«Дорогой папа, у нас случилось несчастье. Только ты не волнуйся, потому что, сам понимаешь, если бы несчастье было большое, мы тебя вызвали бы телеграммой. Хотя мама и больна, но она говорит, чти не особенно. Врачи считают, что недели через две она и думать об этом забудет. Вот она сидит рядом со мной и говорит, что я пишу нехорошо, потому что ты испугаешься. Она ошпарила руку».
Анюта подняла глаза к потолку и стала себе представлять, как бы это всё могло быть. Вот сидит с перевязанной рукой мама. Сейчас ей уже не больно, но повязку снимать нельзя. Она сердится на Анюту, что та напугала отца, а отец и так небось там, на Чукотке, нервничает. Он ведь не то что спокойный, а просто выдержанный. Просто умеет держать себя в руках, а сам-то волнуется очень. Анюта сама помнит: проснётся, а у отца в кабинете свет, целую ночь ходит и ходит взад и вперёд. Всё думает: вдруг ошибся, напутал, неверно решил вопрос. Всё себя проверяет, проверяет.
Анюта подумала и стала писать дальше.
«Я тебе, папа, жалуюсь на маму, — написала она, — ещё и рука не была отпарена, а она вдруг решила не ехать на Украину. Она думает, что в будущем году мы поедем вместе с тобой. У нас в районе есть очень хороший пионерский лагерь, Мишу взяли туда, и над ним поставлен чудесный мальчик Паша Севчук. Его портрет приколочен к липе, его все очень уважают».
— Анюта, — сказал вдруг Миша, который, как ей казалось, уже засыпал. — Ты знаешь, Анюта, мне нужно завтра внести в лагерь три рубля. У нас есть ещё деньги?
— Деньги есть, — сказала Анюта, — но почему надо вносить в лагерь?
— Понимаешь, Анюта, мы, оказывается, решили, то есть не мы, меня ещё не было, но всё равно ребята, что, кроме того, что мы получаем по бюджету… Ты не знаешь, что такое «бюджет»?
— Ну, это вроде государственной кассы, что ли, — сказала Анюта.
— Так вот, год от году мы должны всё улучшать и улучшать лагерь и для этого даём кто сколько может. Паша Севчук, например, дал пять рублей, ну, а я решил, что три мы можем дать. Как ты думаешь, Анюта?
— Конечно, можем, — сказала Анюта. — Всё-таки у нас и папа и мама работают. Я тебе завтра утром дам.
Миша вспотел от стыда. Если бы Анюта отказала ему, он стал бы сердиться и спорить, и ему было бы легче. А она вдруг сама согласилась. Казалось бы, хорошо, а на самом деле наоборот — неприятно.
Миша закрылся с головой одеялом и сделал вид, что спит, даже посапывал полегоньку, а Анюта продолжала писать письмо.
Вечер не торопясь шёл над городом, над районом, над кварталом. В соседнем дворе заиграла радиола — верный признак московского вечера, и кто-то сказал, наверное, что-то очень смешное, потому что несколько человек громко расхохотались и хохотали долго.
Валя вернулся домой — он ходил на рынок продавать мамино платье, натолкался, намучился, но отдал, когда предлагали двадцать рублей, а после с трудом нашёл покупателя за десятку. Всё-таки передача отцу была обеспечена. А на столе лежало письмо от отца. И тогда же, когда Анюта писала письмо отцу, Валя читал письмо от отца.
«Дорогие мои, — писал отец, — всё думаю, думаю и не могу понять, как же это так получилось со мной? Если бы знали вы, как мне перед вами стыдно… пусть Валя вспомнят, что я был когда-то другим, и дружили мы с ним, и в театр мы с ним ходили. Я всё думаю, как мы с ним были в театре — куклы представляли спектакль. Ой, Валя, Валечка, подумай, родной мой сынок: как споткнёшься, так и пошло. Не спотыкайся, Валя. Не спотыкайся!»
Не торопясь шёл вечер над городом, уже темнело за окнами, и Катя Кукушкина сидела у себя в комнате и размышляла. Она ещё и ещё раз перебирала события дня, как она делала каждый вечер: малыши нашалили. Ну, это не страшно, на то они — малыши. Наша Севчук опять проявил себя хорошо и помог Мише Лотышеву стать в лагере своим человеком. День прошёл неплохо, тревожиться не было оснований.
Уже радиолу выключили во дворе, уже совсем было темно за окнами, уже собрались жители дома спать, уже Пашина мама засунула сыну в карман курточки три рубля, а в карман Мишиной курточки засунула три рубля Анюта. Уже наплакался Валя, прочтя отцово письмо, наплакался тихо, так, чтобы мама не слышала, когда в квартире профессора Сердиченко раздался телефонный звонок. Профессор слушал и кивал головой и сказал, чтобы высылали машину, и кряхтя, ему было почти уже семьдесят лет, стал одеваться.
У больной Клавдии Алексеевны Лотышевой начались серьёзные осложнения, и врачи считали необходимой срочную консультацию с уважаемым ими профессором.
Глава восьмая. Происхождение необыкновенного мальчика
Хотя Паша Севчук, этот необыкновенный мальчик, прожил, казалось бы, не так много лет, ему уже пришлось вести долгую упорную борьбу.
К Пашиному удивлению, бороться приходилось за то, что ему бесспорно полагалось. Казалось бы, раз полагается — приходи и получай. Но нет. Нужны были ухищрения, изобретательность и ловкость.
С тех пор как Паша себя помнил, он служил предметом восхищения для своих родителей. Конечно, восхищались родители не открыто, не прямо, а как будто бы даже шутя, как будто бы даже подсмеиваясь над ним. Но Паша на шутки не обижался. Он понимал, что хвастаться считается нехорошим, поэтому хвастаться нужно так, чтоб казалось, будто ты и не хвастаешься.
С шутками это получалось отлично. С одной стороны, всё выглядело скромно, с другой стороны, Пашины таланты отмечались и даже подчёркивались.
Считалось, что мальчик он шаловливый, не всегда послушный, увлекающийся и быстро забывающий свои увлечения. Отмечалось, что он всем интересуется, без конца задаст вопросы, иногда самые неожиданные, натаскивает в квартиру то каких-то странных жуков, то какие-то жестянки, то увлечённо клеит кораблики. Его ругали за жуков и за шалости, но мягко, просто чтобы кто-нибудь не подумал, будто бы Пашу балуют. Сделав ему замечание или даже строго на него прикрикнув, родители переглядывались и улыбались, стараясь, чтобы Паша этого не видел. Но Паша был наблюдателен, улыбки эти отлично видел и понимал. Значить они могли только одно: Паша мальчик замечательный, необыкновенный, но пока не надо, чтобы он об этом знал.
Сначала Паша был действительно шаловлив и любознателен, но скоро почувствовал, что эти его качества вызывают восхищение. Тогда он стал уже не на самом деле шалить, а делать вид, что шалит. И вопросы стал задавать не потому, что его интересовали ответы, а потому, что это правилось взрослым. Когда-то Паша действительно увлекался жуками и корабликами, но однажды мать сказала при Паше гостям:
— Вот Алик Бусыгин. Зашла я к ним в квартиру. Рай. Тишина. Алик увлекается техникой. Ему купили какой-то мотор, и он две недели его разбирает. А наш — это же ужас! Сегодня одно, завтра другое. Всё его интересует, везде ему надо быть.
Казалось бы, мама хвалит Алика и осуждает Пашу. На самом деле мама хотела, чтобы гости поняли: Паша — мальчик живой, увлекающийся, горячий, с широким кругом интересов, а маленький Бусыгин — существо ограниченное и, наверное, неталантливое.
Неизвестно, поняли ли это гости, но Паша это отлично понял.
На следующий день Паша развинтил настольную лампу и поломал патрон. Родителям он объяснил: «Хотел узнать, как она горит».
На самом деле просто ему хотелось лишний раз послушать, как его хвалят.
Действительно, когда через несколько дней пришли гости, родители рассказали им про лампу, делая вид, что вспоминают просто смешной случай, а на самом деле давая понять гостям, какой у них талантливый, любознательный, живой ребёнок.
В детский сад Паша не ходил. Мама нигде не работала, и необходимости в этом не было. Кроме того, обыкновенный детский сад был для Паши, как бы это сказать, слишком, что ли, обыкновенным. В семье Севчуков не было принято пользоваться тем, чем может пользоваться каждый. Паша всегда ездил отдыхать в какой-нибудь необыкновенный санаторий, в который очень трудно попасть. Дачу для мамы с Пашей тоже получали через министерство каким-то очень сложным путём. Дача была как будто бы даже не лучше других, но то, что на этой даче обыкновенные люди жить не могли, придавало ей совершенно особую ценность. Если бы был какой-нибудь особенный детский сад, недоступный для рядовых людей, наверное, Пашу туда бы устроили. Но, к сожалению, даже в детский сад министерства, куда ходил, пока не вырос, сын самого министра, ходили и дети самых разных людей. Там были сын монтёра, и дочка уборщицы, и двое детей машинистки. Разумеется, это было очень хорошо, просто замечательно.
Пашин папа говорил об этом с большим удовлетворением. Но как-то само собой разумелось, что Паше там всё равно делать нечего.
Итак, умный, талантливый, любознательный, горячий, увлекающийся Паша точно знал, что в будущем станет замечательным человеком.
И в школе всё сперва пошло хорошо. Дома мать много занималась и читала с Пашей, поэтому в первом классе Севчук читал и писал лучше других. Очень легко ему было в первом классе, и он окончательно убедился, что при своих талантах без труда получит в жизни всеобщие восторги и славу.
Однако уже во втором классе в табеле появились двойки. Паша был мальчик неглупый и понял, что уроки учить необходимо. Учение давалось ему легко, и скоро действительно двойки исчезли.
Паша никак не мог примириться с другим. Когда он шёл в школу, само собой разумелось, что в классе он займёт полагающееся ему очень заметное место. И вот, непонятно почему, это не получилось, хотя Паша делал для этого всё, что можно.
Узнав о том, что учительница Наталья Александровна большая любительница биологии, Паша сразу же рассказал ей, что больше всего в жизни любит биологию. В результате долгих трудов он собрал большой гербарий, который не может, к сожалению, принести в школу, потому что его забрал двоюродный дядя, чтобы показать в ботаническом институте.
Учительница оживилась, начала, как показалось Паше, выделять его среди других, да и товарищи стали смотреть на него с уважением.
Паша расцвёл и цвёл до самой весны, пока они всем классом не отправились в ботанический сад. Тут оказалось, что Валька Гришин, мальчик совершенно незаметный, как определил его Паша в разговоре с отцом, знает наперечёт все растения и о каждом может много сообщить интересного. Паша рассердился, решил доказать, что он тоже не лыком шит, но спутал дуб с клёном, а берёзу с осиной и на некоторое время стал известен в классе под звучным, но малопочётным прозвищем «Осиновый дуб».
Когда он в следующий раз начал рассказывать про свой гербарий, Наталья Александровна, сухо его оборвав, сказала, что когда он принесёт гербарий, тогда и будет время о нём поговорить.
Вскоре после этого класс отправился на экскурсию на завод, Паша заранее рассказал всем, что его отец — крупный инженер, постоянно водит его по цехам и всё ему объясняет. Поэтому завод для него — дело знакомое, идти ему неинтересно и идёт он просто, чтобы не обидеть товарищей.
После этого ему бы на заводе помалкивать и стоять в стороне со скучающим видом, но он, словно кто-то его за язык тянул, влез в разговор, спутал гайку со шпинделем и приобрёл славу хвастуна и врунишки.
И опять заслужил всеобщее одобрение незаметный, как Паше казалось, «серый» Алик Бусыгин. Он задавал мастеру толковые вопросы, и мастер с ним обстоятельно и серьёзно беседовал. Если бы Паша был глуп, он продолжал бы хвастать и врать и репутация его погибла бы окончательно. Но он был не глуп и раз навсегда понял: врать можно только в том случае, когда ты уверен, что тебя не поймают.
Честолюбие съедало Пашу. Когда про Алика Бусыгина или про Вальку Гришина говорили на сборах, писали в стенной газете, Паша мучительно им завидовал. Ему, впрочем, казалось, что мучит его вовсе не зависть, а только сознание страшной несправедливости. Какие-то Гришины и Бусыгины выдвигались, были на виду, сверкали, а он, яркий, талантливый мальчик, почему-то оставался в тени. Можно было бы, конечно, приналечь на технику или ботанику. Паша не сомневался в том, что сможет заткнуть за пояс всех этих задавал. Он был совершенно в этом уверен и всё же почему-то не брался за дело. Отчасти, конечно, ему было просто лень. Работать он не привык, и с него хватало того, что приходится учить уроки. Отчасти он не хотел подчиняться несправедливости. Если он умный, талантливый, яркий, почему он должен ещё заниматься? Его и так обязаны ценить. Но, может быть, самая главная причина, по которой он не брался за дело, заключалась в том, что в глубине души он знал: никого заткнуть за пояс ему не удастся. Может быть, он и умён, и талантлив, но Бусыгина действительно больше всего интересует техника, Гришина ботаника, а ему, Маше, неинтересна ни одна из паук. По-настоящему ему интересно только одно: что надо сделать, чтобы обратить на себя внимание, выделиться, стать первым. Потому он и не мог ничем увлечься, что полностью был увлечён своими удивительными достоинствами, которые почему-то никто не ценил.
Не то в третьем, не то в четвёртом классе Паша нашёл наконец способ быть на виду. Прежде всего, решил он, никто не должен заметить, что ты завидуешь своим товарищам. Завидовать ты можешь, но показывать это нельзя ни в коем случае. Наоборот, показывай всем, что ты самый горячий поклонник каждого успеха своих товарищей. Если тебе никто не хочет кричать «ура», кричи ты первый «ура» другим.
Теперь стоило Алику Бусыгину принести сделанную им модель, как Паша приходил в страшный восторг, тащил учителей и ребят из других классов посмотреть её, рассказывал, как её было трудно сделать, сколько потребовалось изобретательности и упорства. Когда Валя Гришин решил на ежегодной школьной выставке показать свою коллекцию бабочек, Севчук поднял вокруг этого такой шум, что Гришин даже растерялся. Севчук доставал стекло, фанеру и гвозди для ящиков, Севчук подгонял Гришина, волновался, присутствовал при том, как Гришин сколачивает ящики, вместе с Гришиным тащил коллекцию и школу, размещал её, волновался и торчал на выставке с утра до вечера.
В конце концов никто уже не мог понять, Бусыгин или Севчук сделали модель, Гришин или Севчук собрали коллекцию. Севчук был на виду, Севчука хвалили, гордились им.
Пусть слава не пришла к Паше сама, зато он сумел притащить её на верёвке.
В пятом классе у Паши оказался новый товарищ Вова Быков. Вова Быков шёл на класс старше, но остался на второй год. Долго Быков присматривался к Паше и однажды вдруг ни с того ни с сего угостил его мороженым. Паша насторожился. Во-первых, он не верил в бескорыстие и думал, что, если Вова его угощает, значит, Вове от Севчука что-то нужно. Следует быть осторожным, чтобы не продешевить. Во-вторых, платя за мороженое, Вова разменял пять рублей. Откуда у него пять рублей? Это тоже было любопытно. Однако Севчук и виду не показал, что заинтересован.
Через несколько дней Вова затащил Пашу за сарай и предложил сыграть в горошину. Паша согласился. Как и обычно, чтобы завлечь новичка, Вова несколько раз проиграл. Паша аккуратно получал двугривенные и клал их в карман. Потом Вова выиграл, Севчук отдал один двугривенный и сказал, что больше играть не будет.
— Почему? — удивился Вова.
— Потому что теперь ты будешь всё время выигрывать, — спокойно сказал Севчук. — Я так и думал, что для начала ты несколько раз проиграешь. Поэтому я и стал играть, а теперь ты думаешь, что уже завлёк меня, и станешь выигрывать. Зачем же мне это нужно?
Вова обалдело посмотрел на Севчука, покрутил головой и сказал:
— Ну и ну!
Играть Севчук действительно больше не играл, но продолжал ходить за сараи. Когда появлялся новичок и деревянные чашечки начинали порхать над горошиной, Севчук незаметно подмигивал Вове в знак того, что он все понимает и видит, как Вова ловко и хорошо работает. Быка это раздражало, но выгнать Севчука он боялся. Больно уж тот был боёк, лучше было иметь его соучастником, чем противником.
Однажды, когда они вместе вышли из-за сараев, Севчук сказал:
— Что-то к тебе мало народу ходит. Все одни и те же, а с них и брать нечего. Что можно, ты уже взял.
— Дураков маловато, — пробурчал зло Бык. — Я своим говорил, чтоб они приводили, да вот что-то не приводят.
— Я могу приводить, — сказал Севчук. — Только с условием. Если я привёл парня, с того, что ты у него выиграл, половина моя.
Бык долго смотрел на Севчука и молчал. Много он навидался в жизни разных людей, но этот удивительный мальчик действовал на него ошеломляюще.
— Ладно, — сказал он наконец, — согласен.
Конечно, и деньги тоже нужны были Паше, но он преследовал и другие цели. Удивительным образом произошёл у него поворот в мыслях. Уж он-то понимал, конечно, что тем, что на сборах ребята его внимательно слушают и учителя к нему хорошо относятся, обязан он трудолюбию и способностям Бусыгина или Гришина. Уж он-то знал, что делали всё они, а он только создавал шум и крутился около. Но именно это ужасно его раздражало. Как же это так! Он, замечательный Паша Севчук, всегда всё-таки второе лицо, а первым всегда оказывается какой-нибудь «серый» Алик или ничем не замечательный Гришин. Мысль эта постоянно грызла его. И в конце концов, вопреки всякой логике, он возненавидел и Бусыгина и Валю Гришина.