Марина не знала, можно ли верить Алеше, но как возражать тому, у кого на губах привкус солнца?
Встреча третья. Глава 16. Лето на двоих
Как же хочется лета! После долгих холодов и пронизывающей влажности, исходящихся воем ветров и бесконечной тьмы, будь она неладна! И вот уже оттепель, и солнышко кропит золотым по серым газонам, и прелью пахнет, – а до лета еще далеко. Уже и проталинки блеском заиграют, и почки новой жизнью нальются, – а лето еще далеко. Уже и туманы придут, окутают землю белесой пеленой, уберегая будущие листики от солнечных ожогов, и отступят, явив глазу человеческому золотистую зелень начала весны, и воздух станет прозрачней и звонче, – а до лета все далеко. И хотя зима была мягкой и теплой, а весна – ранней и бурной, только к лету Марина очухалась от холодов и теперь наслаждалась ликованием жизни. Здесь, в краю болот и ветров, неудобно глинистых для растений почв, нужны особые преданность, верность, чтобы вот так из года в год всходить среди камней, строительного мусора, на прогоревших болотах и пережженной, вместе с прошлогодней травой, земле. И каждая травинка, дичок-сорнячок – дышат этой преданностью, и что-то там поглощая и отдавая, пропитывают ею сам воздух, чтобы вновь и вновь насыщать северное лето красками, контрастами, переливами. Как не проникнуться этим торжеством! Тем более, когда впереди отпуск маячит.
А вот в душе Алексея царило совсем не летнее уныние. Еще недавно он ожидал встретить человеческий расцвет сознательным холостяком, пузатым, бородатым гурманом и меломаном. А теперь похудел, снова брился, подзагорел и был уверен, что 33 года не просто расцвет, – а вторая молодость, легко сочетающая задор и опыт, удаль и благоразумие, лучшее время, чтобы любить легко и глубоко, нежно и пылко, прочувствованно и спонтанно. Тем противней было ему думать, что проживает он это время порознь с Мариной. Переезжать к нему она не соглашалась, – очень за свою комнатушку беспокоилась (как ключи-то дать не побоялась!), а сваливала на то, что ей оттуда в турбюро добираться ближе. Но не перевозить же Алексею свою настроенную, отлаженную лабораторию в ее темную коммуналку с ветхой проводкой. Просить Марину, чтоб устроилась ради него на другую работу? чтоб на него, на себя времени побольше было? – а потом начнется «я ради тебя…, а ты…»
Чтобы забыться, он с головой уходил в заказы, брался за самые сложные, и… Все равно тосковал по Марине, ждал воскресений, чтоб приехав прежде нее, устроиться на куцем матрасике возле самодельного, из обычного ящика, столика, разложить виноград, нарезки, салфетки, подогреть чайник, и ждать, когда лязгнет замок, хлопнет дверь, донесется знакомое «Аленький, я пришла», и она, уставшая, присядет к столику – «все балуешь?», – и будет есть медленно, почти засыпая, пока он не заварит кофе покрепче и подухмяней, и только вдохнув горьковато-пряного аромата, встрепенется и оживет…
Но в одно из воскресений, Алексей едва успел войти в квартиру, – навстречу ему вышла Марина:
– Аленький?
– А ты что дома? Случилось что?
– Из турбюро ушла.
– И что теперь? – напрягся Алексей: только б не геройства любви.
– Теперь корректором попробую, представляешь? В одном издательстве предложили. Даже подождать согласились.
– Подождать? Чего?
– Я, Аленький, хитрая, – улыбнулась Марина, пропуская его в комнату. – У меня со вчерашнего дня отпуск по линии турбюро. Сначала отгуляю, потом уж уволюсь, наймусь, оформлюсь… А пока отсыпаться, отдыхать, ну и… правила вспоминать… – махнула она на пару книжек на подоконнике. – Только, Алеш…
С издательством ей чистая удача вышла. Они для бюро буклет разрабатывали, Марина ошибки в тексте заметила, исправлять стала, разговорилась с кем-то, про «недообразование» свое гуманитарное рассказала, с кем-то в издательстве про журналы и газеты поболтала (оказывается, собеседование проходила), потом еще из издательства заходили, какой-то «левый» текст посмотреть просили, а скоро и работу предложили. Зарплата копеечная, зато само издательство – чуть ни во дворе (со связью проблем не будет), тексты, если что, на дом брать можно, работа тихая, спокойная, – читай себе, да отметки делай, в стороне от многоголовой, многоногой, многоязыкой суеты. И на дом времени больше будет, и на жизнь. А то как-то мельчать, усыхать начала эта самая жизнь, все вокруг Алого крутится, им измеряется, вернее, его присутствием. Ни библиотек с музеями, ни настроений ремонтных, даже читать почти перестала. И так это смущало ее душу, что хотелось полного, даже без Алого, уединения, чтобы в себе разобраться. А тут отпуск как раз! Целый день Марина готовилась, искала подходящие слова, доводы, сравнения, – мысли как гнус жужжали в ее голове, – но, так ничего и не придумав, промямлила из последних сил:
– Только Алеш... мне б совсем отдохнуть. От всего.
– От чего – всего?
– Не сердись. Я думаю, мне бы... нам… друг от друга… отдохнуть надо, – еле выговорила Марина.
– Друг от друга?.. – задумался он. – Тебе тяжело со мной? … Скажи.
Марина обессилено молчала.
– Ладно, – не дождавшись ответа, кивнул Алексей. – Так и быть, – встал да ушел, только дверь хлопнула.
Ошарашенная Марина привалилась плечом к стене: выгнала, получается? вот так просто? А чего она хотела? Сама сказала: отдохнуть хочу, – вот и отдыхай. Мысли жалили, сердце полнилось болью, а губы шептали «Алеша, Аленький, Алый…». Предвкушение долгожданного уединения сменилось мертвенным беззвучием вдруг обрушившегося одиночества. Марина закрыла глаза, и утонула в забытьи, безмысленном, глухом и безвоздушном, и не слышала, как уркнул замок, и скрипнула дверь в квартиру… Лишь благоухание свежей зелени вернуло ее к действительности. Алеша стоял в дверях, держа перед собой пушистое облако ромашек в неприметном ведерке.
– Алый… – выдохнула Марина.
– У тебя тут с настроением что-то было. Вот, – протянул он цветы, и сам же поставил их в угол, – как будто я только пришел. Давай?
Марина ответила благодарно смеющимся взглядом, и уже не могла понять, как собиралась прожить целый отпуск без Алого.
***
Алексей еще с вечера решил, что на сегодня баз вариантов отпрОсится, чтоб похитить, украсть, увезти Марину туда, где обои на стенах и ковер под ногами, и диван человеческий (не на полу спишь!), и огромные махровые полотенца в ванной. Пока Марина спала, сбегал позвонил родителям, предупредил, что с Мариной приедет. Познакомятся, наконец. А еще, – думал он на обратном пути, – вместе в парке погуляют. Парк огромный, в жару, конечно, народу многовато, зато вечером тихо, пустынно… парочки целуются… глядишь, и Марина осмелеет… (Уж больно стыдливость ее достала. Дома еще ничего, а на улице – не обнять, не приголубить, разве за ручку. Это с ним-то 33-летним за ручку!). С Толяном встретятся, – интересно, поладят ли? Словом, пока ходил, звонил, – изошелся на фантазии и планы, и еле дождался, когда Марина все соберет, закроет, проверит…
… Скоро все вместе ужинали на маленькой уютной кухоньке обычной многоэтажки спального района: Марина с Алым и его родителями. Отец, пожилой, с высокими залысинами, и живыми, ярко-карими глазами, со значением поглядывал на сына, – понимаю, мол, – и влюбленно, – на жену, совершенно седую женщину с удивительно молодым лицом и узнаваемо голубыми для Марины глазами. Она называла Марину «доченькой», и радушно пододвигала то блюдечко с печенюшками, то розеточку с вареньем. Марина, оробев от их ласки и приветливости, умоляюще поглядывала на Алешу, но тот ободряюще улыбался: привыкай… Словом, родители приняли Марину как родную, может, были счастливы надеждой, что Алька определился (пора б уж, в его-то возрасте), – и на следующий день, уехали на дачу исполненные понимания, мудрости и вежливости.
… Толян вежливостью не отличался, зато любил щегольнуть цинизмом и даже нахальством, но злым человеком не был, скорей недоверчивым, особенно ко всему возвышенному, и, так уж повелось, к Лехе относился покровительственно, как к младшему. Друзья хоть и были одних лет, но Толяну повзрослеть раньше пришлось, в 14, когда родители погибли, – в детдом не попал, потому что сестра, старшая, уже совершеннолетней была. Так вдвоем и жили. Спасибо Лехиным родителям, – всех троих, Альку и Толика с сестрой, одинаково тащили и опекали. Но Толян и не думал за спинами взрослых отсиживаться, парнишка-то волевой, с характером. Лет с 15 подрабатывать начал, ко всему прислушивался, присматривался, примерялся, на ус мотал, на сестринские шуры-муры до того налюбовался, что женщинам веру потерял. А после Лехиной женитьбы на слабый пол без кривой ухмылки смотреть не мог.
С Мариной не то чтоб жаждал познакомиться, так… за друга волновался, а потому, едва Лехины родители уехали, сразу в гости к другану заявился, но только и успел, – на кухню пройти да за налитый чай «спасибо» сказать, – Марина в Лехину комнату ускакала.
– Дикая что ль? – кивнул Толян вслед ей.
– Есть немножко, – довольно сияя, ответил Леха. – Ей к человеку привыкнуть надо.
– А как? Шарахается вон!
– Можно по парку втроем поболтаться. Она природу любит.
– Ну, точно – дикарка. А что? Не так темно, авось, разгляжу твою мауглю.
Марина от прогулки сначала отказывалась. Не понравилось ей, что Толян ее сразу «Манон» обзывать стал, и что взгляд у него нагловато-оценивающий, и усмешка эта... Хочешь улыбаться – улыбайся, не хочешь – не надо, а так, то ли да, то ли нет, – зачем? Но тут уж Алый настоял: у меня друга ближе нет, а что не показался он тебе, – так первое впечатление обманчивым бывает… Да и прогуляться не помешает. Васильевский – место, конечно, зеленое, но здесь-то одно название «парк», а так, – лес настоящий, даже грибники встречаются, и озеро есть.
– А ты все время рядом будешь? – покосилась Марина.
– Если сама не убежишь…
На том и сошлись.
Легкие сумерки белой ночи хлынули им навстречу поскрипыванием песка и шуршанием листвы, и понесли их по высвеченным белесым электричеством аллеям, по темным, заросшим тропинкам, мимо отливающих бронзовыми, нефритовыми и опаловыми бликами зарослей, к неподвижному, манящему серебристой прохладой и свежестью озерцу, в котором величественно и бестревожно фосфоресцировало лунное отражение.
Марина держалась в стороне от мужчин, то и дело скрываясь из вида, и уходя, видимо, довольно далеко, так что даже на «Манон» не сразу откликнулась, только на родное «Мариш»:
– Ты где там пропадаешь?
Вместо ответа, она сама вышла к Алому, забрызганная ночной росой, с увлеченно поблескивающими глазами:
– Гнезда высматриваю.
– Птицами, значит, интересуешься, – поморщился в улыбке Толян. – И что птицы? Жрут, спят и гадят.
– Как и человек, – колюче, в упор ответила Марина.
– Как и человек… – рассеянно повторил Толян, и оглядев девушку с головы до ног, вдруг расплылся в благодушной улыбке. – Ладно, каюсь, груб и нахален. Прости! – и протянув для примирения руку, ощутив в ответ холодную ладонь Марины, вдруг поцеловал ей пальцы. Марина растерянно отдернула ладонь и спряталась за Алого.
– Привыкай, – смеялся Алый. – Толян как он есть! Ловелас и задира.
– Я лучше гнезда повысматриваю…
– Ладно, не теряйся только!
И Марина скрылась во тьме.
– Не страшно? – кивнул Толян в сторону, куда исчезла Марина.
– Чего?
– Девчонка совсем….
– Так и мы пацанами когда-то были.
– Я не про возраст. Такую обидеть… Ты глаза ее видел?
– А с чего ты взял, что я обидеть ее собираюсь? – надулся Алексей: кто кому про эти глаза рассказывать будет? С них-то, темных да раскосых, все и началось.
– С того что забаловали тебя бабы, – негласная роль старшего позволяла Толяну с легкостью игнорировать возмущение друга. – И обидишь – не заметишь.
– А тебя не забаловали? – с лукавинкой ответил Алексей.
И друзья обменялись понимающими деланными улыбками.
Да уж погусарили ребятки будь здоров! Толян, сероглазый, златокудрый, с цепким, изобретательным умом, не склонный к снисхождению и оправданию человеческих (и женских) слабостей, очаровывал дерзостью и напором. Алексей, слишком эстет, чтобы быть дерзким, брал романтически-мягким обаянием и негромкими речами. Случалось друзьям и поиграться с женскими сердцами: чьи чары сильней и действенней окажутся. Зачем им это – сами не знали. Так… игра. Для женщин – недобрая, а для них – игра. Друзья метнули взгляды в сторону Марины.
– Что было, быльем поросло, – голос Алексея звучал глухо, серьезно, почти угрожающе. – А Маришу… – он показал Толяну кулак.
Но Толян, словно не заметив, смотрел в сторону Марины. Ее тонкий силуэт, вырисованный опалово-лунными бликами, мелькал далеко впереди, на самом берегу озера.
– Что она там? Блинчики пускает?
– Ты меня понял?
– Ну, точно, блинчики! – тряхнул Толян головой. – Да понял, понял! – отвел он Лехину руку. – Покажем класс! – и друзья наперегонки рванули к озеру.
Как в далеком забытом детстве, они заполошно бегали по берегу, выискивая подходящие камешки, закидывали «кто дальше», отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга возмущалась, шла жемчужно-серебристой рябью, и рассыпаясь оскольчатыми бликами заполоняла всю поверхность озера, спеша выскочить на берег, но тут же уходила в песок, щекоча друзьям ноги и нервы, чем только раззадоривали их мальчишеский пыл.
– Хорошие вы, ребята, – прозвучало вдруг среди хохота и плеска.
Друзья обернулись. Марина, еле заметная, стояла в тени, словно уступив пространство разыгравшейся ребятне, и защищаясь от налетевшего прохладного ветерка, легонько растирала себе руки:
– Это мы хорошие? – вдруг жестко вскинулся Толян.
– Мы, мы… – спешно оборвал его Алексей, и подойдя к Марине, заметив, что ее знобит, заспешил:
– Домой, домой, домой… А то простудишься и весь отпуск проболеешь… Толян, ты с нами?
– Куда ж я денусь? – глухо процедил тот и до самого дома держался позади Марины с Алым.
Всю дорогу она мелко вздрагивала, растирала ладони и разминала запястья, – совсем замерзла. Алый и дышал на нее, и обнимал, и едва оказавшись дома, сразу загнал отогреваться в постель, поставил чайник, вытащил банку меду, даже теплое зимнее одеяло для нее достал. И скоро она – чисто барышней – лежала на диване, укрытая, закутанная, напоенная медом…
***
… И все-таки она простудилась, к счастью, не сильно. Зато оба могли сосредоточиться: он – на заказе, Марина – на пособии для корректоров. И если у него с работой получалось легко, голова мыслила ясно, и все работало без сбоев, то Марине приходилось труднее. Как всякая женщина, Марина с особым трепетом относилась к профессионалам. И хотя физику не воспринимала, профессионала угадывала по неспешности, четкости и основательности действий, по жизни мельчайших складочек на лбу и вокруг глаз. Заметив ее немой восторг, Алексей не сразу, но оторвался от работы:
– Сачкуешь?
– Отдыхаю…
– Погоди-ка… Сейчас… – он что-то поискал в столе, на полках, наконец, взял какой-то диск, вставил в плеер, нажал кнопку, и сам подсел к Марине. – Сядь-ка сюда, – указал он место рядом с собой. – Здесь звук правильный.
…Легконравные и говорливые, искрясь и сверкая, бежали по первым проталинкам прозрачные ручейки, подныривали под затекшие от долгого лежания резные листики ястребинки, огибали стрельчатый бровник, расправляли длинные листья осоки, напитывали весельем полинявшую за зиму зелень; скатывались серебристыми струйками в ямки и ложбинки, вдруг разлетались радужными брызгами; кружили, поджидая отставших братишек, и бодрыми ручьями стремили к овражку, обросшему оживающим к лету разнотравьем, где среди камней и валунов устраивалось юное озерцо. Налетал ветер, заносил его пылью и грязью, швырял прошлогодними листьями, смущая прозрачность вод, но скоро успокаивался, пыль оседала, листья прибивались к берегу; воды все прибывали, сообщая озеру глубину и цвет, и сочный налитый травостой гляделся в гладкое зеркало. А через такты – лиственные заросли прикрывали озеро от всех ветров, и только днями налетал теплый бриз, а по ночам бесстрастная луна сообщала озеру дух величия: оно казалось себе древним и мудрым, и словно в зеркале вечности отражало людей. Вот, едва различимые, проступают сквозь сплетение тьмы и теней невнятные силуэты. Вот они выбегают к самой кромке воды – взрослыми, взъерошенными мальчишками, вот играясь, швыряют камешки, смущая торжественную невозмутимость лунного отражения, отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга идет жемчужно-серебристой рябью, как в ознобе. Как от свежего ветерка… И один из парней, с разлетающейся темной челкой, заметив, что Марину знобит, обнимает ее, торопиться чуть не бегом домой, чтоб укутать, согреть… И никогда-никогда еще не было в глазах его столько неба, а в улыбке – солнца.