— Вот ужас! — сказала Лена Ипполитова.
— Ну а вы что? — закричала Ира Ладыгина. — Вы что сказали? Ведь вам-то говорить можно!
Тут Аня Лебедева не выдержала. Она отбежала от двери и закричала еще громче Иры:
— Ну что ты спрашиваешь? Думаешь, сами не понимаем? Мы, конечно, сказали, что она лучше всех.
— А он — что?
Катя подняла руку:
— Тише, девочки! Аня, стой на своем посту. Он сказал: «У нас считается так: тот командир хорош, у которого солдаты хороши. А если солдаты плохие, безо всякой дисциплины — значит, и командир никуда! Так и у вас, — говорит, — если ученицы ведут себя плохо — значит, учительница их воспитать не сумела. Плохая, значит…»
— А она и тут — ничего?
— Ничего! Только голову опустила и стала такая грустная-грустная. Наверно, подумала: «Бедная я учительница! Сколько я старалась, а стоило мне один раз заболеть — и девочки взяли и сразу распустились. Что теперь про меня в школе скажут? Скажут, что это я их плохому научила…»
В классе стало тихо-тихо.
— А что ж, конечно, — медленно и серьезно проговорила Настенька. — Очень даже скажут. Ну и удружили мы Людмиле Федоровне! Так подвели, так подвели!..
— Что ж теперь делать? — спросила Лена Ипполитова и от волнения даже уронила очки. — Как вы думаете, девочки?
— А вот что, — твердо сказала Катя. — Вчера мы с Аней как вышли от Людмилы Федоровны, так тут же на лестнице дали под салютом честное пионерское, что все у нас пойдет по-другому. Вот потому-то я сегодня и попросила извинения у Анны Сергеевны…
Катя чувствовала, что девочки согласны с ней, и от этого ей было как-то особенно легко и весело. Она обвела глазами класс и невольно остановила взгляд на Стелле.
«Ну что? — подумала она с горделивым задором. — Что ты теперь скажешь? Надо или не надо было говорить с девочками?»
Но на лице у Стеллы нельзя было прочесть ровно ничего. Оно было спокойное и, как всегда, задумчиво-равнодушное.
Во всяком случае, спорить с Катей она не станет — и то уже хорошо.
— Ну, девочки, — сказала Катя, тряхнув головой, — я предлагаю…
Но тут с места неожиданно вскочила Ира Ладыгина:
— Что предлагаешь? Чтобы мы тоже извинились? Ишь, какая хитрая! Довольно, что ты одна струсила.
Катя так удивилась, что даже не сразу поняла Иру.
— Что? Что такое? — спросила она.
— А то, что ты сперва нагрубила, потом испугалась и давай подлизываться, — сказала с места Клава Киселева. И добавила, передернув плечами: — А мы за тебя прощенья проси! Очень надо!
Катя хотела ответить, но от обиды растеряла все слова. Ей стало жарко. Она невольно приложила к щекам ладони.
— Ага, покраснела, покраснела! — закричала Ира. — Значит, правда…
— А вот и неправда! — крикнула, стоя у дверей, Аня (она больше не решалась оставлять свой пост). — Катя никогда ни к кому не подлизывается!
— Зато ты к ней подлизываешься!
— Я?
— Ты!
Но тут в дело вмешалась Зоя Алиева. Она встала, подошла к учительскому столу с другой стороны и посмотрела на класс сердитыми, сузившимися и потемневшими глазами:
— Молчи, Ира! Глупости ты говоришь. «Подлизывается, подлизывается»… Никто у нас не подлизывается. Мы — пионерки. Забыла, да? Нельзя забывать. А Снегирева хорошо говорит. Очень хорошо. Мы все с ней согласны. Весь класс. А кто не согласен, пускай прочь идет… Ты что хотела предложить, Катя? Говори, кончай.
— Да я уж почти кончила, — сказала Катя, переводя дух. — Я хотела только предложить, чтобы весь наш класс, весь отряд по звеньям, дал такое же обещание, как мы с Аней вчера. Давайте так учиться и вести себя, чтобы Людмиле Федоровне не было за нас стыдно! — Она подумала секунду и добавила: — И чтобы Анне Сергеевне не было с нами трудно.
— Давайте, давайте! — закричали все разом. — Молодец, Катя! Правильно сказала.
А Настенька Егорова повернулась к Ире и спросила насмешливо:
— Ну что, ты и тут не согласна? Девочки, пускай Ладыгина лучше ничего не обещает. Все равно ей слова не сдержать.
Теперь уж пришел черед краснеть Ире Ладыгиной. Глаза у нее наполнились слезами.
— Как это — не сдержать? Почему не сдержать?.. — сказала она дрожащим голосом. — Девочки, да ведь я просто не поняла. Я думала…
— А ты сначала дослушай, потом подумай, а уж потом спорь, — наставительно сказала Зоя Алиева. — А то и не так еще стыдно будет.
Зоя неторопливо отошла от стола и села на место.
Катя оглядела класс, все три ряда, и сразу нашла глазами звеньевых. Вот слева, ближе к двери, — Настенька Егорова, как всегда спокойная, простая, но сейчас какая-то особенно серьезная; в середине — кудрявая Валя Ёлкина. Только в звене справа одно место — в третьем ряду у окна — пустует, потому что звеньевая этого звена сама Катя.
— Звеньевые! — сказала она негромко, но торжественно. — Даете честное пионерское, что с завтрашнего дня будете следить за своими звеньями?
Настя Егорова и Валя Ёлкина поднялись с мест и почти в один голос ответили:
— Даем!
Потом Настя обернулась к своему звену, и по всему классу прозвенел ее чистый голос:
— Мое звено, даешь слово?
— Даем! — дружно ответили все девочки ее звена.
— Мое звено, — сказала Валя и тоже обернулась к своему ряду, — даешь слово?
— Даем! — раздалось в ответ.
Катя подошла к своему звену и стала перед ним:
— Мое звено, даешь слово?
И Катино звено еще дружнее и звонче откликнулось на призыв своей звеньевой.
Слово пионера. Честное пионерское… Катя дала его вчера своей больной учительнице и повторила сейчас вместе со всем отрядом.
Разговор с отцом
Дверь открыл Миша.
— Папа приехал! — крикнул он так громко и отчаянно, что Катя испугалась и чуть не выронила сумку. — Ночью приехал!
— А ты что думаешь — я про это и не знаю? — сказала Катя как можно спокойней и серьезней и усмехнулась снисходительно, словно большая. — Это было совсем не ночью, а вечером. Только ты уже спал.
— А ты?
— А я еще нет! — с гордостью ответила Катя, подпрыгивая, чтобы достать до вешалки.
Миша немножко нахмурился, но тут же снова повеселел:
— Ну и пусть спал, а все-таки я знаю, что папа привез! А ты не знаешь. Ага! Сказать?
Катя сразу обернулась и схватила Мишу за рукав:
— Что? Что привез? Да не тяни ты — говори скорее!
— Отгадай. Начинается на «чи»…
— Живое?
— Живое!
— Чижа?
Миша усмехнулся:
— Разве в пустыне чижи бывают? Они в скворечниках живут.
— Так то скворцы, а не чижи.
— Все равно, в пустыне их нет.
Катя призадумалась:
— Чибиса?
— Как бы не так! — Миша торжествующе смотрел на Катю. — Сказать? Чи-ри-па-ху!
— Эх ты, грамотей! Черепаха, а не чирипаха! — Катя легонько щелкнула Мишу по лбу. — Это у тебя что — череп или чирип?
— Это у тебя чирип, а у меня голова, а в голове — ум, — ответил Миша.
В другой раз Катя не спустила бы ему такую дерзость, но сейчас ей было не до него. Да и кроме того, она ведь дала обещание не дразнить Мишу. Поэтому она только показала ему кончик языка, осторожно подошла к приоткрытой двери и заглянула в комнату.
Сергей Михайлович сидел за письменным столом и разбирал в выдвинутом ящике свои бумаги.
— А, Кутеныш! — обрадовался он и протянул Кате обе руки.
— Можно к тебе, папочка? Я на минутку, — сказала Катя и подошла к отцу.
Сергей Михайлович задвинул ящик.
— Можно и на две, — сказал он. — Дай-ка на тебя поглядеть… А ты, сынок, забирай пока вот эту книгу. Она хоть и научная, но в ней много интересных картинок.
Папа дал Мише толстую книгу, и он бережно понес ее обеими руками в другую комнату.
Катя прижалась к папиному колену. Ей очень хотелось рассказать ему обо всем, но она не знала, с чего начать.
— Папочка, — сказала она, — ты знаешь, отчего я ночью плакала? У нас было ужасное время.
— У кого это «у нас»?
— У нас в школе. То есть в классе. Мы совсем запутались.
— Да ну? — сказал папа.
И Кате показалось, что он чуть-чуть улыбнулся. Она быстро повернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Нет, это ей показалось. Лицо у него было совершенно серьезное.
— Понимаешь, папочка, — продолжала Катя, вертя в руках толстый красно-синий карандаш, — случилось ужасное несчастье. Заболела Людмила Федоровна и пришла новая учительница.
И Катя в третий раз за сегодняшний день стала рассказывать — то по порядку, то сбивчиво — о том, что делалось у них в последнее время в классе. Рассказала про все — даже и про то, как она сказала Анне Сергеевне «несправедливо», и про то, как их распекал летчик, и про то, что было сегодня.
Отец встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Он слушал Катю, не останавливая и не прерывая ее.
— Так, так, — говорил он иногда, — понятно. Да-а…
И вот Катя кончила. Тогда он осторожно взял у нее из рук карандаш, положил его на место и остановился перед Катей, прислонившись спиной к столу.
— Ну что ж, Катюша, — сказал он, — бывает… Может быть, даже и не такое в жизни случается. Ты поступила правильно. Я бы тоже сказал — «по-пионерски». Настоящий человек, если он ошибся, должен смело и горячо исправлять свою ошибку — что называется, не жалея себя. Вот у нас тоже был такой случай.
Сергей Михайлович опять прошелся по комнате и, вернувшись, присел на край стола.
— Воротились мы однажды с полевых работ на базу, — продолжал он. — Приступили к обработке материалов. И вот… один наш сотрудник видит, что его помощник, совсем еще молодой парень, только-только институт окончил, что-то напутал в чертеже. Но, понимаешь, здорово напутал. Вспылил этот товарищ: «Вам, молодой человек, с такими знаниями, говорит, лучше бы дома сидеть, а не в экспедиции ездить. Тут вам не игрушки. Тут дело делают!» — и пошел, и пошел… Так его при всех отчитал, что тот, бедняга, весь в лице изменился — побледнел, покраснел. Смотрит на чертеж — и сам уже ничего от волнения не видит. Думает: если начальник нашел ошибку, — значит, она есть, а какая — понять не может. Все как будто правильно…
— А как его звали? — спросила Катя.
— Кого?
— Да этого, молодого?
— Павел Карпович Иваненко, но у нас его все попросту звали: Павлик.
— Ну и что же, — спросила Катя, — исправил этот Павлик ошибку?
— В том-то и дело, что ошибки никакой не было. Начальнику это показалось.
— Ой!.. — Катя даже привстала с места. — Не было!.. Ну и что же он сделал, этот начальник?
— Подошел к Павлику и как ругал его при всех, так при всех и сказал…
— Что сказал? — шепотом спросила Катя.
— А что тут можно сказать? «Извини меня, товарищ, я виноват перед тобой: прав-то ведь ты, а не я».
— Ну, а он что? — заторопила отца Катя.
— Он как-то растерялся, — в общем, оба растерялись…
— А как же начальник раньше не проверил? Надо было сначала проверить, а уж потом отчитывать…
— В том-то и дело, — сказал папа и хитро посмотрел на Катю. — Несколько дней потом его мучило, что он поступил несправедливо.
— А Павлик — что? Простил?
— Уж не знаю… Кажется, простил.
— Что же он сказал?
— Сказал: «Ничего, Сергей Михайлович, бывает…»
— Сергей Михайлович! Так это ты был, папочка?
— Да, дочка, я.
Катя с удивлением смотрела на своего отца. Она, девочка, не могла сразу признаться ему в своей вине, а он, взрослый, умный, так просто признался ей в своей ошибке. Значит, не побоялся, что она станет меньше уважать его и любить?
— Ну вот видишь, Кутеныш, — сказал папа, обхватив ее за плечи своей большой шершавой рукой и крепко прижимая к себе, — всякое с человеком в жизни случается… А только вот что я тебе по этому поводу скажу: когда сделаешь над собой усилие, осознаешь свою ошибку, — гора с плеч. Трудно, конечно, сознаться, что ты виноват. Но если уж сознался, не думай, что ты герой. Ведь мы с тобой только и сделали, что исправили ошибку. Так что зазнаваться не будем. А, дочка?
Катя засмеялась:
— Нет, папочка, не будем!
— Не такие уж мы с тобой герои?
— Нет, папочка, ты все-таки герой, — с убеждением сказала Катя. — Не оттого, что у этого Павлика прощения попросил, а вообще…
Папа засмеялся и крепче прижал ее к себе.
— Только почему, папочка, у тебя такие твердые пуговицы?
Сергей Михайлович задумчиво пощупал пуговицу пальцами:
— Вот этого уж не знаю… Наверно, чтобы в пустыне от солнца не растаяли. Ну а теперь пойдем обедать, а после обеда будем мой чемодан распаковывать. Я нарочно просил маму до твоего прихода ничего не разбирать.
Катя даже руками всплеснула:
— Ой, папочка, я всегда думала, что ты недогадливый, а ты, оказывается, догадливый. И даже очень!
Папин чемодан
Это был удивительный чемодан. Чего-чего только в нем не оказалось!
Раньше всего папа развернул полотенце и вынул оттуда бутылочку с заспиртованной змеей. Сунул руку еще глубже — и вытащил какие-то сухие, лохматые стебли, похожие на метелки.
— Это саксаул, — сказал папа. — А вот это очень опасный враг человека в пустыне — «каракурт».
И папа вынул коробочку. Внутри лежал маленький черный паук с ярко-красным пятнышком на брюшке.
— Каракурт? — спросил Миша и осторожно взял в руки коробочку. — Такой маленький, а уже такой опасный?
— Еще какой опасный! — сказал папа. — Укусит человека, так не оберешься беды. Иной раз люди даже умирают от его укуса.
Бабушка торопливо вынула из рук у Миши коробочку и отставила ее подальше.
— И что ты, Сереженька, привозишь домой всякую дрянь! — сказала она. — Давай-ка я лучше выброшу этого твоего кураката.
— Что ты, бабушка! — с возмущением сказала Катя. — Разве можно выбрасывать такие редкости? Их же в Москве нет!
— И слава богу, что нет.
— А как же наука? — спросила Катя. И, не дождавшись ответа, прибавила: — И потом, бабушка, он же сушеный! Его даже можно в руку взять. Да, папочка?
Отец засмеялся:
— Да, сушеные каракурты не кусаются. Но в руки брать его все-таки не стоит. А то еще, чего доброго, у него отломаются лапки, и он больше не будет годиться для науки.
Он достал из чемодана какой-то белоснежный камень, как бы спаянный из крепких, блестящих кристаллов. Кристаллы громоздились в беспорядке один над другим.
— Какой красивый! — сказала Катя. — Дай мне подержать, папочка!
— И мне! И мне! — закричал Миша и выхватил у Кати из рук белый камень. — Тяжелый! Это что такое, папочка? Просто камень?
— Каменная соль, — сказал папа. — Галит называется.
— Соль? И она соленая?
И прежде чем папа успел ответить, Миша лизнул камень и с удовлетворением сообщил всем:
— Очень соленый.
Бабушка со вздохом отняла у него и эту диковинку:
— Всего не перепробуешь, Мишенька.
В эту минуту папа порылся в чемодане и вынул что-то завернутое в полосатую, серенькую с голубым, материю.
— Вот смотрите, — сказал он и, развернув сверток, достал оттуда череп какого-то хищного зверька с острыми клыками.
— Тоже каракут? — спросил Миша.
— Нет, Мишенька, не каракурт, а особая порода степного хищника. Родственник нашего волка.
— Так ведь волк большой?
— Ну а этот — маленький.
— Постой, Сережа, — вдруг сказала мама, приподнимаясь с места. — А во что ты завернул этого своего волчонка? Что-то знакомое…
— Понимаешь, Иринушка, — сказал виновато папа, — совершенно не хватило упаковочных средств. Пришлось оторвать…
— Рукав от рубашки! — с упреком сказала мама. — Так ты бы уж лучше от нижней оторвал, а это ведь верхняя и еще совсем хорошая!
— А ведь правда, — сказал папа. — Не догадался. Да разве это такая беда? Подумаешь — рукав! Ведь его и назад пришить можно. Еще крепче будет.
Мама с бабушкой переглянулись и почему-то обе засмеялись.
— Смейтесь, смейтесь, — сказал папа. — Посмотрим, что вы сейчас скажете.
И он достал из другого оторванного рукава три плоские чашки без ручек. Одна оказалась с трещиной.