мяса и жира, чтобы их хватило… на следующую зиму. Появились женщины и ребятишки. Махлютай — восьмилетний сынишка Кивъяны — притащил своего любимого трехмесячного щенка и под одобрительный смех окружающих положил мне его прямо на грудь…
Уже через неделю на нескольких упряжках мы неслись на северную сторону. Я был еще слаб, но уже не боялся остаться один, а эскимосы со мной не боялись злого духа.
Кризис миновал. Советское поселение на острове стало укрепляться.
Глава X
Первые лучи солнца. — Ледяные маски. — Бесславное возвращение. — Пожар снежных полей. — На севере. — Аналько ублажает черта. "Туг'ныг'ак'и"
Все обитатели острова с нетерпением ждут появления первых лучей солнца. Аналько уже второй день дежурит на возвышенном берегу — так он скорее увидит солнце. Сегодня к нему присоединилась Скурихина. Да и все остальные то и дело выскакивают из помещений взглянуть, не появился ли этот всемогущий бог — Солнце.
С первых чисел января узкая полоска бледно-розовой зари постепенно начала шириться и окрашиваться в желтые и, наконец, в пурпурные цвета. Но до вчерашнего дня и берег, и снег, и лед все еще сохраняли мертвенный пепельно-серый оттенок.
16 января утренняя заря разгорелась особенно ярко. В 11 часов брызнули первые косые лучи солнца.
Аналько, не покидавший своего поста, подпрыгнул от радости. Все эскимосы повысыпали из яранг. Да и я сам был в приподнятом настроении. Солнца еще нет, всего несколько лучей вырвалось из-за горизонта, но и они, словно по волшебству, совершенно изменили ландшафт. Снег и лед приобрели нежно-голубой оттенок.
Ярко-красная заря и пурпурная корона над невидимым пока еще солнцем выше постепенно переходили в еле уловимые желто-зеленые тона, зенит окрасился нежнейшей лазурью, а северная часть небосклона горела малиновым огнем, который у горизонта принимал ярко-фиолетовые цвета. Перистые облачка, собравшиеся на пурпурной короне, казались причудливыми серебряными накладками. Снег и льды ожили, но глядеть хотелось только на небо. Я ни разу в жизни не видел его таким прекрасным, нигде не наблюдал таких нежных и в то же время ярких красок.
В середине марта я решил осуществить давно задуманное переселение нескольких семей эскимосов на северную сторону острова.
11 марта выдалось погожее ясное утро. Дует легкий юго-восточный ветерок. Мороз сильный. Наши сборы недолги. Нарты увязаны накануне. Запрягаем собак — и в путь. Со мной Анакуля, Етуи и наши переселенцы — Аналько и Нноко с женами.
У нас три упряжки собак. На каждую собаку приходится около 30 килограммов груза. За полярную ночь собаки сильно исхудали, но тащат нарты без особого труда.
Не успели мы пройти и- 10 километров, как движение начало замедляться. Через час после отъезда ветер перешел на восточный, а еще через полчаса задул встречный северный.
Даль затуманилась. Под ногами закурился снег. Навстречу потекли снежные ручейки. Они заметно растут. Словно пар, все выше и выше поднимается над ними мельчайшая снежная пыль. Начинается метель.
Отсылаю обратно Аналько с женщинами, а с остальными решаю продолжить путь, чтобы, если удастся, завезти сначала продукты и снаряжение. Полчаса продвигаемся еще сравнительно легко. Но ручейки все растут, соединяются. Снежная пыль несется уже на высоте метра. Собаки начинают останавливаться, Ветер крепчает с каждой минутой, поднимает снежную пыль все выше и выше и, словно взбесившись, бросает ее нам навстречу. Почти невидимые кристаллики снега бьют с такой силой, что от мучительной боли сводит лицо. Нарта Анакули идет метрах в 15 позади моей, а я различаю только ее силуэт. Третьей нарты совсем не видно. Чтобы не растеряться, останавливаемся и связываем все три нарты общим ремнем. Вверху просвечивает голубое небо. Может быть, метель стихнет? Вперед' Лицо перестало ощущать удары снега. На нем сплошная ледяная маска. Чувствую, как легкие наполняются влагой. Дыхание прерывается. В изнеможении бросаюсь «а нарту. И вдруг… чудо! Еле волочившаяся нарта понеслась вперед словно птица. Мелькает мысль: «Собаки подхватили — медведь!» Сдергиваю с плеч винчестер. А нарта летит — _ в ушах резкий свист… Голова кружится… Всем телом наваливаюсь на остол и… ничего не понимаю. Никакого сопротивления.
Срываю с лица ледяную корку и гляжу на собак. Видны только ближайшие. Они лежат, свернувшись клубком, и уже наполовину занесены снегом. Полозья у нарты замело. Видимо, собаки уже давно остановились, а снежная пыль несется навстречу сплошной массой и создает иллюзию бешеной гонки. Собаки Анакули также спокойно лежат за моей нартой, а ездок, как и я, не заметает остановки Он сидит на нарте спиной к ветру и громко выкрикивает обычное понукание: «Х'оком. Х'ок'!» Бегу к третьей нарте — та же картина. Етуи и Нноко так же спокойно подставляют спины под ветер и покрикивают на собак. Даже в их позах сказывается твердая уверенность в, том, что нарты движутся.