Я часто думаю о Филиппе — с некоторой тоской, но без особых эмоций и без глубокого ощущения потери. Я просто вспоминаю о нем как об обаятельной интересной личности и как о мужчине, который когда-то столь же страстно любил меня, как и я его. На какое-то время он действительно круто изменил всю мою жизнь. Я была бы лицемеркой, если бы отказалась признать, что мне порой не хватает того невероятного восторга, который вызывала во мне наша физическая близость. От такого переживания нельзя так просто избавиться и вести себя так, словно ничего этого не было. Мы с Филиппом были страстными любовниками. Всему, что я знаю о чувственной любви, научил меня он. Быть постоянной спутницей такого привлекательного и известного человека, как Филипп, тоже было волнующе-приятно. Я обожала его, восхищалась им.
Иногда, говоря о Филиппе, Фрэн спрашивала, как это я могла с ним порвать. Она так и не поняла меня. Я пыталась объяснить, что дело не в том, что я его разлюбила. В каком-то смысле я все еще люблю Филиппа и всегда буду любить. Но если говорить о браке с ним, то я достигла точки, после которой нет возврата к прежнему. Я прекрасно понимала, что если даже наши планы будут полностью осуществлены, в конце концов я все равно его разочарую. Из-за Джеймса и Дилли я могла бы оказаться разорванной на части.
Я не испытываю даже циничного злорадства по поводу того, что Фил оправдал пророчество Фрэн и под влиянием разочарования женился через два месяца, после того как мы с ним расстались.
Фил сам сообщил мне об этом. Я получила от него два письма. Одно — полное сочувствия, отлично написанное в лучшем стиле Филиппа Кранли. В нем он выражал соболезнование по поводу моей утраты, гибели Джеймса. Другое, полученное чуть позже, извещало меня о том, что он намерен жениться.
Ее зовут Дениза. Он встретился с ней в Париже. Она вдова, примерно его ровесница, работает в одной из студий, где Фил ее впервые увидел. Он сообщил, что она остроумна и очаровательна, с плоским лицом и вздернутым носом. Похожа на персидскую кошку с красивыми зелеными глазами, писал он. Ему с ней весело. Кроме того, она замечательно готовит.
Должна признаться, я почувствовала словно укол в сердце, когда читала это письмо. Мне легко представить, что со мной Филиппу никогда не было по-настоящему весело. Я отвечала только его чувству прекрасного — цвет моей кожи и волос, моя фигура, конечно, нравились ему. Но мало что понимала в том, как ставятся фильмы или пьесы, Дениза же принадлежала к тому же миру, что и он. Я думаю, они будут очень счастливы вместе. Я написала ему об этом, добавив: ему повезло, что он уберегся от меня.
Больше я ничего о нем не слышала, но видела фотографию, на которой молодожены выходят из маленькой церковки в Париже. Похоже, его Дениза — католичка. Я рассмотрела миссис Филипп Кранли через лупу. На фотографии она казалась очень маленькой — голова едва достигала его плеча. Вид у нее был элегантный. Она улыбалась красивыми кошачьими глазами, о которых он мне писал.
Желаю вам счастья, Филипп и Дениза!
Мысль об их свадьбе навсегда вытеснила чудесного любовника из моей жизни.
Я не хотела особенно долго продолжать этот дневник и удивлена, что веду его до сих пор. Однако остается еще кое-что рассказать о тех днях и неделях, что последовали за катастрофой.
Помню, в каком смятении и душевной неразберихе я жила в то время.
Я не в силах писать о похоронах. Хоронить своего ребенка, своего собственного сына, умершего в столь раннем возрасте, — непереносимая мука. Я едва это пережила. После заупокойной службы поняла, что никогда уже не буду прежней. Я чувствовала себя старой, высохшей. Помню, молилась о том, чтобы Джеймс узнал теперь, как я жалею, что оставила его тогда, и чтобы он простил меня. Конечно, все это эмоциональная сторона моей натуры, которую так не одобряет Фрэн. Она была чрезвычайно ласкова со мной, и она, и Стив пришли на похороны. Когда все было кончено, возле меня находились и держали под руки Фрэн и Кэт. От душевной боли я стала полубезумной. Не хочу даже вспоминать.
Уинифрид оставила завещание, в котором просила ее кремировать, так что, слава богу, не пришлось устраивать двойные похороны — ее и Джеймса. Бедная старая Уин! Чарльз попросил меня не ходить на ее похороны, так как понимал, что мне более чем достаточно прощания с сыном.
Для меня это был тяжкий период, за которым последовало немало других трудных дней. Сломанные ноги и истерзанная душа приковали Чарльза к больничной койке. Это ужасно меня расстраивало. Я знала, что у него теперь слишком много времени для размышлений о Джеймсе и Уинифрид и ничто не в состоянии помешать ему чувствовать себя отчасти виновным в катастрофе. Это неизбежно. Мне было легче, чем ему, так как у меня было очень много дел. Бобби Райс-Холкит был великолепным помощником. Я, бывало, слегка презирала его и думала, какой, мол, скверный муж у Кэт. Однако после несчастного случая с Чарльзом он проявил себя просто замечательно. Помогал он мне как нельзя лучше. Помогали и Норман Холландер, и адвокаты Чарльза, бывшие также адвокатами Уинифрид.
В то утро, когда состоялась кремация Уин, я чувствовала себя полумертвой. Я не могла себе представить, что ее нет в живых. Чарльз заказал венок, букеты роз от меня и от Дилли и еще один венок — от Джерими. Мой брат любил бедную старую Уин.
Мы с Уинифрид никогда не были особо дружны, но ее внезапная гибель как-то странно на меня подействовала. Я никогда бы не пожелала ей такой смерти. Она была всегда такой жизнерадостной! Я не вполне уверена, знают ли умершие о том, что происходит на земле с теми, кто остался жить, но, если знают, надеюсь, что Уинифрид поймет, что я не так уж эгоистична, как она думала. Действительно, я пережила немало разочарований, столкнулась со множеством трудностей и сейчас пытаюсь осуществить то, чего ей больше всего хотелось: поставить ее любимого Чарльза на первое место в своей жизни — даже не Дилли, а именно его.
Поначалу Чарльз не нуждался в особом присмотре с моей стороны. Он был тяжело болен. По мере того как ему становилось лучше и он перестал принимать огромное количество наркотиков, сознание его прояснилось, и тогда он словно укрылся в какой-то раковине, к нему просто невозможно было пробиться. Я очень хорошо понимала это состояние. Он словно окаменел. Тут действовал всем известный защитный механизм. Он сам никогда не дотрагивался до моей руки и не проявлял никакого желания, чтобы я брала его за руку. Он был сдержан и вежлив и дал мне ясно понять, что никаких иных отношений между нами отныне не будет. По обоюдному согласию мы воздерживались от разговоров, которые могли бы разволновать его или меня. Один раз он спросил меня о том, как прошли похороны Джеймса, затем сказал, какой памятник хотел бы заказать на его могилу, но после этого долгое время даже не упоминал имени сына. Однако он явно беспокоился о Дилли и о том впечатлении, которое могла произвести на нее смерть Джеймса. Когда я сообщила, что она оправилась после первоначального потрясения и, вполне довольная, уехала с Розмари в интернат, он, видимо, почувствовал облегчение. Я с удивлением наблюдала, как Чарльз тревожится за Дилли. Как быстро и трагично меняются времена…
Я бы с радостью оставила дочь возле себя — в большом доме стало теперь очень одиноко, там царила гнетущая атмосфера. Кроме Кэт и Бобби, меня никто не навещал. Иногда из города приезжала к ленчу Фрэн. Но в настоящий момент Дилли было лучше в школе, вдали от дома. Она нуждалась в обществе других детей. Однажды от нее пришло письмо, в котором она вспомнила рождественские каникулы.
«Слава богу, ты дома, мамочка, — писала Дилли. — Прошлые каникулы, когда тебя не было, прошли просто ужасно».
Итак, передо мной встала трудная и деликатная проблема. Вполне возможно, к тому времени Чарльзу позволят выписаться из больницы. Захочет ли он, чтобы я осталась в Корнфилде? Пока что мы еще не заговаривали о будущем, избегали этой темы.
Как правило, приходя к нему в больницу, я приносила вещи, которые он просил, — чистое белье и тому подобное, — писала под его диктовку письма, делала кое-что из того, что он не мог доверить своим служащим, и пыталась, насколько могла, избавить его от каких бы то ни было забот и волнений.
За ним прекрасно ухаживали. Арундельские врачи уделяли ему много внимания, но, конечно же, строгий распорядок больничной жизни и вынужденное безделье раздражали его.
Единственное, что я могла сделать, — так это проследить за тем, чтобы Норман и деловые партнеры, с которыми Чарльзу хотелось встретиться, регулярно навещали его. Если они и удивлялись, снова увидев меня возле мужа, никто не обмолвился ни словом на этот счет. Все они вели себя достаточно дипломатично. Позднее газеты сообщили о женитьбе Филиппа — ведь он был популярным писателем. В нашем кругу скоро стало известно, что Чарльз не намерен требовать от суда окончательного вердикта.
Как-то раз вечером мне позвонил Джордж и сообщил: адвокаты Чарльза информировали его, что их клиент не намерен доводить свой иск до конца.
В каком-то смысле это сообщение принесло мне облегчение, о чем я и сказала Джорджу.
— Мне кажется, — заметил он, — катастрофа заставила Чарльза полностью пересмотреть свою позицию. Он, возможно, захочет потребовать также отмены решения о разводе первой судебной инстанции.
— Возможно. Впрочем, не знаю, — сказала я. — Я его не спрашивала. Мы ни разу не говорили на эту тему.
— Вы прошли через настоящий ад, бедное дитя, — сочувственно произнес Джордж.
Да. Я была согласна с тем, что прошла через ад. Я и сейчас еще пребываю в аду. Чувствую себя такой одинокой в Корнфилде, более того, у меня такое ощущение, что сам дух мой сокрушен. У меня просто не осталось душевных сил, чтобы жить. Моя физическая и духовная энергия иссякла. Мне кажется: я умерла вместе с Джеймсом.
Спустя некоторое время я заперла спальню Джеймса.
Я была не в силах входить туда, видеть его вещи: крикетную биту, удочку, модели кораблей, которые он иногда строил. Я ничего не выбросила — ждала когда Чарльз вернется домой. Ведь на самом деле это не мой дом — я обязана помнить об этом. Окончательное решение должен принять Чарльз, когда будет в силах. А до тех пор мне страшно хотелось помочь ему и хоть чем-то утешить.
По его указанию я взяла на себя труд распорядиться имуществом Уинифрид.
Мне пришлось отправиться в столь мучительно-знакомое путешествие в Саут-Норвуд, чтобы упаковать ее личный архив и ценные вещи и отправить их в Корнфилд, где Чарльз впоследствии все это пересмотрит. Одежду я отдала преданной приходящей прислуге, которая увезла все в захваченной на этот случай пустой детской коляске. Дом я решила продать. Мебель отправлялась на склад на хранение до тех пор, пока Чарльз не решит, оставит ли он что-либо себе. Тем временем из завещания Уинифрид мы узнали: она все, что имела, оставила нашим детям. Теперь, разумеется, это означало — одной только Дилли. По достижении совершеннолетия она должна получить около двадцати тысяч фунтов.
В то холодное унылое ноябрьское утро, что я провела в доме Уинифрид, я чувствовала себя больной и несчастной. Уже на пороге мне показалось, что слышу ее резкий голос, ее скрипучий смех. Я смотрела на клюшки для гольфа, выстроенные вдоль стены в холле. Трудно поверить, что она никогда больше не возьмет их в руки, что ее не стало. Она обратилась в пепел. Все эти мысли действовали удручающе.
До чего жестокой может быть жизнь! Как страшна смерть, особенно внезапная, трагическая гибель. Как бы мне хотелось быть религиозной и верить в рай и во все те замечательные вещи, которые верующие люди признают само собой разумеющимися: в то, что мертвые встанут из могилы и что все мы встретимся. Мне страшно хочется верить, что я снова увижу своего маленького сына. Но я не могу — не могу быть в этом уверена.
Мы с Чарльзом ежедневно обсуждали практические дела, которые надо сделать, или же говорили о новостях дня, о погоде или о том, как учится Диллиан в школе. Всякий раз, когда я входила к нему в комнату и садилась возле кровати, Чарльз смотрел на меня без какого-либо особого выражения в глазах и едва улыбался.
— Привет, Крис! — говорил он, словно бы никакой драмы и развода никогда не было. А когда я уходила, он говорил: — До свидания. Спасибо, что навестила меня.
И все.
Я сказала ему о принятом мной решении не уходить к Филиппу и сделала это еще до того, как Фил женился на своей Денизе. Я была рада, что могу с полным основанием сказать, что рассталась с Филиппом до катастрофы. И он, конечно, даже не спросил, почему я передумала. Он просто с любопытством взглянул на меня и сказал:
— Наверное, тебе виднее.
— Да, — сказала я. — Боюсь, я поняла, что мне не следовало этого делать.
И я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо.
Он повторил:
— Ну что ж, тебе виднее.
Мои слова, по всей видимости, не обрадовали его и не огорчили.
Помню, в то время явное его безразличие настолько меня задело, что я попыталась добиться от него чего-нибудь более вразумительного.
— Ну что ж, все сложилось к лучшему, ты не представляешь, как я благодарна судьбе за то, что оказалась свободной и, значит, способной помогать тебе и Дилли, и как мне радостно снова очутиться в Корнфилде.
И тут я заметила, что и на его лице проступила краска. Он стал очень худым и изможденным. Волосы на висках совсем поседели. Он казался состарившимся на много лет. Чарльз смущенно сказал:
— Конечно, ты оказала мне громадную помощь, Крис. Спасибо тебе за все, что ты сделала.
Я резко встала и ушла. У меня стоял комок в горле, но я не собиралась на глазах у Чарльза давать волю эмоциям. У меня не было на это права. Мне стало даже стыдно, что вытянула из него словечко благодарности. Но я вдруг ощутила непреодолимую потребность в том, чтобы меня похвалили, выразили хоть какое-то чувство привязанности. Мне необходим был пусть самый маленький знак, что Чарльз не питает ко мне ненависти и презрения.
Я была так жутко одинока в то время.
В те дни, когда не ходила к Чарльзу в больницу и была свободной от его поручений, я начала работать в саду. Я стала больше заниматься хозяйством и по вечерам обычно чувствовала себя настолько уставшей, что могла только принять горячую ванну и лечь в постель.
Старая кухарка, которая так долго была нашим другом и опорой, внезапно покинула нас — против своего желания, ибо всех нас любила. Но ее единственная замужняя сестра овдовела, так что старушка решила переехать к ней. Я даже в каком-то смысле обрадовалась ее уходу, хотя и знала, что найти замену будет нелегко. Она упорно продолжала говорить о Джеймсе, своими тяжкими воспоминаниями и вечными слезами терзая мое сердце.
Я спросила Чарльза, что, по его мнению, должна предпринять в связи с уходом кухарки, и получила неожиданный ответ:
— Это от тебя зависит. Найми, кого сочтешь нужным.
Впервые с тех пор, как я его оставила, он дал понять, что признает за мной какие-то права. Было ли это его согласием на то, чтобы я продолжала управлять за него Корнфилдом? Я ушла из больницы в приподнятом настроении. Мне в самом деле хотелось хоть чем-то доставить ему удовольствие. Он выглядел таким грустным и суровым. Я поняла, с каким ужасом ждала, что он велит мне убраться из Корнфилда и уехать куда-нибудь без Дилли. Я цепенела при одной мысли о том, что рискую снова расстаться с дочерью.
Конечно, глупо притворяться, что я начинаю питать прежнюю сентиментальную привязанность к Чарльзу или испытываю к нему физическое влечение. Этого не было. К этому мы уже больше никогда не вернемся. Слишком много накопилось горечи и горя. Любовь, существовавшая между Чарльзом и мной, когда мы только что поженились, умерла. Мне уже и Филипп больше был не нужен. У меня появилось ощущение, что я никогда больше не пожелаю страстной любви какого-либо мужчины. Чего мне хотелось — так это чувствовать, что я нужна. И для меня была непереносимой мысль о том, чтобы во второй раз покинуть свой дом и оборвать старые связи.
Я была разочарована тем, что Джерими не вернулся в Англию. Совершенно неожиданно он сообщил, что его посылают в какой-то район Центральной Африки, где происходят беспорядки. Значит, рассчитывать на его общество мне не приходилось. Я до сих пор ничего еще не рассказала ему о разводе. Но мне пришлось написать о Джеймсе и бедняге Уинифрид. Я знала, что он очень расстроится и будет глубоко сочувствовать Чарльзу и мне.