— Добрый вечер. — В наступившей тишине ее голос прозвучал неестественно громко.
Отец ничего не ответил, Амалия продолжала улыбаться, Серафим тоже ухмылялся и рассеянно поигрывал ножом, дядя Вася хмурился, и только Серебряный вежливо кивнул в ответ на приветствие.
Что дальше? Ощущение такое, словно ее появлению, мягко говоря, не рады. Может, в ее отсутствие что-то случилось? Почему все так на нее смотрят? В любом случае оставаться на пороге — глупо, надо двигаться к столу.
Каблуки были очень высокими, а паркет в обеденном зале очень скользким. Нужно идти осторожно, выверять каждый шаг. Господи, какой кошмар…
Когда Тина наконец добралась до своего места, она чувствовала себя как пробежавший всю дистанцию марафонец.
— По какому случаю вырядилась? — громким шепотом поинтересовался Серафим, так и норовя заглянуть в вырез ее платья.
Что значит — по какому случаю? Она вырядилась по случаю семейного ужина. Здесь же так принято…
Тина украдкой осмотрелась и залилась краской стыда. Сегодня все было не так, как вчера. Мужчины были одеты по-домашнему просто: отец и дядя Вася в рубашки и брюки, Серафим и Серебряный в тенниски и джинсы, а Амалия… Амалия казалась эталоном сдержанности и вкуса. Закрытое черное платье, скромная нитка жемчуга, волосы, стянутые в узел на затылке, макияж если и есть, то настолько искусный, что его и не заметишь.
А тут она — вся такая расфуфыренная, размалеванная, красная, как пожарная машина… От стыда захотелось провалиться сквозь землю или, на худой конец, спрятаться под стол.
— В этом доме ужин подают в половине восьмого, дочка, — голос отца звучал угрожающе спокойно.
— Но ты же сказала… — Она бросила беспомощный взгляд на Амалию.
— Я сказала — в половине восьмого, — улыбка Амалии стала еще шире. — Ты, наверное, невнимательно меня слушала.
— Да, наверное, я ошиблась. — Тина уткнулась в тарелку. Она совершенно точно помнила, что сказала Амалия, но понимала, что спорить бесполезно.
— Я еще недоговорил! — голос отца ожег, точно хлыстом. — Клементина, на кого ты похожа?!
Тина испуганно одернула платье.
— Как можно явиться к ужину в таком непристойном виде?! Это платье, — отец поморщился, — годится только для панели.
Амалия наклонилась к отцу, шепнула ему что-то на ухо, тот молча кивнул, сказал уже мягче:
— Дочка, я понимаю, что семнадцать лет ты была предоставлена самой себе и твоим воспитанием никто не занимался…
— Это неправда! — ее голос дрожал от обиды. — У меня был дед, и я не росла на улице! — Жизнь научила ее, что нужно защищаться, если не хочешь остаться аутсайдером, надо отвечать ударом на удар. — А ты, — она вперила взгляд в отца, — привез меня сюда и бросил! Ничего не показал, ничего не объяснил!
— Клементина! — в голосе отца зазвенел булат. — Мы обсудим это позже, не за ужином.
— Почему?! — Она уже не могла остановиться, копившееся все эти дни напряжение нашло наконец выход. — Ты же можешь себе позволить прилюдно сравнивать меня с проституткой!
— Ого, а у девочки есть коготки! — сказал Серафим восхищенно.
— Замолчи! — рявкнул отец. — Не смей вмешиваться, когда я разговариваю со своей дочерью. А ты, — он сейчас смотрел только на Тину, — будь любезна, выйди из-за стола. Вернешься, когда переоденешься в приличную одежду и умоешься.
Вот она — новая жизнь во всей красе! А баба Люба говорила, что хуже не будет…
Тина решительно встала, обвела присутствующих напряженным взглядом. Ее новая семья… Какая прелесть! Слезы были уже близко, закипали в горле, грозили вырваться наружу. Надо спешить…
Тина забыла про высокие каблуки и скользкий паркет. До двери оставалось совсем ничего, когда она упала. И не упала даже, а рухнула, больно ударилась боком и коленом, некрасиво, как в глупых комедиях, проехалась по зеркальному паркету. В довершение всех бед порвалось проклятое платье, разъехалось от подола до подмышки, задралось до самой талии.
— Ну что же ты так неосторожна, Клементина? — послышался над ухом голос Серафима. — Дай-ка я тебе помогу!
Она молча оттолкнула тянущиеся к ней руки, чтобы не разреветься в голос, до крови прикусила губу, держась за ушибленный бок, встала, выбежала из зала. Силы воли хватило, чтобы добраться до комнаты. Тина еще успела защелкнуть замок и только потом расплакалась. Заливаясь горючими слезами, она сбросила туфли, содрала ненавистное платье и принялась методично кромсать его на кусочки. Плотная ткань рвалась с трудом, но Тина очень старалась, вымещая на платье злость и обиду.
Слезы закончились, когда она добралась до розы. Тина даже не заметила, как они высохли и когда ушла злость. Осталась только пустота и глухая обида. А еще твердая уверенность, что все произошедшее было срежиссировано заранее. Амалия! Это все ее рук дело. Но за что? Что плохого она сделала этой стерве?..
Тина подошла к зеркалу, полюбовалась своим отражением — синяк на полбедра, опухшее от слез лицо с черными потеками туши. Надо умыться и переодеться, смыть с себя это мерзкое чувство, негативную информацию, как сказал бы дед. Разумеется, она не станет возвращаться обратно к людям, которые только по какому-то недоразумению считаются ее семьей. У нее нет семьи, она сама по себе. И вообще, возможно, детский дом — это не такой уж плохой вариант.
Решение сбежать родилось спонтанно. На тот момент оно показалось Тине очень разумным и очень аргументированным. Здесь она все равно никому не нужна, даже отцу. Он просто исполнил свой долг, приютил бедную сиротку. Приютить-то приютил, а вот что делать с ней дальше, не знает. Наверное, точно такое же происходило с ее дедом в далеком прошлом, семнадцать лет назад. Но тогда у Тины не было права голоса, а сейчас она взрослая, почти совершеннолетняя. Она вправе самостоятельно распоряжаться своей судьбой…
В дверь постучали. Девушка бросила взгляд на часы — девять вечера, ужин наверняка уже закончился.
— Тина! Эй, деточка, открывай! — послышался из-за двери голос Надежды Ефремовны. — У меня поднос тяжелый, открой быстрее!
Она немного поколебалась, а потом все-таки распахнула дверь.
— Что так долго-то? — спросила Надежда Ефремовна, ставя внушительных размеров поднос на журнальный столик. — Вот, я тебе покушать принесла.
— Это он вам велел? — Тина покосилась на поднос.
— Кто?
— Мой отец.
Повариха покачала головой, сказала:
— Заходила Леопольдовна, просила принести тебе ужин в комнату, сказала, что тебе нездоровится. А тебе и правда нездоровится? Может, врача вызвать?
— Не надо врача, уже все в порядке.
— А что лицо заплаканное?
— Ничего.
— То-то я и вижу, что ничего! — Надежда Ефремовна подбоченилась. — Леопольдовна нервничает — это же неслыханное дело! Яков Романович ходит мрачнее тучи, даже от вечерней чашки кофе отказался. Иван Матвеевич, гость евоный, уехал сразу после ужина, хотя горничные ему уже и гостевую комнату приготовили. И Серафимка куда-то на ночь глядя укатил. Наверное, в Москву, денежки сестричкины проматывать. И только Амалия, — повариха поморщилась, — ходит довольная, как кошка, которая мышку съела.
Тина усмехнулась: уж ей ли не знать, какую именно мышку съела эта драная кошка.
— Ай, да бог с ними! — Надежда Ефремовна махнула рукой. — Мне главное, чтобы дите голодным спать не легло. Кушай, пока не остыло.
Тина посмотрела на поднос. Волнение волнением, а есть по-прежнему хотелось очень сильно, тем более что для осуществления ее плана понадобятся силы и информация, а повариха, по всему видать, любит поговорить.
За информацией дело не стало. Пока Тина уплетала ужин, простодушная Надежда Ефремовна выболтала ей все «военные тайны». Главное, Тина выяснила, что при желании и определенном везении удрать из поместья вполне реально, и даже не нужно ломать голову, как пройти мимо поста с охраной. Можно воспользоваться другим путем, тем, через который проникает в дом приходящая прислуга. По словам Надежды Ефремовны, в глубине сада есть «черный ход», лазейка в заборе. Лазейка выводит прямо на дорогу, а там двести метров — и автобусная остановка. Последний рейс до райцентра уходит в половине одиннадцатого, Тина украдкой посмотрела на часы — было двадцать минут десятого, у нее еще есть час на сборы. Надо только спровадить Надежду Ефремовну. Она широко зевнула, виновато посмотрела на повариху.
— Ай, заговорила я тебя совсем, — засуетилась та, сгружая грязную посуду обратно на поднос. — Ложись отдыхай, и знаешь что? — она погладила Тину по голове. — На отца не серчай. Он человек хоть и резкий, но справедливый и отходчивый. С ним ласкою надо. Вон, посмотри, как Амалия его обхаживает. Даром что чужая ему, а хвостом вертит, что та лиса. И из мужа денежки тянет, и из Якова Романыча нашего. Вот и ты бы так, по-умному.
Тина кивнула. Иногда лучше согласиться, чем вступать в дискуссии. Особенно когда времени в обрез.
Когда за поварихой наконец захлопнулась дверь, она не стала мешкать: побросала в сумку одежду, влезла в джинсы и свитер. Все, она готова, можно двигать. Главное — добраться до «черного хода» незамеченной. Вот теперь Тина порадовалась, что живет практически в одиночестве, меньше риска встретить кого-нибудь из прислуги или домочадцев. А еще хорошо, что здесь есть свой отдельный выход.
Тина вышла на улицу, крадучись, обошла здание, оказалась в саду. Прежде чем нырнуть в быстро сгущающиеся сумерки, обернулась, пару секунд полюбовалась сияющим огнями зимним садом. Да, Анна Леопольдовна была права — зрелище завораживающее, жаль, что у нее нет времени, нужно еще отыскать «черный ход».
Сад оказался очень большим, намного больше, чем она себе представляла. Тина прошла метров пятьсот, прежде чем уткнулась в кирпичный забор. Так, дальше она станет держаться забора, только бы правильно выбрать направление. Справа доносился приглушенный гул машин, скорее всего шоссе именно там. Идти пришлось недолго, через пару десятков шагов она наткнулась на ту самую лазейку. Провал в кирпичной стене был небольшим, со стороны дома его маскировали заросли кустарника, и в темноте Тина едва его не проскочила.
Дальше, после того как девушка выбралась за пределы отцовских владений, дело пошло легче. Остановку она нашла без труда, рейсовый автобус, старый дребезжащий «ЛАЗ», пришел без опоздания. На вокзале в райцентре тоже повезло — поезд до ее родного города уходил через час. Ночь в дороге, и рано утром она будет уже на месте.
* * *Из отмеренных Яну судьбой двух месяцев один уже подходил к концу. Положа руку на сердце, он не пожалел ни об одном из прожитых дней, как ни разу не пожалел о том, что взял с собой в Париж Тину. С ней не было никаких хлопот. Наоборот, с ней оказалось светло и празднично. Случались даже такие моменты, когда Ян думал, что без Тины поездка в Париж не имела бы никакого смысла. Что ему здесь делать одному?
А девчонка-то славная, солнечная и светлая, несмотря на весь свой готический антураж. Впрочем, с ее внешним видом уже произошли кое-какие метаморфозы. Нельзя сказать, что без участия Яна. От яркого макияжа он отучил ее еще в первую неделю, соврал, что у него аллергия на косметику, особенно на пудру и помаду. Она пыталась спорить, говорила, что на ночь смывает макияж и при особо тесном контакте ему ничего не угрожает, но Ян пошел на хитрость, заявил, что «особо тесных контактов» ему хочется не только в темное время суток, но и днем, и что заставлять его ждать, пока она умоется, крайне негуманно.
С одежками все тоже прошло более или менее безболезненно. В Париж пришел африканский зной, и Тина почти без колебаний сменила свою экипировку на легкие платья и босоножки. Чтобы совсем уж не ломать ее привычки, Ян нашел компромиссное решение — цвета остались прежними: черный и красный, но теперь, в отсутствие безумного макияжа, они приобрели совершенно другое звучание. Благородный черный и жизнеутверждающий красный — вот как они теперь воспринимались.
Обновленная Тина выглядела до умопомрачения молодой и хорошенькой — настоящая француженка. Хотя о чем это он? Ни одна француженка ей и в подметки не годилась. Ян чувствовал гордость и удовлетворение, когда во время прогулок по Парижу на его маленькую подружку оборачивались другие мужчины. Мысль, что Клементина целиком и полностью принадлежит только ему одному, грела душу, хоть как-то уравновешивала страх и отчаяние.
Удивительное дело, отмеренных Яну дней оставалось все меньше, а чувствовал он себя все лучше. Даже ненавистная головная боль прошла. Тинины руки творили чудеса, жаль, что они не могут продлить ему жизнь. Так не хочется умирать! Особенно сейчас, когда восприятие обострено до предела и от яркости окружающего мира голова идет кругом.
Иногда страх сменялся вспышками гнева. Ян знал, что это проявление слабости, но ничего не мог с собой поделать. Мысль, что его не станет, а этот красочный мир останется, убивала. В такие моменты он срывался на Тине, ведь она тоже была частью этого мира, она тоже останется, когда он в последний раз сыграет с судьбой в кости…
Тина… Тина-Тина-Клементина… Удивительная девушка. Она терпела все его выверты, одним только взглядом, робким поцелуем гасила полыхающий в его душе пожар, и тогда Яну становилось стыдно, до слез, до зубовного скрежета. Эта маленькая девочка-пташка оказалась намного сильнее его. Уж она бы точно не стала устраивать истерик и срывать зло на других. Хорошо, что она такая чистая и, не зная истинной причины его ярости, все еще остается рядом с ним…
Тот день был особенно плохим. Ян почувствовал это с самого утра: по дробному перестуку в голове, по поднимающемуся в душе мерзкому мутному чувству ненависти к окружающему миру. Новый приступ, очередное доказательство его слабости, звоночек, напоминающий о том, что время уходит.
Тина тоже это почувствовала, она всегда удивительно тонко чувствовала такие вещи, его маленькая девочка. Утром, сразу после завтрака, она ушла «по всяким женским делам», предоставила Яна самому себе.
Он продержался до вечера, душил в себе ярость, выжигал каленым железом. Он уже решил, что справился со своими демонами и даже отважился на вечернюю прогулку с Тиной. Если бы он знал, чем закончится та прогулка, остался бы дома…
Они решили прогуляться к собору Парижской Богоматери, Тине нравилась его торжественная, немного мрачная архитектура, а Ян просто любил гулять по вечернему Парижу. Они подходили к мосту Святого Михаила, когда увидели какое-то оживление на его пешеходной части. Худой парень, на котором из одежды были только трусы, перебрался через перила и о чем-то спорил со своими товарищами.
— Самоубийца? — спросил Ян, не сводя взгляда с парня.
— Не самоубийца, а дурак! — Тина нервно дернула плечом.
Теперь, когда Ян уже совершенно точно знал, что месяц назад она не собиралась прыгать с моста, а просто испытывала себя «на прочность», эта ее реакция на происходящее показалась ему хоть и оправданной, но все же излишне резкой.
— Почему «дурак»? Просто несчастный человек. Наверное, у него какие-то проблемы.
— С головой у него проблемы! — сказала Тина неожиданно зло. — Понимаешь, что он собирается делать? Прыгать с моста на спор!
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Есть такая специфическая забава — прыгать с моста в Сену. Мне Пьер рассказывал. Это, видишь ли, круто, вот и прыгают отморозки. Пойдем! — Она взяла Яна за руку. Несмотря на жару, ее пальцы были холодными, как лед.
— А что ты так разволновалась, Пташка? — Ян не спешил уходить. — Может быть, это не совсем умно, но и не смертельно.
— Иногда смертельно, — сказала она тихо. — В Сене очень сильное течение. Бывали случаи, что те, кто прыгал с центральной части моста, не могли выплыть. Пойдем же, Ян!
Он присмотрелся — парень в трусах, похоже, рисковать не хотел, прыгать собирался почти у самого берега. Трус. Хотя почему трус? Мост высокий, метров тридцать, не меньше, просто чтобы спрыгнуть с него, нужна немалая смелость. Парень медлил, поглядывал то на приятелей, то на мутные воды Сены. Впору делать ставки: прыгнет или не прыгнет. Ян бы поставил на то, что парень спасует: если не прыгнул сразу, то с каждой последующей секундой решиться все труднее.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы на мосту не появилась полицейская машина. Смельчак тут же проворно перебрался обратно на пешеходную часть, подхватил одежки и вслед за товарищами дал стрекача. Ян вдруг почувствовал разочарование и досаду, зато Тина вздохнула с заметным облегчением.