Проведя рукой по волосам, он сказал:
— Для женщины это не всегда то же, что для мужчины, детка моя Кристина, и вы это знаете.
— Почему? Разве мы не такие же люди и нам чужды человеческие чувства?
Он схватил меня и крепко прижал к себе:
— Я думаю, к вам это относится в полной мере. Вы действительно умеете чувствовать. Я только что ощутил, как вы трепещете в моих объятиях, — сказал он, снова распаляясь. — Давайте не будем тратить время на разговоры. Поцелуйте меня.
— Я не могу, — сказала я. — Не могу… Простите меня.
Неожиданно я поднялась, отошла от Дигби и остановилась перед камином, уныло глядя на огонь. Дигби тоже встал. Оглянувшись через плечо, я увидела, что он зажигает сигару. Вид у него был обескураженный, но он улыбался. Видно было, что он успел полностью овладеть собой. Я удивленно размышляла, какое же примитивное существо может скрываться под внешней оболочкой джентльмена из Сити, с этим его сюртуком, очками в черепаховой оправе и сигарой во рту — за всем этим фасадом так называемой цивилизации. Я тоже была в каком-то смысле совсем не такой, какой пыталась казаться. Все мы, за редкими исключениями, притворщики. Пожалуй, лучшее, что я могу сказать о Чарльзе, — это что он внутренне точно таков, каким кажется со стороны.
Дигби вытащил носовой платок и тщательно вытер лицо:
— Ну что ж! Ух! У меня такое ощущение, будто вы вдруг распахнули окно и впустили в комнату ледяной ветер.
— Я очень сожалею, Дигби.
— У вас нет для этого решительно никаких оснований, милая, — сказал он со своей обычной обаятельной улыбкой.
Я посмотрелась в зеркало и, отыскав в сумочке гребень, начала приводить в порядок волосы и красить губы. Он наблюдал за мной, снова став любезным и улыбающимся:
— И все-таки, милая, я не совсем вас понимаю. Вы, как видно, путаете принципы и природные инстинкты. Ваша честь, моя честь и все такое прочее. Вам незачем напоминать мне о них, дорогая. Я знаю, что вел себя скверно. Но когда вы только что целовали меня, я ощущал великолепную женщину, которая в вас таится, о чем всегда подозревал. Вы чертовски привлекательны, и старина Чарльз не доставляет вам радости, разве не так?
— Нет, Дигби, не доставляет. Но я не могу завязать роман с вами. Вы слишком близки с Чарльзом, а я слишком хорошо отношусь к Пинелопи.
— Вы и в самом деле просто прелесть, — сказал он уже другим тоном. Поднеся к губам мою правую руку, он целовал ее со словами:
— Простите, моя радость. Боюсь, я вел себя как скверный малый. Но оно того стоило. При виде вас мне, как говорится, ударило в голову. По-моему, вы пьяните куда сильнее, чем шампанское.
— Я была сумасшедшей и тоже скверной.
— Не знаю, то ли радоваться, то ли сожалеть об этих ваших принципах, — продолжал он. — Между нами, Крис, определенно есть что-то общее. У нас мог бы получиться великолепный роман.
Я покачала головой, но презирать его не могла: он был так откровенно бессовестен, рассуждая об измене собственной жене!
На этом все кончилось. С тех пор я множество раз видела Дигби, но, если не считать лукавого огонька в глазах и иной раз преувеличенно крепкого рукопожатия, он никогда ничем не пытался напомнить об опасной сцене на Честер-Сквер.
Помню, когда мы после того вечера ехали с Чарльзом домой, я была угрюма и раздражена. Раздражение было направлено против Чарльза: он всецело виноват в том, что я позволила себе дойти до такого падения. С циничным любопытством мысленно спрашивала себя, что сказал бы мой дорогой степенный и добропорядочный супруг, если бы узнал, что его близкий друг и биржевой маклер так стремился затащить меня к себе в постель, или что подумала бы Пинелопи.
Подобных эпизодов в моей жизни было не слишком много, и я никогда сознательно их не провоцировала.
Я не ушла от Чарльза, а продолжала тянуть наше бессмысленное совместное существование. Бессмысленное, разумеется, не во всех отношениях — не говорю о детях и о нашем Корнфилде, которым очень гордилась. Я действительно любила этот дом.
Время от времени происходили идиотские инциденты, отнюдь не столь значительные, как тот, когда я чуть не стала любовницей Дигби Лэйна, но тем не менее расширявшие брешь между Чарльзом и мной. Бесконечные мелкие стычки — вроде той, что произошла прошлым летом, когда к нам на уик-энд приехали партнер Чарльза Норман Холландер со своей женой Бетти и еще двое наших друзей — Айлин и Билл Килвик.
Погода стояла роскошная. Я очень любила уикэнды, которые мы проводили с друзьями. Но тогда все шло не так, как надо. Садовник отсутствовал: он заболел. Работница не явилась. Наша старая кухарка, всегда отличавшаяся крайней обидчивостью, нуждалась в помощи, так что я была прикована к кухне. Первое, что я сказала утром Чарльзу: он должен принести топливо и заняться котлом, а кроме того, к обеду надо столько всего наготовить, что ему придется съездить на машине в Арундель и произвести кое-какие закупки.
Чарльз и пальцем не пошевелил.
Он вообще всегда вел себя так, словно суббота и воскресенье принадлежат только ему, и никому больше. Он заявил, что уже договорился свозить Нормана в Чичестер на деловую встречу с одним общим приятелем.
Джеймс вел себя так скверно, как только мог, и очень расстроил нашу няню-датчанку. Дилли ходила следом за мной, хныча, что ей нечем заняться. В конце концов, придя в полное отчаяние, я затащила Чарльза в дом подальше от гостей, которые грелись на солнышке на террасе. Признаться, я выдала ему по первое число.
Он отказался освободить меня от заботы о детях, а также принести топливо. В результате я окончательно вышла из себя. Интересно, дойдем ли мы с Филиппом когда-нибудь до отвратительных препирательств из-за каких-то домашних проблем. Сейчас Фил — мой любовник. С чарующей уверенностью он считает, что я ангел, неспособный на какие-либо вспышки гнева. Страшно даже вообразить, что брак с Филиппом может когда-либо стать отдаленно похожим на то, что я вытерпела в супружестве с Чарльзом.
Помню, в тот неприятный летний день, когда мы поссорились, я сказала:
— Нельзя же оставить на моих руках детей, чтобы при этом я управилась и со всем остальным.
— Ну а взять их с собой я не могу.
— Разумеется, потому что ты прекрасно знаешь: с ними просто невозможно справиться.
— Ничего подобного. Кстати, а Эльза на что существует?
— Джеймс оскорбил и расстроил Эльзу. Возможно, это и глупо, но, если я буду действовать неосторожно, она может уйти от нас. Она очень славная девушка, и, уверяю тебя, многие только и ждут случая перехватить ее у нас.
— Сейчас, Крис, мы не можем вдаваться во все эти детали.
— Конечно, но факт остается фактом. Я не желаю… Просто я не в состоянии со всем справиться. Я бы никогда не позвала на уик-энд гостей, если бы знала, что не придут ни садовник, ни миссис Гудбоди.
Чарльз смутился. Видно было, что он не уверен в своей правоте. Он потянул себя за ухо, нахмурился, плотно сжал губы. Но мне было ясно, что он твердо решил отвезти Нормана туда, куда обещал, и с этой позиции его не собьешь. Чего-чего, а упрямства Чарльзу не занимать.
Совершенно потеряв самообладание, я крикнула:
— Какая жалость, что тут нет Уинифрид. Уж она бы со всем справилась!
От ярости он покраснел как рак. Всякое упоминание о мачехе неизменно выводило Чарльза из себя. Не пытаюсь оправдать свое ребячество, но на меня свалилось больше, чем я в состоянии была вынести. Я это твердо знаю. Он ответил:
— Да, я уверен, что Уин справилась бы.
Я затряслась от негодования:
— Она сильна как лошадь. Ее-то ничто не может утомить. И уж она бы все организовала наилучшим образом. Бог ты мой, ну конечно же! Только, пожалуйста, помни, что когда она принимает гостей, то за неделю до этого не занимается ничем, кроме готовки, да и то она ведь только угощает, у нее никто не остается пожить. Корнфилд же каждый уик-энд превращается в настоящий отель. Я бы получала удовольствие от приема гостей, если бы муж больше мне помогал. Другие мужья что-то делают по дому — мне рассказывают их жены. Даже Бобби помогает Кэт, если у них не хватает прислуги. Ты же все взваливаешь на меня.
— Ради бога, Крис, успокойся. Ты хочешь, чтобы нас услышали все, кто сидит в саду?
— А мне все равно, пусть слышат. Я тебя всего лишь предупреждаю, Чарльз: если ты сегодня днем не снимешь с меня заботу о Джеймсе и Диллиан, пока буду занята всем остальным, я пойду к себе в спальню, запрусь и больше не покажусь. Тогда тебе придется справляться самому.
Он заявил, что я плохо веду хозяйство, с детьми просто безнадежно беспомощна, к Уинифрид несправедлива, а его вообще никогда не понимала. Никогда не слышала, чтобы Чарльз так много говорил. Однако в конце концов до него дошло, что раз я пригрозила запереться у себя в комнате, если он не изменит свои планы, то так и сделаю. Так что победила я. Ему пришлось сдаться.
Он как-то извинился перед Норманом, заполнил котлы горючим, принес еще топлива и посадил Джеймса и Диллиан в машину, когда повез Нормана, захватив при этом с собой и жену Нормана Бетти, Таким образом, я получила необходимую передышку. Однако победа оказалась безрадостной. Перед самым отъездом Чарльз отвел меня в сторонку в холле. Лицо у него было мрачнее тучи.
— Надеюсь, ты довольна, — с горечью сказал он. — Мы с Норманом, вероятно, упустили шанс заключить выгодную сделку. Однако мы все же попытаемся полчасика потолковать с этим малым, пока Бетти будет прогуливаться с твоими детьми.
— Они также и твои дети, — напомнила я ему.
— Я бы никогда не поверил, что ты способна так кошмарно себя вести, Крис, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.
Оглянувшись через плечо, он обронил заключительное замечание: Норман наверняка догадался, что его, Чарльза, насильно заставили изменить первоначальный план, а ему не так уж приятно играть роль мужчины, находящегося под каблуком у жены.
Эти слова взвинтили и рассердили меня. Я ударилась в слезы и бегом кинулась вверх по лестнице.
В доме наконец-то наступила тишина, и я могла без помех заняться делами, но чувствовала себя ужасно. Чарльз дал мне понять, что виновата во всем я. Мы уже не находили с ним общего языка. Надежды на то, что оставшаяся часть уик-энда доставит мне удовольствие, было мало.
Когда я наконец перестала плакать, меня охватило чувство опустошенности и невыразимой грусти.
В тот вечер после нашей ссоры я за обедом изображала полнейшую беспечность. На мне было новое шифоновое вечернее платье бледно-желтого цвета, которое мне очень шло. На голове соорудила высокую прическу, выглядела совершенно спокойной и весьма изысканной, но чувствовала себя препогано. Я пила гораздо больше обычного, смеялась громче и дольше, чем это было мне свойственно. Что бы ни сказала, все находили мои слова очень остроумными. Норман заметил, что я сегодня в ударе. Все расхваливали мое платье, мои кушанья, мои букеты цветов. Все были преисполнены восхищения, но всякий раз, когда я бросала взгляд на Чарльза, сидевшего напротив меня, он холодно отворачивался в сторону и хмурился. Он меня не простил.
После обеда моя лихорадочная веселость все-таки встревожила его. К тому времени, когда были поданы кофе и коньяк, в дом забрели еще несколько наших друзей. Мы ставили пластинки на новый стереофонический проигрыватель, специально изготовленный для нас фирмой Чарльза, и танцевали.
В этот момент появился Гарри.
8
Гарри Барнет — сын армейского генерала, дружившего с моим отцом в Шерборне. Гарри был на десять лет старше меня и уехал за границу еще до того, как я окончила школу. По правде сказать, я даже не помнила о его существовании, пока он не появился в наших краях. Он купил около Арунделя небольшой домик с приусадебным участком, который превратил в птицеферму. Когда я узнала, кто снял коттедж Дженкинса — домик назвали так в честь кузнеца Дженкинса, которому он принадлежал в семнадцатом веке, — сразу бросилась туда повидаться с Гарри. Я была в восторге.
Так приятно знать, что рядом есть кто-то, знавший отца и брата и даже помнивший мать. Когда я видела Гарри в последний раз — это было, наверное, тринадцать лет назад, — он был высоким крепким юношей с каштановыми стоявшими торчком волосами — он очень коротко их стриг, и его прическа напоминала американский «ежик». У него были грубые черты лица, без малейшего намека на красоту, если не считать прекрасных серых глаз и большого, всегда весело улыбающегося рта.
Я встретилась с ним за год до описываемого мной обеда и нашла, что он постарел. В редеющей каштановой шевелюре появились седые пряди.
Мы кинулись друг другу в объятия, словно давно не видевшиеся брат и сестра. Потом он отстранил меня и окинул взглядом с головы до ног:
— А вы совершенно не изменились, просто ни капельки. Все такая же молодая, только еще более красивая.
— Вы и сами очень неплохо выглядите, — сказала я.
Он провел меня в гостиную. В камине горели дрова. Это была комната закоренелого холостяка, явно прожившего какое-то время на Востоке. Ни цветов, ни какого-либо следа женской руки, вместо занавесок — жалюзи. Небольшие добротные коврики, несомненно, привезенные издалека. Столом служил индийский медный поднос, укрепленный на бамбуковых ножках. Письменный стол завален старыми газетами и книгами. Через открытую дверь я видела спальню, столь же унылую. Но крайняя простота и примитивное убранство гостиной забывались при виде великолепной картины над камином с изображением нагой туземной девушки — стройное светло-коричневое тело на оранжевой шали, небрежно брошенной на диван какой-то веранды. У туземки были огромные очень красивые глаза и полные улыбающиеся губы того же розового цвета, что и ногти. В ней не было ничего грубого, оскорбляющего глаз. Черные маслянистые волосы собраны в узел, за одно ухо заложен алый цветок. Ее поза и выражение лица были необыкновенно соблазнительны.
Первые десять минут нашего разговора я просто не могла отвести глаз от картины. Мы поведали друг другу все наши новости. Гарри предложил мне сигарету, а сам закурил трубку. Он угостил меня довольно хорошим кофе, чай он никогда не пьет и признает только кофе или шотландское виски, а преимущественно последнее.
Филипп — единственный мужчина из всех моих знакомых, кто проявляет больше интереса к человеку, с которым он беседует, нежели к себе самому. Но мой дорогой Гарри, один из милейших и интереснейших мужчин, всеобщий любимец, был типичным представителем мужского племени, сосредоточенного на собственной персоне. Ему хотелось говорить о себе. Может, это объяснялось тем, что жил он один, если не считать прислуги, ежедневно приходившей убираться, и его помощника на птицеферме. Пока что у него не было здесь друзей, и он был рад возможности излить душу.
Потом, заметив, с каким вниманием я смотрю на картину, он кивнул в ее сторону и без тени смущения произнес:
— Лала. Малайя. Одно время она была моей любовницей.
Мне понравилась его откровенность. Я сказала:
— Почему бы и нет? Знаете, мы с Джерими слышали, что вы начинали свою карьеру в Индии, потом переехали в Канаду, а затем купили каучуковую плантацию возле Пинанга. Вы ведь так и не женились, Гарри, не правда ли? У вас просто была Лала.
— Да. Это вас не шокирует?
— Не говорите глупостей.
— Но ведь я уверен, что ее портрет обязательно произведет самое неприятное впечатление на кое-кого из местных дам, если они когда-либо посетят меня.
— А вам-то не все равно? Расскажите мне о ней.
Он поглядел на свою трубку. Я заметила, что глаза у него стали грустными.
— Это довольно печальная история, Крисси.
Гарри обручился с одной славной девушкой в Канаде. Приехав в Пинанг, купил для нее бунгало. Он совсем уже решил жениться, но за день до свадьбы невеста прислала телеграмму, в которой сообщала, что передумала и уже вышла замуж за одного человека в Ванкувере. Это, сказал Гарри, раз и навсегда развеяло все его представления относительно романтической любви. Он бросил в костер обручальное кольцо и официальное разрешение на брак и расстался вместе с ними с воспоминаниями о неверной возлюбленной. Потом он начал попивать, о чем сообщил мне с милой улыбкой. И вот в один прекрасный день в его жизнь вошла Лала. Появилась она под тем предлогом, что, мол, мама, обычно приходившая убирать дом, заболела и вот прислала ее вместо себя. Лале было шестнадцать, и она была ослепительно красива, гораздо красивее, чем можно судить по картине, написанной позднее в Малайе художником — приятелем Гарри.