Люда Влассовская - Чарская Лидия Алексеевна 12 стр.


Мне почему-то хотелось говорить и смеяться. Но ни говорить, ни смеяться я еще не могла, так как ужасная слабость разливалась по всему телу. И в то же время блаженное чувство радости от сознания минувшей опасности охватывало меня всю. Легкий стон, раздавшийся с ближайшей постели, поразил меня.

— Это Чикунина. Она опасно больна! — шепнула мне моя соседка Маруся, особенно осунувшаяся за время болезни.

Все проснувшиеся девочки со страхом покосились на кровать, где, разметавшись в жару, лежала красная, как пион, Варюша и тихо, жалобно стонала…

С этого дня началось выздоровление, а с ним и неизбежные капризы, сопряженные всегда с выздоровлением больных.

Мы капризничали напропалую и ревели, как маленькие дети, из-за всякого пустяка. Ревели из-за того, что проболели святки с их елкою, балом и поездкою в театр, ревели, что должны были принимать гадкие лекарства и что у нас со всего тела кожа лезла как перчатка. Словом, из-за всего.

Сестра Елена с редким терпением выносила все эти капризы. Ни один упрек не срывался с ее уст; она ни разу не оборвала не в меру расшумевшихся девочек, ни разу не возвысила голоса ни на одну из нас.

— Сестра Елена! — взывала со своей постели Краснушка. — Я не могу принимать больше такой гадости! Скажите Францу Ивановичу, что у меня от нее весь рот сожжен! — И необузданная Маруся, размахнувшись склянкой, швырнула ее в самый дальний угол комнаты.

Крестовица шла поднимать склянку и в то же время ублажала Марусю.

— Теперь в классе к приезду Государыни готовятся! — стонала Мушка, начиная всхлипывать, — я должна была марш в четыре руки играть с Зот… и не буду! Противная скарлатина! Гадкая!

Сестра Елена спешила к Мушке и, гладя ее по черной головке, приговаривала:

— Успокойтесь, детка, поправитесь к приезду Государыни, непременно поправитесь!

— У меня волосы прядями лезут! — ворчала Дергунова, приготовляясь плакать. — Сестра, придумайте же средство!

И сестра придумывала средства для спасения роскошных кос Киры. Все это делалось с полной готовностью помочь нам, без малейшей тени неудовольствия.

Я положительно удивлялась ее терпению.

Мы все безжалостно мучили ее, за исключением разве Варюши Чикуниной, которая была действительно очень плоха. Каждое утро и каждый вечер, когда Франц Иванович делал свой обход у заразных, мы замечали, что после осмотра Варюши он делался все серьезнее и печальнее и подолгу шепотом совещался с сестрой Еленой.

Был крещенский сочельник. Мы уже встали с постелей и бродили по палате, слегка пошатываясь от слабости и долгого лежания. У всех было смутно и нехорошо на душе. Мы проболели все святки, и нам предстояло еще отбывать долгий, скучный карантин, принимая ванны, прежде чем снова очутиться в классе. Больше всех грустила Краснушка… Живой, горячей девочке был невыносим строгий режим лазарета; она уже имела несколько стычек с самим добрейшим Францем Ивановичем и со всеми нами и только не поссорилась с одной сестрой Еленой, благодаря ангельскому терпению крестовицы. Мы чинно сидели каждая на своей кровати и говорили вполголоса, чтобы не потревожить задремавшую Варюшу.

— Вот тебе и праздники! Вот тебе и елка! — произнесла в отчаянии Кира.

— А наши-то, счастливые, пляшут теперь, рядятся! — подхватила Мушка. — Мне Зот обещала из дому всякой всячины привезти. Да где уж теперь — не пропустят сюда гостинцев!

— Ах, mesdam'очки, черного бы хлебца теперь с солью, да побольше! — мечтательно проговорила Миля.

— Душки, смотрите, смотрите, елка! — вскричала подошедшая было к окну Маруся.

Мы встрепенулись и бросились к ней. «Верхний» заразный лазарет выходил окнами на улицу, и можно было отлично видеть внутренность противоположного дома.

В большой, роскошно убранной комнате горела чудесная, громадная елка, украшенная красивыми бонбоньерками, фонариками и свечами. Вокруг елки толпились нарядные дети и еще более их нарядные взрослые… Они оживленно смеялись и разговаривали. Высокая, красивая дама, очевидно хозяйка дома, уселась за рояль, и мгновенно все закружилось, запрыгало и завертелось в веселом танце.

— Вот это я понимаю! Это жизнь! — вскричала Кира. — Как они веселятся… счастливые!..

Тесно прижавшись друг к другу, не проронив ни слова, стояли мы у окна, с завистью глядя на веселый праздник богатых, довольных и здоровых людей. Каждая из девочек невольно перенеслась мыслью к своей семье, проводившей, может быть, так же весело рождественские праздники.

— Мне же не о ком было мечтать. У меня не было ни дома, ни семьи, ни близких… Вид чужого счастья не раздражал меня, но какая-то неясная тоска жалила мне сердце.

И вдруг нежные, дрожащие звуки слабого, надтреснутого голоса заставили меня живо обернуться.

Варюша Чикунина уже не дремала больше. Она сидела на своей постели, смотрела широко раскрытыми, воспаленными глазами на елку в чужом окне и своим слабым от болезни голоском выводила тропарь праздника.

— Варюша! Что ты, Господь с тобою! Разве можно тебе петь! — кинулись мы к ней.

— Оставьте, — прошептала она слабо, — дайте мне эту последнюю радость… Кто знает, может быть, это моя лебединая песнь!

— Что… что ты, Варя, опомнись! Можно ли думать о смерти теперь… Ведь тебе лучше, Варюша, гораздо лучше.

Но Чикунина в ответ снова затянула своим тоненьким голоском прерванный тропарь, не отрываясь ни на минуту от чужой елки.

Грустно и больно было видеть исхудалую до неузнаваемости Варюшу с ее громадными, лихорадочно горевшими глазами, с трудом, через силу выводившую слова тропаря. Мы слушали затаив дыхание, не смея прервать ее…

И вдруг она смолкла на полуслове и откинулась, обессиленная, на подушку. Мне показалось, что она умирает в эту минуту, но это было только забытье.

Скоро она снова открыла глаза и окинула всех нас просветленным взглядом.

— Тебе худо, Варюша? — сочувственно спросил кто-то из девочек.

Она молча покачала головой, потом сделала мне знак приблизиться к ней. Я поспешила исполнить ее желание.

— Люда, — произнесла она тихо, — я, может быть, и ошибаюсь в моем предчувствии и переживу вас всех… — Тут она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла слабая, жалкая, похожая скорее на гримасу. — Но если бы «это» случилось… ты понимаешь, что я хочу сказать?.. то передай Анне Вольской мой камертон и скажи ей, что я поручаю хор ей… Пусть батюшка отец Филимон благословит ее быть первым регентом нашего клироса… — И с этими словами Варюша сняла с груди висевший у нее на черном шелковом шнурке металлический камертон, с которым она никогда не расставалась, и передала его мне.

— Умирать выдумала! Что ты, Варюша! Разве от этого умирают! — старалась я проговорить весело и беспечно, в то время как спазма сжала мне горло.

— Конечно, не умирают! — подхватили наши. — Что ты выдумываешь, Варя!

— Я ничего, mesdam'очки, — силилась она снова улыбнуться, — только к слову пришлось… на всякий случай… ослабла я очень…

— Ну, то-то же! А то вот что выдумала! — беспечно рассмеялась Краснушка. — Ты должна жить для будущего, для сцены… Ведь ты будешь певицей, Варюша, знаменитой певицей, вот увидишь! Прогремишь на весь мир! Ведь ты наш соловушка. Лучшего голоса не было и не будет в институте. Ты отдашь себя искусству, сцене!

— Да-да! — восторженно подхватила больная. — Сцена… слава… цветы… много… много цветов… И я пою… Господи, как хорошо!.. И Maman, и учителя, и вы все слушаете… хвалите… Ах, только бы поправиться! Только бы поправиться скорее!..

Она в изнеможении откинулась назад, и глаза ее, громадные, горящие глаза, были полны смертельной тоски и муки. Она, казалось, сама не верила в то, что говорила…

Когда она затихла, мы бесшумно отошли от ее постели…

— Как ты думаешь, Люда, умрет Варюша? — со страхом спрашивала меня в ту ночь не спавшая Маруся.

— Не знаю, — отвечала я тихо. — Все зависит от Бога… Но это было бы очень тяжело и грустно… Она такая тихая, такая светлая, наша Варя!

— А представь себе, Люда, что такие-то и умирают… Вспомни твою мать, Ниночку Джаваху, Альму Френц, умершую от дифтерита в 4-м классе, — все они были такие светлые, такие исключительно хорошие люди! И Варюша также… Нет! Нет! Это ужасно, если она умрет! Надо молиться за нее! — произнесла она, помолчав немного, и ее миниатюрная фигурка, укутанная распустившимися прядями волос, скользнула с постели и, опустившись на пол, стала усердно отбивать земные поклоны.

В ту ночь Варюша особенно металась и стонала, а проснувшись утром, мы с удивлением заметили, что ее постель пуста.

Сестра Елена пояснила нам, что нашего бедного соловушку перенесли в маленькую комнату, где помещали только труднобольных.

ГЛАВА XVI

Тайна маленькой комнатки. Нежданный посетитель

Несколько дней спустя, встав утром с постели, я была поражена голубым дымком, точно прозрачным облаком, окутавшим комнату. Легкая, едва уловимая струйка ладана потянулась в воздухе… Потом и запах ладана, и облако рассеялись, но я не могла уже отделаться от неприятного впечатления и с тревогой обратилась к только что проснувшейся Краснушке:

— Маруся, ты ничего не чувствуешь?

Она повела своим немного вздернутым носиком, и вдруг лицо ее разом побледнело.

— Чувствую! — прошептала она чуть слышно.

— Что?

Она приблизила ко мне свое побелевшее личико и произнесла таинственно и тревожно:

— Я чувствую, Люда… как пахнет покойником!

— Mesdam'очки, — послышался взволнованный голосок Мили Корбиной, — я слышала сквозь сон, как где-то пели… ужас что пели… mesdam'очки!..

И Миля сделала круглые глаза, что означало у нее высшую степень испуга.

— Ну, да говори же! Что ты слышала? — напустились на нее девочки.

Миля с минуту помолчала, потом произнесла таинственным шепотом:

— Я слышала ясно, как пели за стеною «Со святыми упокой». Вот что я слышала!

Мы вздрогнули и переглянулись.

Одна и та же мысль, казалось, поразила головы шести девочек:

«Что, если Варюши уже нет в живых?»

Вошла сестра Елена. Мы кинулись к ней:

— Сестра, голубушка, что с Варей?

— Она очень плоха, дети, — отвечала крестовица. — Будьте тихи сегодня… Варюша при смерти…

— Она умерла? — дико вскрикнула Мушка, самая слабенькая и впечатлительная из всех нас.

— Бог с вами, Катюша! — произнесла взволнованно сестра Елена. — Чикунина жива, слава Богу! Ей только очень плохо…

Мы успокоились немного и стали проситься навестить Варю.

— Нет, нет, ни за что! — с непривычною для нее строгостью произнесла крестовица. — Вы только взволнуете ее, и ей будет хуже!

— Нам бы только хоть одним глазком посмотреть! — молила Милка своим детски-трогательным голоском.

— Нельзя, дети! Maman запретила не только навещать Варю, но и близко подходить к дверям ее комнаты, потому что всякое беспокойство, всякое волнение может страшно повредить вашей подруге.

Мы не возражали. Но в головах наших уже созрело решение во что бы то ни стало навестить больную.

— От ласки и участия не может быть вреда, — решила Маруся по уходе сестры Елены, — мы пойдем к ней вечером и отнесем ей розу… Она так любит палевые розы, бедная Варюша.

— Да-да, — подхватили мы все, — пойдем к ней и отнесем розу.

Задумано — сделано. Лазаретная Аннушка принесла нам великолепную желтую розу, приобретенную вскладчину на наши скромные средства. Дождавшись, когда сестра Елена ушла на половину «младших» для вечернего обхода, мы бесшумной гурьбою на цыпочках двинулись к маленькой комнате, где поместили Варю. Впереди шла Маруся, как самая смелая из всех нас, с желтой розой в руках. У дверей Варюшиной палаты мы остановились на минуту, прислушиваясь. Потом Маруся храбро повернула ручку двери, и мы вошли.

Чикунина лежала на постели посреди комнаты, ноги были закрыты, руки сложены на груди… Свет лампады падал на ее лицо и длинные ресницы… В полумраке комнаты нам казалось, что она смотрит на нас.

— Ты не спишь, Варя? — приблизившись к ее постели, произнесла шепотом Краснушка. — Здравствуй! Мы пришли к тебе… мы соскучились без тебя… и принесли тебе розу… ты их так любишь!

Но Варюша не отвечала и не брала цветка.

— Она спит, mesdam'очки, — полуобернувшись к нам, проговорила Краснушка, — я положу ей розу на грудь и тихонько поцелую ее от всех нас… Хорошо?

С этими словами девочка осторожно наклонилась к спящей и коснулась губами ее лба. И вдруг дикий, нечеловеческий вопль огласил своды маленькой комнатки.

Как безумная отпрянула Маруся от постели Вари и кинулась прочь. Толкая друг друга, охваченные паникой, ничего не понимая и не соображая, с плачем и криками мы кинулись за нею.

— Сестра! Сестра! Господи! Да что же это! Как страшно!

— Что, что такое? — взволнованная и перепуганная насмерть нашими криками, спрашивала подоспевшая крестовица.

— Там… там… в маленькой комнатке… — лепетала между истерическими всхлипываниями Маруся, — там Варюша лежит… вся холодная… как лед…

— Зачем вы ходили к ней, ведь я просила! — укоризненно произнесла крестовица и, помолчав немного, произнесла торжественно и грустно: — Варя Чикунина скончалась два дня тому назад… Помолитесь за нее, дети!

Скончалась!.. Умерла! Так вот почему мы слышали погребальные напевы, чувствовали запах ладана, тянувшийся от двери!

Умерла! Бедная Варюша! Бедный, милый, дорогой соловушка, ты никогда не споешь больше твоих чудесных песенок, никогда не осуществится твоя заветная мечта — отдать себя на служение искусству! Зароют тебя, милая девушка, и никогда уже более не услышим мы твоего за душу хватающего, грудного, звучного голоса!..

Мы были поражены настолько, что не могли плакать. Говорилось только о Варе, о мертвой Варе и ни о чем другом. Если кто-либо из нас громко разговаривал и смеялся по забывчивости, другие останавливали ее шепотом:

— Что ты? Или позабыла? Она еще там… Не тревожь ее!..

Тревожить мертвую считалось более ужасным, нежели обеспокоить больную. Варюша не выходила из наших голов. Только по смерти ее мы почувствовали, как не хватало нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой.

Покойников обыкновенно боятся в институте, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы читали по очереди псалтирь над нею, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглою сиротою, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти.

Ее унесли с пением и молитвами…

Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением недавней смерти.

— Mesdam'очки! А ведь ее душа здесь, с нами! — неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая по вопросам религии девочка.

— Где? — встрепенулась, оглядываясь со страхом по сторонам, Миля.

— Дурочка! Душа невидима! — поясняла Таня. — Ты ее не можешь видеть, но она здесь!

— Ай! — не своим голосом завопила Миля. — Петровская, противная, не смей делать «такие глаза»…

— Я делала глаза? Корбина, вы с ума сошли! — напустилась Таня. — Mesdam'очки, будьте судьями.

— Стыдитесь! — прикрикнула неожиданно Краснушка. — Стыдись, Корбина: «кого» ты боишься! Или ты думаешь, что это «ей» может быть приятно? Умереть — и служить пугалом для своих же подруг.

Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться.

Мясоед был короткий в этом году, и мы его провели в стенах лазарета, скучая, капризничая и злясь напропалую… С классом не было никаких сообщений из боязни перенесения заразы. Мы не имели ни книг, ни учебников (скарлатина бросалась на глаза, и из опасения осложнений нам не позволяли читать). От ничегонеделания мы постоянно ссорились и придирались друг к другу.

— Бог знает что, — злилась Краснушка, — сколько уроков пропустили!

— Запольская, не ропщи, душка, — останавливала расходившуюся девочку религиозная Танюша, — роптать грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно.

— Ах, отстань, пожалуйста, — огрызалась та, — надоела!

Мы брали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни медленно тянулись… Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холстинковый халатик заменится зеленым форменным платьицем и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам.

«Заразный» лазарет казался совсем отдельным миром, «позабытым людьми», как говорила Кира. Мы рвались отсюда всей душой в класс. Но как и в забытые уголки светит солнце, так и в нашу «щель», по выражению той же Киры, проник яркий луч света, радости, счастья…

Назад Дальше