― Да, конечно, я помню! ― язвительно воскликнула она. ― В моём возрасте наша драгоценная Танечка уже заканчивала школу, работала и вовсю помогала маме! А сейчас, подумать только, тебе всего семнадцать, а ты уже учишься на втором курсе, не обременяешь нас и помогаешь деньгами. Вот умница! ― Рита почти захлебнулась желчью.
― Во-первых, не ори, ― оборвала её Таня, чувствуя поднимающуюся злость. ― А во-вторых, засунь свою детскую эгоистичную обиду на весь мир куда подальше и начни жить реальностью!
Рита замолчала мгновенно, а Таня, чувствуя, как кончики пальцев подрагивают, продолжила:
― То, что я пошла в школу в пять, ― беда, а не повод для гордости. Сама прекрасно помнишь, как я часами сидела за учебниками и рыдала, потому что ничего не могла понять. И с какими оценками закончила девятый класс. Вы уедете в незнакомый город, и никто не знает, как сложится ваша судьба, ― резко сказала она, строго глядя на ощетинившуюся сестру. ― Будь добра, помогай маме и присматривай за детьми. Это, кажется, не так уж много.
Рита уже открыла рот, чтобы продолжить умнейшие препирательства, но в коридор вошла мама, улыбаясь и оглядывая их. Таня, стараясь побороть раздражение, приветливо улыбнулась в ответ.
― Девочки, может быть, сходите вдвоём в магазин за продуктами? Раз мы здесь немного поживём, хотелось бы запастись едой.
― Я сама, ― в один голос ответили они и переглянулись.
― Ладно, сейчас сходим, ― закатила глаза Таня и поднялась, натягивая неприятную мокрую шинель.
Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырёх сторон. Кажется, это Гоголь сказал, но она могла ошибиться, ведь с тех пор, когда Таня усиленно штудировала литературу, готовясь к ЕГЭ, прошло уже почти два года. Но Гоголь был прав: ледяной сырой ветер дул отовсюду. По крайней мере, под её мокрой шинелью не было места, куда он не проникал. Да ещё и Рита шла рядом, ощетинившись и насупившись, точно колючка, и от неё валил ощутимый холод.
― Может, расскажешь уже, в чём проблема? ― предложила Таня, засунув руки в карманы и старательно отводя глаза.
Рита упрямо мотнула головой, промычав что-то. Таня сжала пальцы в карманах так сильно, что побелели костяшки.
― Постой, Рита…
― Что? ― она выглядела раздражённой.
― Я не вижу смысла ссориться, вообще-то, ― заявила Таня, преграждая ей путь. ― Только хочу тебя понять.
― А я хочу попасть в магазин до вечера. Можно? ― закатила глаза и, обойдя Таню, направилась дальше.
Таня вздёрнула подбородок.
― Он в другой стороне.
Рита остановилась и, с неохотой обернувшись, уставилась на неё, глядя испытующе.
― Что, что ты хочешь услышать? ― зло воскликнула она, обращая на себя внимание редких прохожих. ― Ты всю жизнь была умнее, смелее, ответственнее, делала всё лучше меня. Пожалуйста, наслаждайся, теперь-то всё отлично!
― Рита…
― И никогда, никогда ты не тыкала этим мне! Да ты просто святая!
― В десять лет я сломала тебе палец, ― напомнила Таня. Она смотрела в карие Ритины глаза, и та не могла не ответить ей таким же прямым взглядом.
Удивилась, глядя на Таню из-под чёлки. Замолчала на мгновение, будто не находя, что сказать.
― Послушай, я не идеальна, если тебя так это коробит. Да у меня столько недостатков, что тебе и не снилось, ― с жаром заговорила Таня. ― Я ужасная трусиха, слишком много болтаю, ужасно нервная, что при моей профессии кошмарно, впечатлительная, да так, что до сих пор не могу смотреть ужастики, раздражительная, истеричная…
― Просто всё изменилось. Стало не так.
Она говорила тише и спокойнее. Настолько, что у Тани отлегло от сердца. Рита засунула руки в карманы старой, ещё Таниной, куртки и уставилась куда-то вбок, старательно избегая Таниного взгляда и кусая губы.
― Я... наверное, завидую тебе, ― тихо сказала она, уставившись на концы своих сапог. ― Ты здесь. Ты приносишь какую-то пользу. Ты не бесполезна. А я… ― она пожала плечами, усмехаясь, ― я зачем нужна? Когда-нибудь через много лет о войне напишут в книжках, меня пригласят как ветерана куда-нибудь в школу, я буду рассказывать много и долго, а потом ребёнок спросит, что я сделала для Победы. Ну и что я ему отвечу? Что доблестно сидела в Уфе?
― Ты ответишь, что работала на заводе, снабжая фронт боеприпасами, ― быстро и искренне ответила Таня, вплотную подходя к сестре и кладя руки ей на плечи. ― Ты ответишь, что вырастила брата, ставшего лётчиком, к примеру, и сестру, которая стала прекрасным врачом. Ответишь, что помогала маме в госпитале ухаживать за ранеными…
― Но ведь это неправда, ― скривилась Рита, поднимая на неё усталые глаза.
― Так сделай это правдой!
Рита вздохнула, словно решая что-то для себя. Ещё несколько секунд изучала Танино выражение лица, будто это могло что-то значить, а потом легонько сжала её руку, вздохнув.
― Ладно.
― Ладно?..
Она улыбнулась, чуть закатив глаза.
― Ладно, я буду заботиться о маме. Ладно, я сделаю всё для детей.
Обнимая Риту, Таня почувствовала, как какая-то шестерёнка в её душе снова встаёт на место.
Как следует разместив семью и проследив, чтобы они были обеспечены хотя бы частью необходимых вещей, Таня снова вышла на улицу, кутаясь в шинель. Темнело рано, и в пять Петербург освещался фонарями. Подсветку выключили ещё в начале войны.
Петербург не умел быть дружелюбным. Она долго не хотела признавать это: в конце концов, не зря же об этом великолепном детище Петра знают во всех уголках мира, не зря раньше, ещё до войны, она встречала на каждом углу толпы удивлённых туристов, без умолку говорящих на самых разных языках. Петербург прекрасен. Петербург величественен, удивителен… И признать для себя, что он ― город дождя, город сырости и тоски, было сложно. Но, пожалуй, к середине второго курса она смогла.
Петербург остудит любую голову, разобьёт любое сердце. Прекрасный в своём мраморном молчании, он совсем не умеет рассказывать историй со счастливым концом ― кажется, его строгие улицы просто не созданы для них. Счастье теряется в тёмных дворах-колодцах, стелется вдоль подсвеченных переулков и жмётся к углам величественных зданий.
Петербург ни во что не верит.
До конца увольнения оставалось два часа. Ехать к Марку на Ленинский проспект было рискованно, хоть он и отправил на её нокию смс-ку. Пока найдут друг друга, пока встретятся… Так и опоздать недолго, а опаздывать не хотелось.
Чёрт. Вот только о Калужном не надо думать.
По спине Тани пробежали неприятные колючие мурашки, едва она представила взгляд старшего лейтенанта. Лицо, застывшее каменной маской, вена на виске, когда он поджимал свои губы, и глаза, пробирающие до костей.
Да что, чёрт возьми, происходит?! О нём она в последнюю очередь должна думать. С тех пор, как этот Калужный переступил порог пятого этажа, всё вокруг летит кувырком.
Глубоко вдохнув сырого воздуха, Таня достала телефон и попыталась позвонить Вере. Но, как известно, чудес на свете не бывает, и связи на войне ― тоже. Смс-ки доходили не всегда, но здесь вероятность была больше. Действительно, через несколько минут нокия (единственный нормально работающий и небесполезный телефон в этот год) запищала.
Вера: опять в своем гробу, кровь качают. Через 10 мин ок. метро. Зайдёшь к Саше вечером?
Гробом она с иронией называла свой онкологический диспансер ― один из лучших в России. Там у бывшей балерины Мариинского театра Веры Верженска, а ныне просто у двадцатитрёхлетней измождённой Веры, вены которой были заметны раньше, чем её кожа, каждые две недели брали анализы. К Саше и впрямь стоило зайти: бедная девочка не видела мать уже несколько месяцев, да и Таня, признаться, в последний раз была у неё целых две недели назад.
Она боялась идти. Боялась снова увидеть огромные детские глаза, уставившиеся на неё с надеждой. На что?.. На то, что мама снова придёт? Что заберёт её? Саша, бедная девочка.
Веру она увидела издали. Она шла, тонкая, едва ли не прозрачная, завёрнутая в шикарное меховое пальто (которое висело на ней, как на вешалке), и сердито распихивала прохожих, толпившихся у входа в метро.
― Привет, дорогая, как давно я тебя не видела, ― очаровательно улыбнулась она, приобнимая Таню и обдавая её запахом дорогих духов. ― Ты очень, очень похорошела.
За неделю?.. Но для Веры время шло по-другому ― напомнила себе Таня и улыбнулась. Мисс Верженска, как называли её раньше в театре, и сейчас, уменьшившись ровно вдвое и потеряв половину своих роскошных каштановых волос, не могла отказать себе в роскошной одежде и дорогом парфюме. Наверное, это было в её крови.
― Ну, что у вас новенького, расскажи, ― Вера тряхнула волосами, отросшими до ушей, и принялась поправлять чуть потекшую от дождя стрелку. Таня знала, что она едва ли слушает, целиком занятая макияжем, но всё же, как и всегда, принялась рассказывать об училище.
Частенько её истории повторялись, но Вера никогда не замечала этого, изредка кивая и вставляя короткие замечания.
Каждый раз после того, как Таня заканчивала, Вера спрашивала об одном и том же. Вот и сейчас она, наконец закончив с макияжем, взглянула на Таню чуть испуганно и задала свой вопрос:
― Ты была у Саши?
― Две недели назад, ― вздохнула она. ― В прошлые выходные в наряде стояла, так что в город не получилось выйти.
― И как она? ― нетерпеливо спросила Вера, слегка поджав губы, будто стеснялась задавать такой вопрос. Таня не ответила, пристально взглянув на неё и пытаясь понять причину смущения.
― Мать, не навещающая дочку, ― сразу же поняла умница Вера, горько усмехнувшись. ― Какое право, ты думаешь, я имею спрашивать о ней?
― Самое обыкновенное. Ты же мать, ― спокойно возразила Таня. ― Саша ничего. Только тебя очень ждёт.
― Скажи ей, что я умерла, ― пожала плечами раковая больная в последней стадии, по совместительству балерина и мать, бросившая ребёнка.
На секунду в Таниной голове мелькнула мысль, что так было бы проще. Для Веры, для Саши, для неё, в конце концов. Приходить неделю за неделей в обшарпанный, страшный детский дом, препираться с администрацией по поводу посещений в неположенное время, а потом, наконец, видеть слишком огромные детские глаза на худом личике и слышать вопрос «Когда мама придёт?» становилось невыносимо. Раз за разом она отвечала, что скоро, что маме лучше, она уже поправляется и скоро заберёт свою маленькую дочку. Саша доставала из своих вещей альбом, отчего-то ― ну кто придумал такой цвет ― кроваво-красный, открывала его, и они смотрели фотографии.
― Это мама, ― говорила Таня, указывая на прекрасную молодую женщину в балетной пачке. ― Она скоро выздоровеет и приедет за тобой.
― Мама, ― тихонько повторяла Саша.
― Это папа, ― с фотографии на них смотрел молодой привлекательный мужчина в военной форме. ― Он воюет на фронте, защищает нас с тобой.
― Папа смелый.
― Верно, ― соглашалась Таня, а затем указывала на новую фигуру. ― Это тётя Лиза. Она очень хорошая тётя и живёт в Екатеринбурге.
― Где? ― не понимала Саша.
― Это очень-очень далеко. Но там безопасно. Войны совсем нет, понимаешь? У тёти Лизы уже есть три ребёночка.
― А я у мамы одна, ― замечала девочка, понурив светлую головку.
― Ну, это ничего, ― пыталась утешить её Таня. ― Вот мама выздоровеет, папа придёт с войны, они заберут тебя, а потом у тебя появится братик или сестричка. Так, смотри, а это, ― она указывала на последнюю фотографию, сделанную в этом детдоме. ― Это Сашенька и я.
― Сашенька и я! ― смеялась девочка, хлопая в ладоши.
За полтора года альбом был истёрт едва ли не до дыр. Несколько раз на него проливали что-то, но, едва Таня переступала порог, Саша неслась за ним. И они садились на краешек жёсткой кровати. «Это мама, это папа, вот тётя Лиза», ― говорила Таня, а потом доставала еду, которую смогла раздобыть для Саши: обычно это были засохшие сладкие сухари из столовой. «Сашенька и я», ― смеялась девочка, хлопая ледяными чумазыми ладошками.
― Ты убегаешь от проблем, ― качнула головой Таня. ― Должна же ты когда-нибудь навестить ребёнка.
― Не смогу я. Не смогу, понимаешь? Она спросит меня, когда мы пойдём домой. А что я ей скажу? ― Вера говорила спокойно: за годы своей болезни она давно привыкла к мыслям о смерти. ― Что никогда? Что маме осталось максимум три месяца?
― И за эти три месяца ты хочешь так и не увидеть свою дочку? Всё передавать ей гостинцы?
― Думаешь, я не люблю её? Не хочу для нас лучшей жизни? ― усмехнулась Вера, кутаясь в меха. ― Если бы тогда её не забрали у меня, сейчас было бы всё по-другому.
Таня выдохнула. Человеческая жизнь чертовски несправедлива. Саша могла бы расти с мамой, пусть и болеющей, худой и умирающей. Она бы ни в чём не нуждалась: денег Веры хватало на всё. Но государство просто забрало девочку, признав мать недееспособной по болезни. Вера сделала всё, устроила Сашу в лучшую московскую школу-интернат, где у ребёнка не было бы забот. А потом началась война.
Сашу забрали в обычный детдом в Питере. Вера переехала следом. За семь месяцев она ни разу не навестила четырёхлетнюю дочь.
― Давно хотела тебе сказать, ― вдруг слабо улыбнулась она. ― Я тебе тогда наврала про Сашиного отца. Ну, что он на фронте, ― Вера закатила глаза. ― Господи, Таня, он просто бросил меня, едва узнал, что я беременна. Карьера балерины была кончена, деньги ― тоже, а семья не входила в его планы.
― Но… фотография у Саши? ― тихо пробормотала Таня.
― Подруге похоронку прислали, ― пожала плечами Вера. ― Там и фотография его была. Ей уже до лампочки, а я взяла. Ну и сказала тебе, что это Сашкин отец.
Вечером, сидя на кровати и обняв совсем заледеневшую девочку, Таня говорила, указывая на фотографии:
― Это мама. Смотри, какая же красивая, да? Это тётя Лиза. Смотри, а это Сашенька и я.
Саша не смеётся, как обычно, и внутри Тани что-то замирает.
― А папа? ― прошептала она, поднимая на неё глаза.
Фотографии молодого человека, положившего жизнь за Россию, в альбоме нет. Таня секунду думает, прежде чем заговорить.
― А папы нет. Но ты не огорчайся, ладно? ― улыбнулась она, протягивая Саше фотографию.
― Вот же он! ― непонимающе качнула головой девочка.
― Нет, это не папа. Это очень, очень хороший дядя. Он нас с тобой защищал.
― А папа? ― переспросила она.
― А папы нет, ― повторила Таня.
Заходя в штаб с ведром и шваброй, она кляла всё на свете. Есть хотелось страшно, а на ужин снова, который день подряд, дали гречку и рыбу ― так было написано в обшарпанном меню. Рыбы Таня, как ни ковырялась, в трёх столовых ложках гречки найти не смогла, и желудок урчал, как десять волков одновременно.
Она столкнулась с ним на лестнице, заходя в общагу. Руки засунуты в карманы так, что видны костяшки. Уставший презрительный взгляд, тени под пустыми ледяными глазами.
Таня отдала честь, ощущая зуд раздражения под ногтями ― он лишь скривился, выплюнув: «Вольно».
― Думаешь, твой Радугин будет всегда вытаскивать тебя? ― о, наш мистер Презрительность даже не удосуживается повысить голос: он только шипит, щуря глаза, и это неимоверно бесит. ― Иди, куда шла, Соловьёва, иначе не поздоровится.
― Лисёнок! Лисёнок! ― до невозможности радостно (боже, как повеситься хочется) заорала с другого конца коридора Валера. Она светилась, как рождественская ёлка, вприпрыжку направляясь навстречу Тане.
― Мы так хорошо погуляли сегодня, представляешь?! ― восклинула Валера, хватая её за обе руки. Ведро полетело на пол, но она, не замечая этого, пыталась кружиться. ― Боже мой, а погода какая!
Тане очень, очень хотелось заметить, что плюс четыре и ледяной дождь ― не самая лучшая погода для романтической прогулки, но Валере, конечно, было лучше знать, и потому она просто замолкла, улыбаясь и греясь о тёплые руки подруги.
В следующую секунду Валера вдруг замерла, уцепившись на Танины ладони, и посмотрела на неё испуганно:
― Я не могу представить момент, когда всё это закончится. Когда он уедет. Таня, что я буду делать без него?
― Сказать тебе, что? ― уже всерьёз рассердилась Таня. ― Будешь учиться, писать ему длинные письма, надеяться и ждать с войны. Как все это делают. Вот что.