– А что тебе сказал наш дворник?
– Что он мог сказать? Сказал, чтобы я убирался.
– Да, он у нас грозный дядя. А ты?
– А я подарил ему один рисунок, он обрадовался и ушел.
– Так ты еще и рисовать умеешь?
– При чем тут я? А! Не, я рисовать не могу. Я просто ценитель. И собиратель.
– Коллекционер?
– Что-то вроде того. Коллекционирую портреты американских президентов, напечатанные на чудной бумаге с дивными водяными знаками.
– Ну ладно, вставай давай! Наши дворовые активистки, идейные мичуринцы, всю весну на этой клумбе возились! Если сейчас кто-нибудь из них увидит, что ты сделал с их питомцами, эпидемии инфарктов не избежать!
Он резво вскочил на ноги, с хрустом потянулся и улыбнулся мне улыбкой настолько бодрой и ласковой, словно провел ночь не на сырой земле, а на пуховой перине персидского шаха. Вот странно – и костюм его совсем даже не помялся, и волосы, стоило только Сергею небрежно провести по ним ладонью, сразу же легли красивой мягкой волной.
– Поднимайся, – предложила я после недолгого раздумья.
– Нет, лучше ты ко мне. И поторопись, бриллиантовая, а? Иначе в следующий раз ты рискуешь найти меня не просто на земле, но и под здоровенным слоем снега.
– Почему это?
– Потому что я все равно отсюда без тебя не уйду. Даже если буду вынужден ждать до самой зимы!
…Когда эта зима действительно настала, я была влюблена в него так, что порой становилось страшно… Вижу, как сейчас: горят фонари, снежинки за окном танцуют свой древний и бесконечный танец. Тишина. Я смотрю в окно, теперь это окно его квартиры, где мы живем вместе, и жду – теперь уже я жду – Его…
У нас с Сергеем шикарная, завораживающая любовь, я живу одним – только тем, что он со мной, каждый день со мной, хотя и задерживается где-то все чаще и чаще… Но все-таки он со мной, и от этого каждый день, каждая минута – как сказка! Я каждый день благодарю судьбу за то, что мы встретились, каждую ночь прошу Бога помочь нам быть всегда вместе. Когда он рядом, не надо ничего другого, кроме как только наслаждаться его запахом, тонуть в его глазах, а если его нет рядом, вот как сейчас, то я не могу заснуть, потому что душу начинают атаковать разные тревожные мысли… И в такие минуты, чтобы отвлечься, я начинаю придумывать имена нашим будущим детям, мысленно спорю с Сергеем из-за того, кто у нас должен родиться первым, девочка или мальчик, – и самое страшное, что я даже представить себе не могу, что когда-нибудь эта сказка закончится!
Он звонит:
– Верка, ты ложись, не жди меня. Я сегодня задержусь. Дольше обычного.
– А завтра? Завтра весь день будет наш?
– Заметано! – Он смеется. – Мы так давно не были просто вдвоем, что, не поверишь, ты стала сниться мне ночами.
– Глупый, я же каждую ночь лежу с тобою рядом – только руку протяни!
– Ночь – это само собой, а я хочу видеть тебя при дневном свете.
– Так завтра?
– Завтра, Верка! Завтра! Обещаю!
Я кладу трубку и, стараясь отогнать грусть, подхожу к окну. Я готова ждать тебя столько, сколько будет нужно. Я стою у окна, а кругом белое нетронутое покрывало – в городе это увидишь нечасто. Завтра с утра люди будут спешить на работу и оставлять на нем свои следы. И тут мне в голову приходит бредовая идея. Я выхожу на улицу, пробираюсь к фонарю и падаю на снег, раскинув руки и хохоча, как ребенок. Смотрю в черное небо. Снег ложится мне на лицо и щекотно тает. И вдруг я понимаю, что плачу, что текут слезы, и мне хочется кричать от сознания того, какая же я счастливая. У меня есть Он, и пусть он придет под утро, но обязательно прошепчет мне на ушко: «Верка, я люблю тебя!» И это счастье! У меня есть этот снег, который тает на моем лице. И это тоже счастье. У меня есть весь этот мир, в котором я не больше маленькой снежинки… У меня есть моя любовь…
…И вот теперь – ничего этого не будет.
* * *«У моего сына не будет отца… не будет отца… не будет, не будет…» – эта мысль, словно кипяток, ошпаривала мой мозг все последующие дни. Все остальное – окаменевшее в выражении упрямого осуждения лицо Сергея, острые от любопытства физиономии соседок, которым, разумеется, все подробности моего положения стали известны быстро и неизвестно откуда, испуганные глаза моей матери – ее тоже вовсе не обрадовала мысль называться «бабушкой» – все это проходило передо мной приглушенным фоном. Главным было то, что ребенок мой будет расти без отца.
«Безотцовщина, – думала я. – Вот как будет называться мой сыночек… С детства он будет слышать за спиной это подлое и тяжелое, как удар кулаком между лопаток, слово. Безотцовщина!»
Когда я была еще подростком, будучи уже прекрасно осведомленной, откуда берутся дети, я приходила в ужас, читая в «Работнице» душещипательные истории о семьях, в которых нет папы. В годы моего взросления слова «неполная» и «неблагополучная» семья были синонимами. Я не понимала и горячо осуждала матерей, которые лишают своих детей возможности расти в полноценной семье. И если бы кто-то сказал, что я когда-нибудь стану одной из них, то не поверила бы.
Но сейчас, размышляя о своей судьбе, понимаю, что слишком громко тогда возмущалась. Сейчас у меня есть возможность понять, что движет женщиной, делающей такой выбор. Слишком поздно, слишком поздно… И самое страшное, что расплачиваться за это приходится не мне…
Я закрывала глаза – и совершенно ясно видела, как тогда, тринадцать лет назад, именно этим словом «безотцовщина» больно хлестали моего соседа по лестничной площадке лопоухого вихрастого Юрку Артемьева. Он был на пару лет старше меня и учился в одной школе со мной.
Юркина мать, бледная женщина с усталым лицом и всегда шаркающей походкой, растила сына одна. Надо сказать, что, несмотря на отсутствие в семье крепкой мужской руки, Юрка вовсе не стал хулиганом или сорвиголовой. Однако взрослые вели себя так, что у нас, детей, создавалось впечатление, будто Юрка Артемьев пригвожден к позорному столбу самим фактом своего рождения.
– Безотцовщина! – шипели ему вслед подъездные старушки, если он, торопясь в школу и дожевывая на ходу бутерброд, забывал притормозить около них и вежливо поклониться.
– А что вы хотите? Мальчик из неполной семьи. Мать его, кажется, простая уборщица. И даже на двух работах… Ребенку просто не у кого спросить совета или разъяснений! – понимающе кивали шестимесячными завивками учителя из нашей школы, стоило троечнику Артемьеву мимоходом прихватить и пару-другую двоек. Случалось это не так уж часто, но, когда случалось, учителя реагировали так, будто другого от Юрки нечего было и ждать. «Несчастная женщина» и «бедный ребенок» – вот те ярлыки, которые красовались на Юрке Артемьеве и его матери все время, что я их помнила.
Юрка, Юрка, где твой папа? Потерял! Потерял! Боком-боком, тихой сапой Он слинял! Он слинял! —
вопила окрестная детвора. Юрка поворачивался к стайке мальчишек и, яростно блестя сухими глазами, кидался на обидчиков. Этот мальчик совсем не умел драться. И довольный гогот пацанов свидетельствовал, что не столько бил Юрка, сколько били его. Но все же, когда куча-мала распадалась и ребятня разбегалась по домам – каждый синяк, каждая ссадина, вынесенная мальчишками из уличной драки, камнем ложилась именно на Юркину репутацию:
– Шпана! Безотцовщина! Да по такому тюрьма плачет!!! – вопили мамаши, потрясая пузырьками с зеленкой и прикладывая мороженое мясо к распухшим носам своих чад.
А Юрка подбирал с пыльной земли портфель и шел домой. И его тоненькая спина выражала презрение к окружающим, а оттопыренные уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Из нашего кухонного окна я не видела лица своего соседа, но мне всегда казалось, что он изо всех сил старается не расплакаться.
* * *Я вспоминала все это и уже заранее чувствовала вину перед своим будущим сыночком.
Согнувшись на табурете и обхватив руками живот – эта поза стала для меня привычной, – я сидела так теперь на кухне каждый вечер и шептала:
– Милый, милый, прости меня, если сможешь. Но как же мне быть, маленький мой? Ведь не могу же я допустить, чтобы ты у меня не родился!
Почему я так часто возвращалась мыслями именно в те годы? Думала я не только о Юрке. Я вспоминала себя, тринадцатилетнюю – живую и подвижную девочку с копной кучерявых волос и веснушками.
И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в складочки, кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.
И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным макияжем. В ней странным образом соседствовали вечное чувство вины передо мной и бабулей и постоянная готовность огрызнуться.
Бабуля проводила со мной все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.
– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.
Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала первую реплику, мама моментально вскидывала острый подбородок и принимала надменный и, как ни странно, одновременно жалкий вид.
– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.
– И что?! – в мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.
– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.
– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это не касается никого, никого!!!
– У тебя дочь, Натуся, – тихо замечала бабуля.
– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама ее рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но, если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!
– Это грубо и пошло, Натуся – говорила бабуся еще тише.
– Что?!
– А вот то, что ты сейчас сказала…
– Плевать!
Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась – и замечала меня. Я стояла на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.
– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь…
Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я закрывала лицо руками.
Вечер заканчивался, как всегда, слезами. Моими. И мамиными.
В промежутках между собственными всхлипами я слышала, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля.
* * *Бабуля, я знала, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялась определить. Трудно мне это сделать и сейчас.
Строго говоря, сама я тоже из неполной семьи. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти сразу после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня «безотцовщиной» не было.
Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с ребенком на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало маме ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.
Мать Юрки Артемьева, родившая неизвестно от кого и неизвестно зачем, была в глазах нашей дворовой общественности женщиной с сомнительной репутацией. Несмотря на то, что эта женщина возвращалась с работы точно в положенный срок. А лопоухий мальчик, у которого в свидетельстве о рождении в графе «отец» зиял позорный прочерк, встречал усталую женщину уже у самого входа в парадное. И отнимал у нее вечно груженные продуктами сумки и нес их на пятый этаж.
Мне же никогда не приходило в голову встречать маму с работы… Даже в тех редких случаях, когда она приходила домой еще до окончания светового дня. Весь этот световой день я проводила с бабулей. В этом мне повезло – у меня была классическая бабуля, большая, полная, добрая, прекрасная кулинарка и рукодельница, великолепная рассказчица с запасом чудесных волшебных историй. Всему лучшему, что во мне есть, я обязана ей.
Став взрослее, я заявила бабуле:
– Мама меня не любит, и я ее не люблю. Скажи, зачем мы нужны друг другу? Лучше бы я жила с тобой, а она бы ушла.
– Нельзя так говорить, Веруня, – вздыхала бабушка. – Мама тебя любит. Она просто несчастна. Очень несчастна. Люби маму, деточка, и жалей ее. Жалость – это любовь.
– Не буду, – упрямо наклоняла я голову. – Пусть она уходит. К этим, своим…
Бабуля испуганно смотрела сквозь очки, потом прижимала мою голову к себе и заговаривала о другом. А я исподлобья смотрела на мамин туалетный столик с целой батареей духов, кремов и всяческих помад и чувствовала, как во мне крепнет глухое раздражение против этой женщины, все более и более от меня далекой…
Сейчас я понимаю, что мама была действительно несчастной. Но даже это понимание не спасает меня от неодолимого чувства неприязни к ней – даже сейчас, когда мне самой больше лет, чем было маме, когда ее бросил папа… Мне двадцать пять, ей – сорок семь, а бабуля давно умерла. Я не выполнила ее завета: полюбить и пожалеть. И у нас с матерью плохие отношения.
* * *Все годы, что я ее помню, мать не занималась моим воспитанием. Она бросилась в другую крайность – погрузилась полностью в переживания по поводу ухода отца, в свое желание отомстить ему, заставить пожалеть о том, что он ее бросил. И, кажется, лет на пятнадцать, а то и больше, мама вообще забыла, что я существую.
– Натуся… ты опять? – слабо вскрикивала бабуля, выходя в коридор в третьем часу ночи.
– Оста-авь меня, ради бога! Да подите вы все к чертям собачьим!!!
И снова расческа летела в мою голову, мамин подбородок со все более ощутимыми следами увядания начинал мелко дрожать, я захлебывалась слезами у себя на диванчике, а бабуля, повздыхав на кухне, приносила мне воды, и вслед за ней в дверь вползал терпкий запах валокордина.
– Веруня, – теплая бабушкина ладонь ложилась мне на лоб, – деточка, не плачь. Пожалей маму, деточка…
А годы шли.
Тихо, во сне, умерла бабуля – как раз в то лето, когда я перешла в выпускной класс. Кажется, только эта смерть и заставила маму обратить на меня внимание. Когда я впервые за много-много лет ощутила на себе ее пристальный взгляд, то была потрясена тем выражением страха, смешанного с чувством вины, которое плескалось в этих глазах.
– Куда ты направляешься?
– Гулять.
– С кем?
– Так… С подружками.
– Хм… А ведь я совсем не знаю твоих подружек.
На это я могла только пожать плечами.
– Верка, – вдруг сказала мать севшим голосом, – Ве-ерка, а ведь ты, оказывается, совсем взрослая…
Мне было пятнадцать лет, а в пятнадцать лет никто не назовет себя ребенком.
– Рада, что ты это заметила, – сухо говорила я.
– Ты красивая.
– Уж не в тебя ли?
– Не знаю. Может быть… – Мама старалась не замечать моего вызывающего тона. – Вернешься не поздно?
– Как получится.
– Хорошо… А кофточку надо сюда другую. Эта к мини-юбке не идет… И ноги у тебя красивые, Верка. Длинные. И волосы… Совсем как у меня в молодости.
И все же ее хватило ненадолго. Месяц или два мать старалась быть дома, приносила мне вещи, которые, по ее мнению, я должны была носить, таскала меня по магазинам, накупила гору косметики и бижутерии. Но я не могла избавиться от гадкого чувства – все это мама делает не из любви ко мне, а, скорее, от потрясения: она поняла, что у нее все-таки есть дочь, и это открытие ее ошеломило.