― Смотрите: вы должны помогать маме, верно? Если маму кто-то обидит, вы ведь будете защищать её? ― оба кивнули, и Таня продолжила: ― У всех нас есть ещё одна мама. Ну, кто скажет, какая?
― Россия, ― слабо улыбнулась Рита, подходя и обнимая сестру и брата за спины.
― Верно. Её обидели, очень сильно обидели. Разве я могу не заступиться за неё? Разве хорошие детки так поступают? ― она улыбнулась сквозь слёзы. ― Скоро вы вырастите и тоже станете защищать её, я уверена. А пока я поручаю вам нашу маму, ― Таня кивнула на двери, в которых застыла мама. Она плакала.
― Всё, всё, вам пора. Пишите мне чаще. Слышишь, Дима? Чтобы каждую неделю по письму получала, обо всём пиши, и за себя, и за сестёр. До свидания, до свиданья, мои милые, ― Таня по очереди обняла каждого.
― Не смей умирать, ― прошептала Рита, глядя на неё широко открытыми глазами.
Мама не обняла её. Таня знала: если они обнимутся, то уже не уедут.
― До свидания, родная.
― До свидания, мама.
Нужно просто дойти до общежития. Там можно будет плакать. Только бы дойти.
― Лисёнок! Как дела? Я с пар только что, ― к ней подбежал запыхавшийся Марк. ― Ты откуда?
Всё так несложно, набор простых правил: остановиться, посмотреть на Марка, слегка улыбнуться и положить руку на его плечо.
― Всё отлично.
Марк не верит: видимо, в набор правил стоит добавить ещё несколько.
― Очень устала после пар. Краевой совсем замучил.
― Семья уехала, да?
Это прозвучало словно гром среди ясного неба: остро, неожиданно и так больно. Таня несколько раз кивнула, чувствуя, что сдерживаться больше не может, и прижалась к бушлату Марка. Он положил одну руку ей на голову, а другую ― на спину. Слёзы холодили лицо на ветру, и она уткнулась лбом ему в грудь.
― Зачем врать-то? Не реви ты, ― тихо сказал он, гладя её по спине. ― Это больно, но проходит. И глупо, слышишь? Очень глупо. Они уезжают в безопасное место, с ними теперь ничего не случится.
Таня слушала. Кивала. Чувствовала, как огромный ком в горле, не дающий не то что говорить ― дышать, тает. Марк защищал её от моросящего дождя, ледяного ветра, собственной боли и отчаяния ― от всего.
― Скоро мы прогоним этих гадов с нашей земли. Ни одного здесь не останется. Мы победим, лисёнок, ― шептал Марк. ― Ты победишь. И я. Все. Ради них.
Ради них. Ради всех. Господи, ну как же можно оставаться здесь и заниматься обычными делами, когда пятый курс вот-вот уедет? Когда вся Россия встаёт на борьбу с врагом? Как они могут просто сидеть?!
― Ваш Калужный тебя не трогает? ― осведомился Марк тихо. ― Если этот урод что-то… хотя бы что-то… Пообещай, что ты мне скажешь.
― Он ничего не делает и не сделает мне, Марк.
После обеда она окончательно успокоилась. Поводы для грусти были, конечно, но не больше, чем обычно. И вообще, почему она так расстроилась? В конце концов, она не видалась с семьёй целый год, пока они жили в Москве; теперь будет всё то же самое, но жить они будут в куда более безопасной Уфе.
Калужного не было, до самоподготовки оставалось ещё около получаса. Таня не знала, что лучше сделать: лечь всё же спать или дочитать «Жизнь взаймы» Ремарка? Валера убежала к Мише, и посоветоваться было не с кем: Машка зубрила инженерку, расхаживая по комнате, Надя куда-то ушла. Нужно было спать, потому что бодрствовать по двадцать часов в сутки ― ненормально.
С подоконника на неё смотрела пёстрая обложка «Жизнь взаймы». Лилиан Дюнкерк и Клерфэ* снова победили здравый смысл, и Таня, взяв книжку, чтобы не мешать Машке, вышла в коридор.
― О, Таня! ― около пустой тумбочки дежурного стоял Дэн.
С Дэном они сошлись как-то сразу и очень легко. Валера говорила, что так бывает, когда люди очень похожи. Таня не могла назвать их отношения настоящей дружбой, но с Дэном было так хорошо и просто, что задумываться ей не хотелось.
― Привет, ― искренне улыбнулась она. ― Какими судьбами?
― Да вот ключи пришёл забрать. Как там ваш старлей? Всё училище только и гудит о том, какой он зверь, ― рассмеялся Дэн.
― Ага, ещё тот, ― подтвердила Таня, впрочем, не особо желая распространяться на эту тему.
― У тебя всё хорошо? ― Дэн вдруг пристально уставился на неё.
У неё что, на лице написано «всё плохо, и я морально раздавлена»?!
― Всё просто отлично. Спасибо. Устала на парах, Краевой совсем замучил.
С Дэном это прокатило: он широко улыбнулся и принялся рассказывать какую-то смешную небылицу об их капитане. Таня смеялась. Дэн не копался в ней, пытаясь выудить правду, даже если и понял, что Таня соврала: он просто смешил её. Просто поднимал ей настроение. И это было прекрасно.
Правда, с историй о неудачливом капитане он перешёл на историю о своём отце, который полжизни проработал дипломатом, а потом вдруг решил, что его призвание ― это флористика, а потом спросил, засмеявшись:
― А твой отец случайно не увлекается цветами?
― Боюсь, нет, ― Таня улыбнулась.
― А кто он?
Тане страшно не хотелось распространяться о ФСБ, объяснять все тонкости работы отца, и ей на помощь неожиданно пришла маленькая худенькая Лена Нестерова.
― Вот, я нашла вам ключи, ― смущённо пробормотала она и протянула Дэну связку.
― Можно на «ты», я ведь говорил, ― рассмеялся он и взял ключи. ― Спасибо. Ну, я пойду, а то капитан точно шею открутит. Может быть, как-нибудь встретимся и сходим куда-нибудь?
― Отличная идея.
― Здорово! ― Дэн наклонил голову и широченно улыбнулся. ― Кстати, твоя фотография на доске почёта. В учебке. Ты видела?
― Пока нет, но заранее предвижу масштаб бедствия. Страшно подумать, как я там получилась.
― Да брось! Я всегда знал, что ты умница, но, оказывается, ещё и учишься на отлично. Может, как-нибудь поможешь мне с тактикой?
― Конечно, Дэн. Обязательно, ― она улыбнулась, и он ушёл. ― Лен, я почитаю здесь, ты не против?
Нестерова только качнула головой и снова погрузилась в своё обычное состояние ― тихую задумчивость.
А Таня с головой ушла в книгу: события закручиваются, поражают её своей остротой и искренностью, и она грустит заранее, потому что болеющая Лилиан наверняка умрёт в конце книги, но тут… на гонках разбивается Клэрфэ, и Таня поражённо замирает. Он умирает так быстро и неожиданно, что она даже не может сильно расстроиться или заплакать. Потому что в это не верится. Всё кажется, что сейчас случится чудо, он оживёт, но чуда не происходит: Клэрфэ мёртв.
Таня уронила книжку на колени. Нет никаких прощальных речей, никаких последних «я люблю тебя». Смерть забрала человека быстро и неожиданно, не дав шанса попрощаться с любимой.
Может быть, так и случается на самом деле? Может быть, всё не так, как показывают в фильмах, и когда в твоего друга или любимого попадает пуля, он не будет ещё пять минут держать тебя за руку, шепча последние слова? Может быть, он просто закроет глаза и умрёт, не сказав тебе ни слова, не взглянув на тебя?
Нет, нет. Это было слишком страшно.
Самоподготовка тянулась бесконечно медленно, но и она наконец закончилась. Перед ужином оставалось свободное время, прекрасное, манящее свободное время, и она решила всё же поспать, но тут в кубрик ввалилась толпа девчонок и расселась на стульях.
― Я хотела поспать, ― жалобно протянула Таня.
― У нас очень важное собрание, ― отрезала Машка.
― Его нельзя провести в другом месте?
― Нет, ты что! ― Маша сделала торжественные глаза, а Таня, переглянувшись с Валерой, обречённо вздохнула. ― Я предлагаю серьёзно обсудить нашего старлея!
Со всех сторон послышались недовольные реплики, но Маша, перекрикивая все, утверждала:
― Он шпион, это точно! Вон Завьялова с третьего говорит…
Таня выскользнула за дверь и направилась к комнате досуга. Если ей и удастся сегодня побыть в тишине, то только здесь. К счастью, закрыта она не была, и Таня, проскользнув внутрь, устало опустилась на стул перед роялем.
Читать не хотелось. Спать теперь ― тоже. Она неуверенно приподняла тяжёлую крышку, положила пальцы на клавиши. Нажала ля.
Это была её любимая нота, должно быть, из-за названия. La, лактеа виа ― млечный путь с латинского.
Ля, ми…
Лактеа виа, миракулум ― млечный путь, чудо. Ей так нужно всё это сейчас.
Она обычно не задумывалась, но это было правда чудесно: класть пальцы на деревянные клавиши, нажимать на них в определённом порядке и создавать музыку. Она нажала ля и начала играть ― это Шопен, «Вальс до-диез минор», его Таня играла на выпускном в музыкальной школе, и у неё замерла душа: так тихо и прекрасно полились из-под пальцев ноты. Может быть, дело в том, что она почти три месяца не играла. Пиано, крещендо, вышла на форте и почувствовала, как болят отвыкшие пальцы, а затем вновь пиано, тихое, едва слышимое. Ей почему-то захотелось плакать.
Но ноты заканчиваются, и музыка — с ними. Таня тихо положила руки на колени. Она не заплакала, не умерла. Она всё выдержала.
И вдруг не услышала ― почувствовала, что за её спиной кто-то есть. Обернулась.
Калужный стоял, прислонившись к стене, и мерил её насмешливым взглядом. Брезгливо скривился. Естественно. Что ещё ждать от этого… Таня непроизвольно повторила его движение губами. Едва их взгляды встретились, по её коже пробежал неприятный холодок. Та же дешёвая неприязнь. Он фыркнул и несколько раз ударил в ладоши.
― Одно утешает ― насчёт фальши я не ошибся. Ты не задумывалась, Соловьёва, что твой рояль бренчит на всё общежитие?
Кретин. Урод. Её затрясло. Таня непроизвольно подвинулась ближе к спинке стула.
― О, не бойся, я тебя и пальцем не трону.
Таня мысленно выругалась, встала, (так было спокойней) расправила плечи и посмотрела на него в упор. Глаза его были ледяными, словно декабрьский ветер. Насмешливыми. И она снова чувствовала то, что ненавидела чувствовать ― его превосходство.
― Не можешь налюбоваться? ― протянул он, вновь кривя губы.
― Что вам нужно? ― выпалила она прежде, чем подумала.
― О, как дружелюбно!
― Я тороплюсь, ― кажется, это был их самый длинный диалог с момента знакомства.
― Я всего лишь пришёл узнать, что у вас с огневой. Сидорчук снова жаловался, ― он приподнял брови, задумался, а потом вдруг снова скривился: ― В общем-то мне наплевать, но, будь добра, достань мне ваш журнал. Я жду, ― поторопил он. ― Мне не слишком приятно находиться в твоей компании.
Плевать на то, что будет дальше, и на то, что за все сказанное он сможет отомстить сполна. Этот самовлюблённый идиот переходит все границы.
― К вашему сведению, я тоже не наслаждаюсь компанией такого…
― Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он почти спокойно, только руки в карманах чуть напряглись, и линия челюсти стала видна лучше. Калужный предостерегающе поднял ладонь, и Тане показалось, что температура в комнате упала на несколько градусов.
Они стояли друг напротив друга, ощетинившись. Господи, если есть на свете люди более отвратительные, чем Антон Калужный, не удивительно, что мир погряз в войне.
― Я хотела сказать, что вы заблуждаетесь, если думаете, что я получаю удовольствие от общения с вами, ― прошипела она, сжимая пальцы в кулаки.
Он вдруг рассмеялся, и она опешила. Антон Калужный умеет смеяться. Сколько фальши.
― Можешь не стараться, Соловьёва, за многословность здесь оценки не ставятся.
― Не сомневаюсь. Просто объясняю так, чтоб вы поняли.
Его взгляд стал холоднее: кажется, Калужный уловил издёвку в её словах. В коридоре послышался топот, и Таня двинулась к выходу, на ходу рассчитывая траекторию, по которой было бы лучше всего обойти старлея и попасть к девчонкам.
― Стой на месте, ― приказал он.
― Мой взвод идёт на ужин, ― огрызнулась она, но остановилась. Теперь они стояли в двух метрах друг от друга.
― Пусть катится, куда влезет. Я твой непосредственный командир, и я приказываю тебе стоять.
Она чувствовала зуд в ладонях ― так сильно ей хотелось послать этого зазнавшегося придурка. Шаги затихли, и вместе с ними, кажется, растаяла её последняя опора. Теперь они здесь одни.
― Журнал, Соловьёва, ― гаденько ухмыльнулся он, вынимая руки из карманов. ― И купишь мне сигарет?
Таня не материлась, но сейчас про себя она обозвала его всеми возможными матерными словами, благо в армии недостатка в них никогда не было. Шаг к двери ― теперь она у стены слева от Калужного, который абсолютно незаинтересованно пялился в окно. Будто её здесь и нет.
― Да, кстати: я не забыл, как ты побежала к Радугину, стоило лишь твоим родственничкам появиться на пороге... Как там у них дела? ― протянул он, принимая расслабленную и равнодушную позу.
У неё внутри всё перевернулось. Как он может говорить с таким презрением об её семье?!
― Не смейте так говорить о них, ― прошипела она, предостерегающе наклоняя голову и скрещивая руки на груди. Чувствуя, что внутри закипает ярость.
― О, правда? Проблемы? Как точно я попал. Правда, ты упустила одну вещь, ― он сочувственно взглянул на неё. ― Мне не нужно указывать, о чём надо и не надо говорить.
Она оказалась перед ним мгновенно. Сжала белеющие пальцы в кулаки, слыша только шум крови в ушах. Больше ничего. Дышать стало тяжело: воздух был липкий и горячий.
― Замолчите! ― её голос сорвался на крик и ударился о стену непроницаемого презрения. ― У меня есть семья, и у меня всё нормально, в отличие от вас, и мы любим друг друга, а если ваши мамочка с папочкой не научили…
― Закрой рот, ― рявкнул он, шагая к ней. Сантиметров двадцать, не больше.
― О, правда? ― зло, почти истерично воскликнула она, неосознанно повторяя его слова. ― Точно попала?! Что, проблемы?! Неудивительно…
Он саданул кулаком по стене за ней с такой силой, что она вздрогнула, делая шаг назад, а в следующую секунду на её шее сомкнулись обжигающе горячие пальцы. Она резко попыталась дёрнуться в сторону, но рука Калужного удерживала её, не давая нормально дышать. Больной. Больной придурок!
― От.. Отпустите! ― прошипела она, вжимаясь затылком в стену.
Он буравил её глазами, едва ли не сжигая её внутренние органы. Взгляд, от которого нет воздуха.
― Что ты себе позволяешь, идиотка?! Какого ты творишь? ― прорычал он, сжимая пальцы сильней, и у неё потемнело в глазах. Она чувствовала, как горели щёки. И как билась жилка на шее под его рукой.
Больно, унизительно, противно. Перед глазами поплыл какой-то красный туман.
― Трус. Трус и лжец, ― неслышно, одними губами просипела она, и воздух вдруг потоком хлынул в её лёгкие. Таня закашлялась, пытаясь не сползти по стене вниз, и стала бешено растирать место, где шеи касались его пальцы. Чтобы стереть вовсе. Если нужно ― вместе с кожей.
― Не более чем рефлекс. Не смей говорить ни слова о моей семье, ― рявкнул он, отступая на несколько шагов и брезгливо уставившись на свою ладонь.
― Вы больной! ― крикнула она, отходя к роялю. Чувствуя подступающие слёзы. Ну уж нет. Никогда. Никогда.
― Иди, пожалуйся своему Радугину, ― выплюнул он.
― И пойду!
― Иди! Только не забудь добавить, что ты грёбаная зануда, не умеющая общаться с людьми и проявлять хоть какой-то такт, и что я, свихнувшись, впечатал тебя в стену! И напомни ему, что стоит поискать здоровых людей после того, как в этот грёбаный мир пришла война…
Она посмотрела на него. Он почему-то моментально замолчал. Ярость всё ещё звенела в голове, но он сказал… Он почти прямо сказал о том, что война его покалечила.
Что с ним? Что случилось с ним на войне? Господи, как ей хотелось спросить. Но после того, что он сделал…
― Вы больной, ― уже без прежних слёз сказала она. Почти спокойно, только вдыхая часто-часто.
― Иди к чёрту, ― как-то судорожно ответил он и вышел, хлопнув дверью так, что она едва не слетела с петель.
Таня всё-таки сползла по стене, пряча лицо в ладонях. Плакать больше не хотелось. Хотелось кричать.
На ужин она всё же пришла с опозданием, потому что живот сводило от голода.
― Всё в порядке? ― изумлённо спросила Валера, широко открыв глаза и видя, с какой скоростью Таня уплетала гречку.