После того разговора Тоня сдалась и поняла, что пытаться подружиться с Хагеном — дело безнадежное. Потому что Хаген — одна большая безнадега, от макушки до пяток. Отказаться от такой коробочки! Ни один человек во всей Норвегии так бы не сделал! Она промучилась с аппаратом для выжигания всю субботу, чтобы нарисовать птичек на крышке.
— Он ничего не понимает в искусстве, — ответил Гунвальд, когда она рассказала ему всё.
— Он вообще ничего не понимает! — сказала Тоня сердито.
— Этот кемпинг — долина грусти, — говорит Тоня теперь. — Ни одного ребенка!
— Гунвальд, — продолжает она, — все-таки здорово, что я так оживляю твою жизнь, а то сидел бы сейчас и глотал обед совсем один.
Гунвальд усаживает свое длинное тело на стул, и в коленях и в локтях раздается хруст.
— Аминь, — говорит он негромко.
Они угощаются жареными котлетами, и жареным мясом, и жареными ребрышками, и Тоня думает: почему еда у Гунвальда гораздо вкуснее всякой другой еды, которую ей доводилось пробовать?
— Знаешь, что там готово к серийным испытаниям? — кивая на мастерскую, спрашивает Гунвальд внезапно, не успев подумать о том, чтобы надо бы сначала проглотить всё, что у него во рту.
Тоня кладет вилку на тарелку.
— Снегокат?
И тут Тоня видит почтовый фургон. Он стоит посреди Дороги напротив кемпинга «Здоровье». Финн-Почтальон припозднился сегодня, успевает подумать Тоня — и вдруг понимает, что надо тормозить. И что тормозов у саней нет. Она спускает ноги и упирается лыжными ботинками в ледяной наст. Подметки скрежещут, царапая наст, тряска такая, что аж зубы стучат. Но нет, ничего не выходит. Тоня уже решает падать в придорожный сугроб, когда замечает, что перед фургоном места как раз на одни сани. Она прищуривается, ставит ноги на сани и примеривается. Тоня Глиммердал проносится точно между сугробом и бампером фургона на скорости и самоуважении.