Посреди озера подымался из воды маленький, длиною в пять шагов, островок. Он зарос травою, среди которой виднелись и белые цветы. Издали показалось, что это таволга.
– Подплывем к острову? – спросил капитан. – Или туда… на берег.
– Давай к острову, – сказал я, – а на берег потом.
Дружно и как-то особенно сильно и старательно мы ударили веслами, и в тот же миг лодка ткнулась носом во что-то твердое. Послышался странный звук, который я бы назвал «чпок», и сквозь оболочку лодки вы– скочил между бамбучин короткий и черный, острый и злой клык. И сразу же фонтаном брызнула в лодку вода.
Будто подброшенный, вылетел из лодки в небо капитан-фотограф. Каким-то неловким колесом в болотных сапогах и с крыльями он ухнул боком в черную воду.
Я вскочил, упал на колени, схватился за клык, сжал вокруг него оболочку. Фонтан угас, но вода струилась между пальцев.
Вцепившись рукой в борт, вынырнул капитан-фотограф. Лицо его было торфяным.
– Это сучок! – бормотал он, отплевываясь. – Держи воду, держи! Сейчас я выдерну сучок.
Я и так изо всех сил «держал воду», но удержать никак не мог. Она хлестала между пальцев.
– Там, в рюкзаке, пластырь! – кричал капитан. – Я выдерну сучок, а ты ищи пластырь.
Одной рукой сдерживая воду, я шарил по рюкзаку, но вместо пластыря попадались мне малосольные огурцы, которые дал нам на дорогу кум. Капитан выдернул сучок, и вода хлынула в лодку изо всех сил.
– Пластырь, скорее пластырь, – булькал и хрипел капитан. Он зажимал снизу дырку ладонью.
Пластырь нашелся наконец, но пластины его слиплись между собой, и, пока я отдирал их, вода все прибывала. Отодрав одну пластину, я отдал ее капитану, и он как-то подвел ее к дырке, налепил.
Я лепил пластырь сверху, изнутри лодки. В воде пластырь налепился плохо, но все-таки кое-как прицеплялся к мокрой ткани. Течь понемногу прекратилась.
За какие-то две минуты в «Одуванчик» набралось столько воды, что я уже промок по пояс. Выхватив из рюкзака котелок, я стремительно стал отчерпываться.
– Давай к берегу! – кричал капитан, плавая вокруг лодки.
Пристроившись к корме, он сильно толкнул «Одуванчик» к берегу. Я хватался то за весло, то за котелок, берег приближался, а воды в лодке не убавлялось, она сочилась сквозь криво налепленный пластырь. Коряга, на которую мы напоролись, плыла отчего-то за нами. Полузатонувшая, она была сплошной скользкой гнилью и трухой, только лишь один острый и крепкий сучок сохранился в ее старом теле.
Нос лодки ткнулся наконец в прибрежную траву, капитан-фотограф выволокся из воды, и мы сразу подхватили «Одуванчик» на руки, потащили его подальше от озера, на холм.
На вершине мы остановились, перевернули лодку вверх дном.
– Где спички? – бормотал капитан, стаскивая с себя мокрую рубаху, галлонами выливая воду из сапог.
Спички, конечно, намокли, промокло все, что могло промокнуть, только фотоаппарат, который капитан таскал с собою, но так и не открыл до сих пор, остался сухим. Он был засунут в сверхнепромокаемый мешок.
Каким-то чудом мне удалось извлечь огонь из газовой зажигалки, и костер в конце концов запылал. На веслах, воткнутых в землю, развесили мы мокрую одежду, стали разглядывать пробоину. Она была невелика, размером в пять копеек, и залепить ее было нетрудно.
– Это все Папашкины штучки, – сказал капитан. – Это он подсунул корягу. Не хотел, чтоб мы на остров вылезли. Он на этом острове сам на солнышке греется.
– Ладно тебе, – сказал я, – помалкивай. Пошли за дровами.
В лесу, лежащем за холмом, полно оказалось белых грибов. Окутанные мхом, осыпанные хвоей, они стояли вдоль по опушке, и трудно было удержаться – не сорвать гриба.
Вместе с дровами натаскали мы грибов, и капитан затеял сварить грибную похлебку.
Пока сушились вещи, пока варилась похлебка, я взял удочку и спустился вниз, к озеру, к воде.
У подножия холма в заливе я увидел два плота. Они стояли рядышком под черемухой. Один плот был старый и гнилой, а другой – на вид совсем новый, крепкий. Бревна, составляющие его, скреплены были железными скобами. Ни весла, ни шеста я не нашел. Срубил сухую березку, забрался на плот. Я решил доплыть до островка и половить там.
Березой я попробовал упереться в дно, чтоб оттолкнуть плот, но дна не достал. Тогда взмахнул березой как веслом и, загребая то с одного борта, то с другого, медленно поплыл к острову.
Неожиданно начался ветер. Он дул мне навстречу, и скоро я понял, что стою на месте. Бросил грести, и ветер отогнал меня к берегу.
– Ну и ладно, – сказал капитан. – Там, на острове, Папашка тебя живо схапает. Лови с плота.
Я закинул удочку и очень долго глядел на поплавок, который, чуть покачиваясь, стоял в воде. Рыба не брала.
Перебросив удочку, я случайно зацепился крючком за соседний плот. Дергая лесу, я старался отцепить крючок, но ничего не получалось. Примерившись, я прыгнул на середину второго плота.
Ни минуты не раздумывая, плот затонул, и я с головою ушел в воду.
На редкость колючей, холодной и душной показалась мне вода Илистого озера. Прежде чем вынырнуть, я на миг приоткрыл в воде глаза и увидел под светлой поверхностью озера темный провал, ведущий на дно. Из провала подымалось ржавое облако ила, в котором поблескивали зеленые угольки.
– Я уж думал, – все, тебе конец! – взволнованно кричал капитан, подбегая к берегу. – Папашка за ногу сдернул! Бросай рыбалку, пойдем лучше похлебки похлебаем!
Похлебка из белых грибов получилась у капитана густой, наваристой. Серповидные и круглые куски грибов были мягки, как масло.
– Как думаешь, – сказал капитан, – вправду здесь Папашка живет?
– Что ж такого. Есть же в Англии озеро Лох-Несс, в нем, говорят, живет чудовище.
– Мне кажется, в нашей стране чудовищ нету.
– Кто знает.
– Интересно было б сфотографировать Папашку.
– Действительно, – сказал я. – В чем, собственно, дело? Почему ты до сих пор ничего не фотографировал? Даже камеру не достал?
– А нечего было.
– Чего нечего?
– Фотографировать.
– Вот так раз. А Багровое озеро? А макарка? А Кумкузя со щекой? А Летающая Голова?
– Летающую Голову можно было бы щелкнуть, да ведь никто бы не поверил, что кадр подлинный. Сказали бы – монтаж. Потом иди доказывай. А на Багровом снимать было нечего – трава да вода. Не кувшинки же щелкать для девушек.
– А Кумкузя?
– Да кому он нужен со своею щекой? Он бы и сниматься не стал, такой стеснительный.
– Странно у тебя получается, везешь с собою камеру, а даже и не щелкнешь.
– Будет кадр – щелкну. А пока кадра нет, чего зря щелкать?
– Когда же будет этот кадр?
– Не знаю, но когда-нибудь будет. Его можно ждать хоть всю жизнь.
Капитан меня озадачил. На мой-то взгляд, нас окружали десятки и даже сотни кадров. Прямо отсюда, не сходя с места, я мог бы нащелкать целую пленку – и лес за озером, и остров, и наш костер, над которым болтались носки на каких-то невероятно корявых палках. И носки, и палки, и озеро казались мне необыкновенными и не виданными никем в мире.
– И вообще-то, – сказал капитан, – вообще-то зачем фотографировать? Я хоть и фотограф, но в принципе против фотографии. Долой вообще эти камеры. Видишь мир – так и фотографируй его глазами, щелкай ими, хлопай вовсю. Снимай кадр и отпечатывай в душе на всю жизнь.
– Не знаю, – сказал я. – По-моему, это какая-то чушь – фотограф, который не фотографирует. Ну а для меня ты можешь снять кадр? Сними хоть меня-то у костра.
– Вот еще, – сказал капитан. – Чего тебя снимать? Неохота.
– Ну а Папашку? Папашку можешь снять для меня?
– Папашку? Ну что ж, может, это и вправду будет тот кадр – один на всю жизнь. Да вот я не знаю, можно ли вообще снимать Папашку? Ведь не все можно снимать, что снимается. Ну ладно, на этот раз рискну.
Капитан задумался, взял аппарат, треногу, спустился к озеру. Пока я сушился, он то уходил от костра, то возвращался. Попросил у меня самый большой крючок и самую крепкую леску. Отрезал кусок сала, взял топор и унес все это.
Я пошел к берегу посмотреть, что он делает.
Кусок сала капитан насадил на крючок и положил его на камень, лежащий на берегу у самой воды. Леска тянулась от крючка к фотоаппарату, который стоял неподалеку на трех алюминиевых ногах. На березке висел и черный ящик с батарейками, из которого вы– глядывало зеркало вспышки.
– Расчет простой, – пояснил капитан. – Папашка вынырнет и схватит сало. Дернет за леску, и тут аппаратура сработает.
– А если Папашка утащит под воду аппарат?
– А топор-то на что?
В землю, неподалеку от камня, капитан врыл топор – острием вверх. Леска лежала на лезвии топора, и при сильном натяжении, по расчетам фотографа, топор должен был ее разрезать.
…Приблизился вечер. Стемнело. С того берега, из болот, потянулся холодный туман.
Мы пили чай у костра и смотрели, как неподвижно лежит, не шевельнется среди лесов Илистое озеро.
Глава XXII
Папашкина ночь
И снова к полуночи явился над озером туман. Он заволок поверхность воды, спрятал остров, укрыл подножие холма, только до вершины, где сидели мы с капитаном, не добрался.
Костер угас, и мы разгребли уголья, постелили еловые ветки и легли на землю, нагретую костром. Жар земли охватил нас, и казалось, что мы лежим внутри горячего черного шара, заброшенного с Земли на другую планету.
– А мне кажется, мы у Папашки в брюхе, – шептал капитан.
С озера не слышалось ни шелеста, ни плеска. Тихо было в лесах и болотах, только очень далеко, у деревни Коровихи, скрипел однообразно дергач.
В жаркой темноте отяжелела голова, я приклонил ее к плечу капитана, и капитан прикорнул, и мирно уснули мы на берегу Илистого озера рядом с многоглавым Папашкой.
Странные далекие сны пришли ко мне. Мне приснилась скульптурная группа «Люди в шляпах», Орлов и граммофон, девушка Клара Курбе. Милым, добрым был мой сон и длился долго…
Пробудился я часа через три-четыре.
Тьма была непроглядная, а с озера слышалось негромкое бульканье, будто ручей потек с холма. К бульканью добавились вздохи и шипенье.
– Пар спускает, – шепнул капитан, просыпаясь.
– Чего?
– Папашка пар спускает. Высунул хобот из воды и дышит. Слышишь?
Бульканье затихло, и теперь с озера не доносилось ни звука, и все-таки я слышал что-то, а что – не понимал.
– Он на берег вышел, – шепнул капитан. – Сейчас на холм полезет.
Приподнявшись на локте, я вслушивался, и верно, чудилось – шаркают босые огромные ноги по мокрой траве. И мерещилось – оживает озеро, шевелится, дрожит, а холм поворачивается медленно, круче наклоняется к озеру, чтоб сбросить нас в воду.
– Сюда идет, – тревожно шептал капитан. – Неужели сало не заметил? Сало-то белорусское, с чесноком!
Прижимаясь ко мне, капитан шептал о сале, цепляясь за него как за последнюю надежду. Все страшно, все зыбко, все непонятно было в окружающей нас ночи, кроме куска сала, лежащего где-то на берегу.
«Какой черт занес нас сюда? – думал я. – И чего мы хотим? Только глянуть, есть ли и вправду на земле Папашка? Но зачем это дурацкое сало на крючке? Вот схватит сейчас капитана да рявкнет: „Сало, подлец, на крючок насаживаешь! Хочешь поймать на кусок сала?“»
– Зря я с этим салом связался, – вздохнул потихоньку капитан. – Вопьется крючок Папашке в губу – вот заорет-то! Пойдет крушить направо и налево!
– Тише, – шепнул я.
Теперь уж совсем неподалеку слышались шаги. Без гула земли, без топота – скользкие и летящие. По траве ли, по воздуху?
«Ауа, – послышалось, – а-а-у-у-а…»
«Папашка! Это Папашка! – думал я. – Неужто сожрет и сало, и нас с капитаном?»
Когда мы плыли на озеро, я еще не знал, еще не понимал, есть ли и вправду на белом свете Папашка, и только сейчас, ночью, понял, что он – рядом. Что же он сделает сейчас – протянет ли из темноты руку, чтоб схватить нас, или ласково погладит по голове думающего о сале капитана? А может, просто глянет всевидящим оком и уйдет, не сказавши слова?
Черные руки летали в темноте перед моим лицом – искали нас с капитаном.
«Ауа, а-а-у-у-а-а…»
Я совершенно затаил дыхание и боялся, что капитан откроет рот и брякнет что-то о сале. Но капитан дышал тихонько, как мотылек.
Душная и мрачная Гора надвигалась на нас, вот-вот навалится на грудь и плечи. Я задохнулся, еще бы минута, и, наверно бы, закричал, но Гора отодвинулась, скользнула за спину, с озера повеял ветерок. Ни шага, ни шелеста не было больше слышно. Пропал Папашка – то ли прошел мимо нас, то ли пролетел над нами.
– Прошел, – шепнул капитан. – Не заметил.
И ночь над нами внезапно зашевелилась. Подул ветер – ночь сдвинулась в сторону. За дальним берегом, за болотами объявилась в небе серенькая полоса. Она отделила небо от земли, отразилась в озере, и стал виден на воде маленький темный островок.
Близкий рассвет обрадовал нас. С надеждой смотрели мы, как расширяется его полоса, наливается розовым чайным тоном. Только остров на озере был черен и густ, как бархат. Не островом казался он сейчас, а спиною дракона, выставившего гребень из воды.
– Смотри-ка, – сказал капитан и схватил меня за руку. – Смотри на остров… Он шевелится…
– Не болтай… – прошептал я.
– Шевелится, говорю! Плывет по воде!
Я всматривался в черный гребень – нет, не плыл, не шевелился остров, это волны, поднятые ветром, колыхали его, притапливали и подымали.
Сбоку где-то зашелестели камыши… И вдруг раздался плеск, потом гулкий удар по воде – и мигнуло электричество на берегу.
– Вспышка сработала! – крикнул капитан, сорвался с места и побежал к берегу.
Я поспешил за ним.
В предутреннем свете мы увидели, что ни фотоаппарата, ни треноги, ни сала на крючке нигде нету. Только топор, врытый в землю, торчит острием вверх.
Дрожь била капитана.
– Смотри же! – сказал он и указал в озеро омертвевшим пальцем.
Я оглянулся и увидел, что и острова, заросшего болотными травами и таволгой, не видно нигде.
Глава XXIII
Папашкин след
С рассветом снова запылал на холме наш костер.
Мы вскипятили чай и, попивая его, глядели на озеро.
Ни травинки не подымалось из воды в том месте, где вчера еще был остров. Налетела стайка чирков, опустилась на средину.
– Бывают на свете плавающие острова, – заметил я.
– Бывают, – устало согласился капитан. – Но это был не остров, а Папашкин хребет.
– Таволга там росла, – сказал я. – Таволга.
– Какая таволга? Ты еще молочай поищи! Шерсть рыжая, аж зеленая, а на ней – пена. Не пойму только, зачем ему фотоаппарат.
С капитанским аппаратом действительно было все непонятно. Куда он пропал, куда девался?
Мы обшарили весь берег, прибрежную траву и кусты. Не было видно никаких следов – ни зверя, ни человека. Шестом пытались шарить в воде, но дна не достали. Сразу же у берега начиналась адская немыслимая глубина – бездна.
– Папашка это, – сказал капитан. – Засосал камеру вместе с салом, а треногу где-нибудь на глубине выплюнул.
Сверху, с холма, было хорошо видно, как четко отпечатались на седой от росы траве наши с капитаном следы. Они вели от костра к берегу и обратно.
Никаких других следов не было. Но в некоторых местах трава была не седой от росы, а зеленой. Здесь она была суха, будто кто-то слизнул росу. Суха, но не примята.
– Это и есть Папашкин след, – сказал капитан. – Он траву не мнет, идет, чуть касаясь.
– Отчего же трава высохла?
– Подошва горячая.
Еще раз внимательно я оглядел зеленые пятна. Они были велики и казались бесформенными. Ни звериного, ни человечьего следа не угадывалось в них. Пятна подымались от озера на холм.
– Как же он не наступил на нас?
– Пожалел, – пожал плечами капитан.
– А может, и наступил, да мы не заметили. Я чуть не задохнулся.
– Ты думаешь, у него такая легкая нога?
– Почти воздушная.
Мы замолчали, пытаясь хоть как-то связать воздушную ногу с утонувшим островом. Но это никак не увязывалось, и если утонувший остров был и вправду хребтом Папашки, то откуда у такого чудища воздушная нога?