Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти слова горьким, недовольным голосом и они ей служили присказкой к какому-нибудь высказыванию, вроде: «Нет ничего горше самовлюбленной юности. Все-то они знают, все-то понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно». Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой.
– Даже пуговицу не успела поднять! – хихикнул я.
Но тут мне почему-то стало стыдно: собственно, над чем я так усердно хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман.
* * *Наша жизнь потихоньку, не без моего участия, налаживалась. Я старался и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и Наташку в зоопарк. Они ведь не были там с тех пор, как у них в доме появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко усвоил слова тети Оли: «Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное, делай это незаметно, без усилий, невзначай».
Тетя Оля сама тоже любила поступать «невзначай». Бывало, придет к нам, а в сумке у нее при этом с десяток пирожных. Или билеты в кино. Она выбрасывала их в последнюю минуту, когда уже уходила.
И я тоже, действуя ее методом, привел Наташку невзначай к больнице дяди Шуры.
– Смотри, куда мы попали, – сказал я.
– Папина больница, – удивилась Наташка.
– Может, зайдем? – предложил я. – Сделаем ему приятное.
И мы зашли и дождались его, и все было просто замечательно, потому что мы попали в зоопарк, как когда-то. Правда, в зоопарке нам не очень понравилось: всех зверей из летних вольеров перевели в зимние помещения, и звери были не такие веселые. Конечно, без солнца и неба.
* * *Как-то я сидел дома, и вдруг до меня долетела откуда-то музыка. Я прижался ухом к стене. Не было никакого сомнения: в квартире у дяди Шуры играла виолончель.
Значит, все же вернулась Надежда Васильевна?! Вернулась, несмотря на мою просьбу. Теперь Наташка наверняка что-нибудь выкинет. Сбежит в цирк или уйдет к цыганам…
Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня.
– А, это ты, мыслитель! – равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у него был явно возбужденный.
И «мыслителем» он меня почему-то обругал, и в комнату не приглашал. Неужто она наябедничала? Ну что ж, ничего не поделаешь, оказался лишним, хотя почему-то было чертовски обидно. Всегда обидно, когда тебя не понимают.
– Скажите Наташке, пусть зайдет ко мне.
Я человек гордый и никогда никому навязываться не собирался.
– А ты не зайдешь? – спросил дядя Шура. Он обнял меня за плечи: – Всем мыслителям трудно живется. Они вечно размышляют, размышляют… А по мне, надо жить проще и естественней. Если что-то непонятно, возьми и скажи. – Он остановился: – Послушай. Как играет!.. А ты думаешь, я не прав?
– Словами всего не выскажешь, – сказал я. – Я вам не помешаю? – Я боялся встречи с Надеждой Васильевной.
– Не помешаешь, – резко сказал дядя Шура и первый вошел в комнату.
Я остановился на пороге и огляделся.
Никакой Надежды Васильевны в комнате не было, но около дивана стоял магнитофон. Его динамики были включены на полную силу. И более того: я почему-то впервые заметил, что комната дяди Шуры приняла прежний вид, какой она была еще до Надежды Васильевны.
Дядя Шура с размаху плюхнулся на диван.
– Что-то вы мне не нравитесь, – сказал я, стараясь перекричать магнитофон.
– Я сам себе не нравлюсь, – ответил дядя Шура.
– Что-нибудь случилось? – спросил я.
– Ничего, – ответил дядя Шура. – Или, точнее, случилось все, что могло случиться.
В это время появилась из своей комнаты ее светлость Наталья Александровна, наклонилась к магнитофону и убрала звук.
Дядя Шура протянул руку к магнитофону и снова усилил звук. Он устало закрыл глаза.
Наташка обиженно повернулась и ушла.
Да, подумал я, в этом доме явно не хватает тети Оли с ее нежностью и добротой и неожиданными точными словами, против которых нечего возразить. А у меня пока, хотя я и старательный ее ученик, толком ничего не получается.
Я подумал, что, может быть, Наташка и я далеко не во всем правы.
Теперь, когда вся эта история канула в Лету, я часто вспоминаю ее, но никак не могу понять, как я мог совершить столько необдуманных, неблагородных поступков. Честно, меня до сих пор это пугает. А вдруг со мной случится снова что-нибудь в этом роде? Или еще похуже.
Ведь назвал я благородного Петьку, хозяина Рэды, вором!
Я его встретил совершенно неожиданно в школьном коридоре. Искал-искал, бегал-бегал, а нашел у себя под носом.
Когда я его увидел, то не сразу понял, что это он. Прошел несколько шагов вперед и оглянулся.
И он оглянулся, и наши глаза встретились. А в следующий момент мы одновременно перешли на стремительный бег по школьным коридорам, лестницам, закоулкам, сбивая на ходу встречных ребят. И когда я его схватил, то некоторое время не мог произнести ни слова – так задохнулся от быстрого бега. Он оказался вертким и сильным.
– Теперь ты, – сказал я, отдышавшись, – от меня не убежишь.
– А я, – сказал он нагло, – и не собираюсь.
– «Не собираюсь»! – передразнил я его.
– Не собираюсь, – повторил Петька.
– Может быть, скажешь, что ты от меня и не убегал?
– Убегал.
– Почему? – спросил я, угрожающе сжимая Петькино плечо.
– Потому что ты за мной гонялся, – ответил он.
– Ну вот, а теперь я тебя поймал, – сказал я тоном победителя. – Когда отдашь собаку?
– Никогда! – ответил Петька.
– Никогда?! – возмутился я и сильно тряхнул Петьку.
– Это моя собака, – упрямо сказал он.
– А ну, пошли в класс! – Я почти волоком протащил его по коридору. – Там ты у меня попляшешь… на виду у всех.
Так мы пришли в его класс, где и произошел этот ужасный случай, о котором я никак не могу забыть.
Значит, втащил я его в класс и громовым голосом, полным упоенного самодовольства, крикнул:
– Ребята, – и толкнул вперед Петьку, – он украл нашу собаку!
Поднялся, конечно, невообразимый шум, потому что никто из них еще никогда в жизни живого вора не видел!
– Где вор, кто вор?! – понеслось со всех сторон. – Петька?!
А Петька, не обращая внимания на все эти шумы и крики, подошел к своей парте, достал из портфеля аккуратно сложенный лист и протянул мне.
Я развернул лист и прочел: «Паспорт собаки по кличке «Рэда». Хозяин – П. Я. Смирнов. Породы чау-чау».
Пока я это читал и передо мной вырисовывалась действительная картина событий, нас окружили плотным кольцом Петькины одноклассники, стараясь заглянуть в бумагу.
– А кто же это П. Я. Смирнов? – спросил я.
– Это я, – ответил Петька. – Петр Яковлевич Смирнов.
– Точно! – крикнул кто-то из ребят. – Это он!
– А может, ты переименовал Малыша в Рэду, – противно не сдавался я, – чтобы замести следы.
– Чудак, – без всякой злости сказал Петька. – Малыш – мальчик, а Рэда ведь девочка!
И тогда все стали почему-то хохотать, а я повернулся, чтобы скрыться.
– А кто будет извиняться за оскорбление? – настиг меня мальчишеский голос.
– Извини, если можешь, – сказал я и исчез, не оглядываясь.
Народ теперь пошел! Спуска не даст!
Петьку я познакомил с Наташкой, он теперь ее лучший друг. И дядя Шура проникся к нему таким расположением, что научил своим фокусам. А Надежда Васильевна вошла с ним в тайный сговор. Оказывается, они ждут от Рэды потомства, но тщательно это скрывают, чтобы сделать Наташке сюрприз. И тетя Оля сразу распознала в нем благородного человека.
Только Кольке-графологу он не понравился. Тот заставил его написать на бумажке несколько слов, потом выхватил ее, долго изучал, можно сказать проел глазами, повернулся ко мне, будто Петьки здесь не было, и снисходительно поставил диагноз: «Слишком прост и наивен. Не сильная личность».
Зато тетя Оля, когда услышала про графолога, сказала: «Он Наполеон какой-то… Бонапарт. Приведи его ко мне. Я камня на камне не оставлю от этой сильной личности».
Правда, на этот раз у тети Оли ничего не вышло. Во время их единственной беседы она пыталась, как она говорит, проникнуть во внутренний мир Кольки-графолога, чтобы понять, зачем ему необходимо стать сильной личностью. Она в течение двух часов рассказывала нам про свою жизнь, надеясь вызвать Кольку на ответную откровенность, угощала чаем с вареньем, жареной хрустящей картошкой. Она так старалась, что ей стало плохо с сердцем, и она украдкой пила в соседней комнате капли.
Но Колька-графолог остался непроницаем. Он только после этого изменил свою тактику. Вместо молчаливого одиночества он «изобрел» систему завоевания авторитета.
«Людей надо покорять и завоевывать, чтобы стать первым среди них, – сказал он как-то мне. – Скоро весь класс будет у моих ног».
Для этого он научился играть на гитаре и петь, стал усиленно заниматься математикой и физикой. Однажды даже вступил в математический спор с учительницей и победил ее. Его милое птичье лицо неизвестно каким образом приобрело жесткость. Он усох еще больше и вытянулся (у него есть своя система вытягивания роста, но он ее скрывает). Снял очки и сказал, что тренировкой и силой воли вернул себе зрение. Он уже близок к достижению своей цели, потому что успешно покорил полкласса…
Но вернемся вновь к нашей истории, а то я никогда ее не закончу. Учительница литературы предупредила, что у меня нет стройности мысли при изложении, что я люблю отвлекаться по каждому незначительному поводу. И это большой недостаток. А мне нравится отвлекаться.
* * *Благородный Петька посоветовал мне пойти на Птичий рынок. Он сказал, что там иногда продают случайно найденных собак.
И представьте, на Птичьем рынке я действительно нашел… только не Малыша, а Надежду Васильевну! Это была не простая встреча.
Я присел на корточки около выводка овчарок: их было целых шесть штук, симпатичных щенков. Они ползали по коврику возле своей гордой громадной матери.
– Мне нужен щенок породы чау-чау, – раздался надо мной женский голос. – Вы здесь таких не встречали?
В первый момент я ее не узнал, но слово «чау-чау» привлекло мое внимание.
– Чау-чау? – переспросил хозяин овчарки. – Не знаю.
– Они такие лохматые, – объяснила Надежда Васильевна.
И вот тут-то я ее узнал по голосу и насторожился.
– А вы возьмите моего щенка, – предложил хозяин овчарки. – Умная порода.
– Спасибо, – ответила Надежда Васильевна. – Мне надо именно чау-чау… У моей дочери был такой щенок… и пропал. Вот я и ищу нового.
Я чуть не упал от ее слов, прямо готов был плюхнуться на грязную мостовую.
«У моей дочери», – сказала она. «У моей дочери… у моей дочери», – как дурак твердил я про себя.
Я здорово обрадовался, когда наконец почувствовал значение ее слов. Выходило, что она любит Наташку, раз называет своей дочерью.
«В конце концов, – как говорит тетя Оля, – все истории когда-нибудь заканчиваются, и, как правило, благополучно».
Я встал и сказал:
– Здравствуйте, Надежда Васильевна.
Улыбнулся и подумал, сейчас она ответит мне прежними словами: «Привет. Видел ли ты сегодня цветные сны?..» Но она ничего такого не ответила, а безразлично, без тени удивления оглядела меня:
– А-а-а, и ты…
Ее слова больно хлестнули меня по лицу. Это было как раз на тему о предательстве. Может быть, она об этом и не подумала, может, это вышло случайно, но у меня в голове эта фраза приобрела сразу свой знаменитый законченный смысл: «И ты, Брут…»
«Ну что ж, – подумал я, – пойдем дальше по этой дороге, поглотаем горькой пыли. Что заслужили, то и получили».
Я посмотрел на нее – неужели она на самом деле так думала обо мне, – но ни о чем не догадался, а только увидел, что лепестки цветов у нее в глазах расцвели невероятно.
– Добрый день, – спокойно произнесла Надежда Васильевна.
– «…любитель случайных встреч», – подхватил я, произнеся фразу, которую мне когда-то сказала она сама.
Надежда Васильевна мгновенно посмотрела на меня. Я снова ей улыбнулся, – по-моему, это была самая жалкая, заискивающая улыбочка за всю мою жизнь, – но успеха не добился. Она не приняла моей протянутой руки даже ценой унижения.
Постояли. Помолчали.
– Вот решил зайти, – выдавил я. – Может, чего куплю.
Мы поболтали еще несколько минут о разных пустяках, о том, чего только не продают на этом рынке. Она сказала:
– Все, кроме лунной породы.
А я добавил, стараясь ее развеселить:
– И виолончели…
Она не развеселилась.
О Малыше и собаках породы чау-чау мы не сказали ни слова. О дяде Шуре и Наташке тоже ничего.
Но в конце концов я все же не выдержал и спросил:
– Надежда Васильевна, вы на меня сердитесь?
– Да, – сказала она. – Сержусь.
– Я подумал, – в отчаянии признался я, – может, вы Наташу не любите. Хотел как лучше… для всех.
Все. Точка. Баста. Мы готовы были разойтись навсегда, но она продолжала смотреть на меня изучающе. Что-то, видно, увидела жалостливое, потому что жестко добавила:
– Так ты ничего и не понял. Остался верным учеником своей тети Оли.
Действительно, по моему лицу всегда можно догадаться, что у меня на душе. Это мой большой недостаток, я никак не научусь скрывать свои чувства. Недаром тетя Оля говорит: «Твое лицо как букварь. Его всегда легко и просто прочесть. Впрочем, не расстраивайся, со мной всю жизнь творится то же самое».
Обиднее всего, что я не нашелся, как заступиться за тетю Олю. Надежда Васильевна ведь была несправедлива к ней. Разве тетя Оля просто добренькая?
Так Надежда Васильевна и ушла. Когда она была уже довольно далеко, я все же крикнул ей в спину:
– Вы не правы!
Не знаю, слыхала она мои слова или нет, только не оглянулась. А я почувствовал, что надежная дорога ведет куда-то в другую сторону, а моя петляет среди кочек и болот.
Затем я почувствовал острый голод. У меня всегда появляется ощущение голода, когда я сильно волнуюсь. Мне бы что угодно пожевать, это меня отвлекает. Некоторые люди, как известно, теряют всякий аппетит, когда волнуются, я же наоборот. Я купил в палатке бублик и автоматически, все еще думая о Надежде Васильевне, вонзил в него зубы. И вдруг, вы не поверите, чудесный бублик, пахнущий свежим тестом и маком, показался мне горьким-прегорьким. Я даже в удивлении посмотрел на него. Нет, тесто обыкновенное: белое и мягкое. А дело было в том, что этот бублик напомнил мне тот день, когда я случайно около нашего метро встретил Надежду Васильевну с дядей Шурой и сказал ей про то, что она мешает хорошо и мирно жить дяде Шуре и Наташке.
Я ведь тогда тоже ел бублик; нахально так жевал перед ее носом этот вездесущий проклятый бублик и цедил сквозь зубы жестокие слова.
Вспомнить страшно, что я ей тогда наговорил! «Правда, он (дядя Шура) очень изменился, похудел?»
«Жизнь наладится, он и поправится», – ответила она.
«А когда она наладится? – не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: – Вы ведь знаете все наперед».
Вспомнил, как она бежала от меня, как лихорадочно перебрасывала виолончель из одной руки в другую, как ветер растрепал ее торопливо собранную прическу и бросил ей волосы на лицо.
Все это предстало передо мной с такой невероятной точностью, что мне показалось – стоит протянуть руку, и я коснусь морской металлической пуговицы на ее пальто.
От этих воспоминаний мне стало нестерпимо стыдно, и хотя тетя Оля говорит: «Стыдно – это хорошо, это знаешь ли, благородно, это значит, что ты такого больше не сотворишь», – мне это ничуть не помогло, ибо то, что было сделано, было достаточно гнусным.