Делайла с язвительным смешком достает из сумки блестящую розовую фляжку.
– Ну да. Шутишь, что ли? – Какое-то время она молча разглядывает свои ярко-красные ногти, затем откручивает на фляжке крышку. – Не обижайся. Не хочу быть грубой, но твоих маму с отцом не так-то легко выносить. – Подруга делает глоток из фляжки и протягивает ее мне.
– С отчимом, – рассеянно поправляю я. Обхватываю губами горлышко и делаю маленький глоток, затем отдаю фляжку обратно Делайле и закрываю глаза. – Им просто одиноко. Я у них единственный ребенок, и меня почти год не было дома.
Делайла снова смеется, но уже повеселее.
– Серьезно, они у тебя самые деспотичные родители, каких я только знаю. Каждый день звонят тебе, пока ты в школе, эсэмэски шлют по сто раз на дню. – Она убирает фляжку обратно в сумку.
– Они просто беспокоятся за меня.
Раньше такого не было. Пока отец был жив, мама казалась совсем беспечной, это после его смерти, произошедшей у меня на глазах, она стала переживать за свою дочь. А потом и Лэндон умер, и теперь ее беспокойствам просто конца нет.
– Я тоже за тебя беспокоюсь, – бормочет Делайла и ждет, что я скажу, но я ничего не говорю – не могу.
Делайла знает о том, что случилось с Лэндоном, но мы никогда не говорим об этом по-настоящему – в подробностях. И это одно из тех качеств, которые мне в ней нравятся, – она не задает вопросов.
«Один… два… три… четыре… пять… дыши… шесть… семь… восемь… дыши…» Я сжимаю кулаки и изо всех сил стараюсь успокоиться, но в душе нарастает темнота – та темнота, что вот-вот поглотит меня, только дай, затянет на самое дно, в воспоминания о том, чего я не помню.
– У меня блестящая идея, – прерывает мои мысли Делайла. – Можно зайти посмотреть, как там Дилан с Тристаном на новом месте устроились.
Глаза у меня открываются, я поворачиваю голову, сложив руки на животе. Чувствую, как бьется под пальцами мой пульс – неровный, считать удары трудно, но я все равно считаю.
– Ты хочешь пойти к своему бывшему парню? Серьезно?
Делайла перекидывает ноги через край шезлонга, садится и сдвигает темные очки на макушку.
– А что? Мне очень даже любопытно, как он там сейчас поживает. – Она трет пальцами уголки глаз, выковыривая из них комочки подводки.
– Ну да, но все-таки странно как-то – заявиться ни с того ни с сего, когда ты с ним сто лет не разговаривала, тем более когда вы так нехорошо расстались. Ты же его, наверное, ударила бы, если бы Тристан не вмешался.
– Ну да, наверное, но это все в прошлом. – Делайла грызет ноготь и бросает на меня виноватый взгляд, вытирая с голого живота масляное пятно спрея для загара. – К тому же у тебя не совсем точные сведения. Мы с ним вчера уже вроде как поговорили.
Я хмурюсь, привстаю и поправляю резинку на своих длинных вьющихся каштановых волосах, затягивая хвост.
– Ты серьезно? – спрашиваю я и, не дождавшись ответа, добавляю: – Девять месяцев назад, когда он тебе изменил, ты клялась на чем свет стоит, что в жизни больше не будешь разговаривать с этим, – я изображаю пальцами кавычки, – «вонючим, лживым, подлым уродом». И если я ничего не путаю, ты поэтому и поехала со мной в колледж. Тебе нужно было убраться от него подальше.
– Я что, правда так говорила? – Делайла в притворном удивлении барабанит пальцами по подбородку. – Ну так со мной это обычное дело – взяла и передумала. – Она берет со стола спрей для загара. – И кстати, мне действительно нужно было убраться подальше, но не только от него, но и от мамы, и вообще из этого города. Но теперь мы вернулись, и, по-моему, раз уж я опять здесь, лучше провести это время с удовольствием. Колледж из меня все силы вытянул.
Делайла – самый непостоянный человек из всех, кого я знаю. В первый год в колледже она трижды меняла основную специальность, красила волосы в рыжий, в черный, потом опять в рыжий и перебрала с полдюжины парней. Втайне мне это страшно нравится, хотя я и делаю вид, что недовольна. Это-то, пожалуй, и привлекло меня к ней: ее беззаботность, беспечность, то, как она умеет забывать в два счета. Порой мне хочется быть такой же, и, когда я подолгу общаюсь с Делайлой, мне даже удается иногда настроиться на ту же волну.
– И о чем же вы говорили? – интересуюсь я, снимая с ноги прилипшую травинку. – Только, пожалуйста, не сообщай, что вы решили начать все снова, – не хочу опять тебя видеть в таком состоянии.
Сияя улыбкой, Делайла убирает пряди рыжих волос за уши, увешанные множеством сережек.
– Да что ты имеешь против Дилана? Вечно он тебя раздражает.
– Потому что он ненадежный. И он тебе изменил.
– Он не ненадежный. Он загадочный. А изменил, когда пьяный был.
– Делайла, ты заслуживаешь лучшего.
– Нова, я ничем не лучше его, – щурится на меня подруга. – Я совершала жуткие поступки, причиняла людям боль. Я ошибалась. Мы все ошибаемся.
Я впиваюсь ногтями в ладони при мысли о тех ошибках, которые наделала сама, и об их последствиях.
– Нет, ты лучше. Он постоянно изменял тебе и торговал наркотиками.
– Да нет, он уже не торгует! – Делайла хлопает себя ладонью по коленке. – Год как бросил.
Я вздыхаю, сдвигаю очки на макушку и потираю виски.
– И что же он делал целый год? – Я опускаю руки и моргаю, глядя на солнце.
Делайла пожимает плечами, затем ее губы расплываются в улыбке, она хватает меня за руку и поднимает с шезлонга, одновременно вставая сама.
– А вот давай переоденемся, зайдем к нему и узнаем, – предлагает она, а когда я открываю рот, чтобы возразить, добавляет: – Хоть будет чем сегодня заняться.
Богом клянусь, эта девушка читает мои мысли. Я киваю, понимая, что мне не хочется идти не столько из-за Дилана – я его, в общем-то, не так уж хорошо знаю, – сколько из-за того, что я ненавижу новые места. Непривычные ситуации меня нервируют, и временами моя привычка считать в уме выходит из-под контроля. Но и спорить не хочется, иначе я сейчас разойдусь и начнется то же самое. Что так, что этак – в голове будут сплошные цифры. По крайней мере, если я пойду с Делайлой, то хоть присмотрю за ней, и, может быть, у нее все сложится хорошо. А это все, чего я могу желать. Чтобы всем было хорошо. Но, как уже научил меня самый горький опыт, насильно никого счастливым не сделаешь, как бы ни хотелось.
Глава 2
КуинтонДень за днем я спрашиваю себя: почему я? Почему я выжил? И день за днем получаю все тот же ответ: не знаю. В глубине души я понимаю, что ответа на самом деле нет, но все спрашиваю и спрашиваю в надежде, что, может быть, однажды кто-нибудь придет на помощь и даст четкий ответ. Но в голове у меня вечно туман, и ответы приходят жесткие, рвущие душу. Вот один из них: какая разница, почему я выжил, все равно вина на мне, и на самом деле это мне надо бы лежать под землей, в ящике, под камнем с табличкой.
– Спасибо, друг, что пустил пожить, – повторяю я в сотый раз.
Похоже, моего кузена Тристана уже слегка раздражает, что я без конца это твержу, но перестать не могу. Наверняка ему нелегко было решиться помочь тому, кого ненавидит вся семья. Тому, кто разрушил чужие жизни и сделал родственников врагами. Но, хочешь не хочешь, нужно было уезжать – это стало ясно, когда отец наконец заговорил со мной – через год с лишним почти полного молчания.
– По-моему, тебе пора съезжать, – сказал он, глядя на меня, лениво развалившегося на кровати. Фоном играла музыка. Я что-то рисовал, получалась вроде как сова на дереве, но в глазах все расплывалось, так что точно сказать было трудно. – Тебе уже девятнадцать, в такие годы с родителями не живут.
Я был под кайфом, голова уже не варила, и я думал только о том, как медленно у него губы шевелятся.
– Ладно.
Отец разглядывал меня, стоя в дверях, и зрелище это ему было не по душе. Я был уже не его сын, а конченый наркоман, который целыми днями валяется на кровати, бессмысленно прожигает жизнь, разрушает все, чего когда-то добивался с таким трудом. Все то время, что я провел в школе, зарабатывая хорошие оценки, получая призы на выставках, вкалывая как вол, чтобы получить стипендию, я променял на короткие минуты кайфа. Отец даже не пытался понять, почему так, понять, что без этого было бы еще хуже, да мне и ни к чему его понимание. У нас и до аварии были не лучшие отношения. Моя мать умерла в родах, и хотя отец никогда этого не говорил, я иногда спрашивал себя, сидя в бесконечном молчании за ужином или перед телевизором, не винит ли он меня за то, что я убил ее, родившись на свет.
Наконец отец вышел – разговор был окончен. На следующее утро, когда в голове немного прояснилось, я сообразил, что нужно же еще сначала найти, куда переехать. Работы у меня на тот момент не было – с последней я вылетел, когда попал под выборочный тест на наркотики, и вообще, у меня уже целая история увольнений. Не зная, что еще придумать, я позвонил Тристану. Когда-то мы с ним дружили… до того, как это случилось. Стыдно было ему звонить, но я помнил, что он относился ко мне по-человечески, даже после похорон со мной разговаривал, а вот его родители больше ни слова мне не сказали. Он, кажется, без особой охоты, но согласился, и через пару дней я, собрав свое шмотье, купил билет и отправился туда, где меня ждал мой новый временный дом.
– Чувак, я тебе уже тысячу раз говорил: все нормально, хватит меня благодарить. – Тристан достает последнюю коробку из багажника своей машины.
– Да, а родители твои как?
– А что родители?
– Не разозлятся, когда узнают, что я у тебя живу?
Тристан захлопывает багажник.
– А как они узнают? Они со мной не разговаривают. Можно сказать, вычеркнули меня из своей жизни. – Я начинаю что-то возражать, но он меня перебивает: – Слушай, да все в порядке. Они сюда не ходят. Я с ними практически не общаюсь. Так что расслабься и будь как дома. – Он идет к воротам, я за ним. – Вот одно только тебе скажу: зря ты не на машине приехал. Теперь если захочешь куда-то поехать – фиг.
– Ну и к лучшему.
Я поправляю на плече ремень от сумки, и мы идем к узкому трейлеру. Обшивка на нем отваливается, одно окно забито фанерой, никакого газона рядом нет – слой гравия, потом забор, а за ним опять гравий. Притон притоном, но ничего. В притоне мне как раз самое место. Все делают вид, будто их вообще не существует, и со мной та же история.
– Ты же знаешь, что автобусы здесь не ходят? – спрашивает Тристан, ставит ногу на лестницу, она под ним шатается. – Городок маленький, как дырка в заднице.
– Ничего. – Я поднимаюсь за ним, засунув палец под ремень сумки. – Пешком похожу.
Он смеется, перекладывает коробку в одну руку, чтобы открыть первую дверь, с сеткой.
– Ну, гляди.
Тристан идет в дом, я придерживаю первую дверь ногой, потом другую за ручку, чтобы она не захлопнулась, пока я протиснусь.
Первое, что я замечаю, – это запах. Пахнет дымом, но еще с какой-то примесью, обжигающей горло. Это ощущение мне знакомо, и я вдруг чувствую, что я дома. Обвожу глазами комнату и вижу горящий косячок в пепельнице на потрескавшемся кофейном столике.
Тристан бросает коробку на пол, перешагивает через нее и подходит к пепельнице.
– Ты как насчет этого? – спрашивает он, берет косяк и мнет в пальцах. – Я что-то забыл, как ты к этому относишься.
Тут, собственно, не вопрос. Скорее предупреждение: если я хочу здесь жить, лучше мне по этому поводу не возникать. Я сбрасываю ремень сумки с плеча, и она падает на пол.
– Когда-то был против. – Когда-то мне было не все равно. Я считал, что нужно поступать правильно и тогда будешь хорошим человеком. – А теперь ничего.
Тристан сдвигает брови, услышав такой неопределенный ответ, и тогда, чтобы до него дошло, что я имею в виду, я беру косяк. Как только он оказывается у меня в руке и вонючий, но приятно кружащий голову дымок поднимается к лицу, мне сразу же снова становится легче, беспокойство в груди унимается. Еще спокойней делается, когда я подношу косяк к губам и делаю глубокую затяжку. Задерживаю дым в груди, снова протягиваю косяк Тристану, дым щиплет горло, наполняет легкие и обжигает сердце. Этого я и хочу, этого мне и нужно, потому что ничего другого я не заслуживаю. Я разжимаю губы, выпускаю дым в и так уже прокуренный воздух, и мне становится так легко, как не было с тех пор, как я сел в этот чертов самолет.
– Ну, блин, зашибись – какие люди!
Дилан, приятель Тристана, который живет в этом же трейлере, выходит из-за занавески в дальнем конце комнаты, смеется, а за ним высовывается какая-то блондинка. Дилана я раньше видел пару раз, когда мои родители приезжали в Мейпл-Гров к родителям Тристана. Дилан изменился: лицо погрубело, голова бритая, руки все в татуировках, и еще он раньше был заметно плотнее, должно быть, от наркотиков так похудел.
– Привет, Куинтон! – Блондинка машет рукой, затем обходит Дилана и направляется ко мне. Руки она держит плотно прижатыми к бокам, чтобы грудь выделялась, и ее буфера только что не выскакивают из выреза майки. Она-то меня, похоже, знает, а вот я убей не помню, кто она такая. – Давно не виделись.
Я роюсь в мозгах, стараясь припомнить что-нибудь с ней связанное, но от травки в башке туман, я уже добился, чего хотел, и теперь сижу весь деревянный и отупевший.
Девушка подходит, кладет мне руку на грудь и прижимается своими буферами.
– Когда я тебя видела в последний раз, ты был тощим двенадцатилетним мальчишкой в очках и брекетах. Подумать только, как ты изменился. – Она проводит ладонью по моей груди вниз, к животу. – Теперь ты просто сногсшибательный красавчик.
– А, так ты Ники? – Теперь я кое-что припоминаю. Что-то такое из детства, тогда еще все соседи собирались в бейсбол играть. Но это смутное воспоминание, да и его лучше бы не было. Тяжело вспоминать о том, что уже никогда не вернется. – Ты… – я меряю взглядом ее фигуру, хотя и так уже, в общем-то, все видел, – …изменилась.
Ники принимает это за комплимент, хотя я ничего такого не имел в виду.
– Спасибо, – улыбается она и двигает бедрами. – Я всегда стараюсь выглядеть как можно лучше.
Косяк все еще у меня в руке, и я делаю еще затяжку, держу дым в легких, пока не начинает казаться, что они вот-вот лопнут, а затем выпускаю дым изо рта и стряхиваю пепел на коричневый, весь в подпалинах ковер. Протягиваю косяк Тристану и жду, пока все тело онемеет.
– Куда мне свои шмотки тащить? – спрашиваю я.
Дилан показывает пальцем в коридор:
– Там в конце еще одна комната. Тесновато, правда, но кровать и прочее есть.
Я поднимаю с пола свою сумку и, обогнув Ники, иду в коридор:
– Мне главное – другим не мешать.
Дилан кивает, обращаясь к Ники:
– Не покажешь Куинтону его комнату?
– Конечно. – Она преувеличенно радостно улыбается мне и выхватывает у Тристана косяк. Сует в рот, затягивается, выдыхает. Отдает ему обратно и идет вперед по коридору так, чтобы я хорошенько разглядел ее задницу.
– Ты с ней встречаешься? – спрашиваю я Дилана, который отходит в маленькую, заваленную всяким барахлом кухню в углу.
– Не-а, я ни с кем не встречаюсь, – отвечает он, безразлично пожимая плечами, и засовывает руки в карманы джинсов. – Кстати, ко мне сегодня бывшая подружка зайдет.
– Делайла? – спрашивает с дивана Тристан, и Дилан кивает. – А Нова тоже приехала? Она с ней будет?
– Нова? – переспрашиваю я. – Это что, ее машина?
Тристан качает головой и смеется:
– Девчонка это, дубина.
– Интересное имя, – говорю я.
Мне любопытно, что за девчонка такая, которую назвали в честь моей любимой машины, но, в общем-то, какая разница? Никакой. С девушками покончено, и с чувствами тоже.
– Когда ты наконец выбросишь ее из головы? – Дилан берет стоящий рядом с раковиной пластиковый стаканчик, и Тристан пригибается – стаканчик пролетает у него над головой. – Ты же с ней как-то обжимался уже, она тогда еще напилась в сиську.
– Ну и что, – отвечает Тристан и тянется через подлокотник кресла, чтобы достать стаканчик. Выпрямляется и швыряет его в Дилана, но не попадает – стакан шмякается об пол в нескольких дюймах от цели. – Сам-то Делайлу к себе зовешь, через восемь месяцев.
Дилан поддает стаканчик ногой и рывком открывает холодильник.
– У Новы столько проблем, тебе это не надо.
– Много ты знаешь, что мне надо, – бормочет Тристан, не поднимая глаз от коричневато-оранжевого ковра.
Пора уходить, я ему мешаю. Иду за Ники, на душе дерьмово: прошлое никак не отпускает. Но я смотрю на ступеньки, ведущие в комнату, и понимаю, что сейчас будет – ясно же, чего хочет Ники, да и мне, правду сказать, нужно как-то отвлечься. День был тяжелый, особенно если вспомнить, как папаша высадил меня в аэропорту. Я понимал, что ему это все ни к чему, но он считает себя обязанным – вроде как долг перед матерью, что ли.